Кола с пеплом

Это не просто комната, в которой спят двое, это действительно комната для двоих. Я не замечала этого в течение полутора лет, пока перебивалась здесь в отсутствие братьев, и только разделив ее с позиции Мейфенга, понимаю, насколько тщательно продумывалась планировка. Светильники, направленные строго на определенную часть комнаты, чтобы засидевшийся допоздна близнец не мешал тому, кто лег раньше. Двойной набор мебели. Ливей, свежий после душа, в серой домашней футболке, полулежит на подушке и переписывается с чикой. В то, что это — та самая его девушка, я не верю до последнего, потому что… — Она же стремная, — не выдерживаю я. — И тем не менее, мы вместе. — Ливей отзывается лениво, явно не собираясь защищать избранницу. Вот и суть их отношений. Я фыркаю и в ответ погружаюсь в собственный телефон. Я ее не уважаю. Нельзя так стелиться перед парнем. Гордости нет. Сянх, участница семейных сплетен на кухне, поведала: чика начала бегать за нашим братом, когда проходила практику после университета, а он, в свою очередь, заканчивал только первый курс и развлекался по пати. Она ждала его даже, когда он, ничего не обещая, перевелся в Китай. Удивительно, но своего она добилась. Когда у брата закончились варианты, он обратился к безотказному. — Иметь парня — это самоутверждение, — говорю неожиданно для себя, и Ливей усмехается, не отрываясь от экрана: — Все было настолько плохо? Да нет. Наш первый раз случился на большой перемене перед физ-рой, когда мы зашли к нему перекусить. Полапал сиськи, облизал ухо. Повертел, обвалял в пошлых комплиментах. Потер клитор, типа возбудил, альтруист хренов. Вывалил хозяйство мне на живот, попытался развести на без резинки, втискивался, долго, нервно, так, что у меня глаза на лоб лезли. А пару толчков спустя, победно повалился рядом. Романтика. На уроке нас распределили в одну команду. Я послушно отдала ему лидерство в матче, потому что мое внимание исчезло в странном опустошении. Я — раскрепощенная девушка двадцать первого века и энерговамп, но тогда впервые чувствовала, будто забрала не я, а у меня. Так школу потрясло признание, что самый обсуждаемый UST ее элиты перерос в отношения. Встречались мы полгода, а в конце я устроила грандиозный разбор полетов, открыв энергетические потоки: и бывшего, и свои. Расставались долго, выясняя отношения, пытаясь вернуть разрушенную дружбу, с очередными последними сообщениями и звонками. Я не могла так просто потерять его. Депрессия длилась недолго. Бешенный, неизведанный до этого поток энергии сгладил горечь. И я испытала облегчение. Отпустила. Отцепилась. Преодолела себя, даже получив доступ к его сокам. Так и закончилась эта многолетняя, важная и непонятная связь. Меня будто в другой слой атмосферы вернули. Слой, где мне открылся доступ ко взрослым отношениям. ** Никто бы не подумал, что школьная королева Кю грузнет в воспоминаниях. Ливей сидит молча и сосредоточенно, будто считывает мои невысказанные мысли, после чего нарушает тишину: — Что бы ни случилось.… Это был твой выбор. Я не понимаю, от чего отнимается голос. Из-за чего-то горького, нервозного, сопровождающего каждый раз, когда вспоминаю бывшего, или от того, что Ливей впервые не поддерживает меня. Что мы делаем добровольно? Добровольно ли учимся, работаем? Покупаем новый айфон, шмотки, хотя старые еще не сносились? Мы не знаем, где, сколько и какие ловушки расставлены системой. В какие мы попали, в каких умерли, а в каких только бьемся. Поэтому не смейте говорить мне, что я сама сделала выбор. Вообще-то, все произошло не так уж сухо. Точнее, я восприняла это не так равнодушно, как хотела бы. Он спросил: «Это твой первый раз?». И меня отрезвило: да, мой тот самый первый раз, о котором читала на форумах и слушала от старшеклассниц. В неубранной комнате мужского общежития, в обед перед физ-рой, с парнем, от которого безнадежно отдалилась. В коридоре шастали его одноклассники, и один из них, не зная о моем присутствии, ударил в дверь: «Хэй, принцесса, кончай вертеться перед зеркалом, опоздаешь». А кто-то заржал: «Ему же девок клеить». Голову заволокло, и далеко не от торжества, что из всех соперниц он достался мне, а от осознания глупости, которую не собиралась предотвращать. Потому что некруто оставаться целкой в таком возрасте, и все уже давно, и сучки в лосинах будут в бешенстве… Он навалился. В голове пронеслось: «Дорвался»… — Моей первой девушкой была профессорка в уни. — Гонишь?! — признание брата звучит так неожиданно, что вырывает не только восклик, но и меня из воспоминаний. — Мы встречались, — подтверждает Ливей. — А потом она дала от ворот поворот, и я узнал, что она была замужем. Я присвистываю. — И что потом? — Сошелся с другой профессоркой. — Ты с половиной преподавательского состава встречался? — А ты думаешь, почему у меня такие хорошие баллы? — Быть не может! — я забираюсь к нему на кровать, чтобы было удобнее говорить, нахожу его профиль в инсте и победно показываю старое фото: — Блондинка в лифане. — Председательница женского клуба. То есть, феминистка-старшекурсница. Листаю дальше. Больше и придраться не к чему. Обдуманный профиль. Я разочаровано возвращаюсь к новым фото: пейзажи, натюрморты, брат и его нынешняя чика. Меня передергивает. А я думала, я спортом злоупотребляю. Профессорки, старшекурсницы, практикантки… Вывод напрашивается: — Тебя тянет на постарше? Мысль бьет по самолюбию прежде, чем я ее осознаю: я в пролете. ** Скоросшиватель размывается перед глазами, буквы впитываются в стол. «…философская проблема решения в тематическом исследовании из представления утилитарной и кантовской этики…» Кант.… Проходили бы мы Фрейда. Хайлайтер прокатывается до середины стола и замирает. За спиной секунды дробятся настенными часами и клавиатурой под пальцами Ливея. Как на счет философского вопроса: почему нам важно привлекать? Даже если не собираемся строить отношения с объектом соблазнения? В какой-то момент до меня доходит, что обвинение в инцесте — одно из самых постыдных, которые можно предъявить, и мне становится так страшно, что я прикладываю все возможности самоубеждения, чтобы обелить себя. Инстинкт, решаю я. Я привлекаю телом. И тех, кто пытается наладить мосты, и тех, кто согласен на френдзону. Что парень, что девушка, что дружба, что романтика.… У меня один способ нравиться. — Тебя тянет на постарше? — спросила я и сразу затянулась в кокон. Потому что чувства бьют. Усвоила уже. На моем коконе нетянущиеся шрамы, а заплатки из металла. У бывшего было много баб. Я привыкла делить его и делать вид, что все в порядке. Философская проблема решения в тематическом исследовании из представления утилитарной и кантовской этики сменится завтра на шестерку* у моей фамилии, потому что домашку я так и не сделала. Засыпая, я думаю о чувстве собственности. У меня не было ни личной комнаты, ни мебели, ни одежды: ни дома, ни в общаге. Друзей приходилось делить, бывший изменял. Я смотрю на брата в темноте и скриплю зубами от беспомощности, потому что безумно хочется обладать тем, что нравится, безраздельно. ** — Чернила.… Из вен чернила… Я вырываюсь, а порезанные артерии продолжают опутывать тело, хлестая черной жидкостью. Брат торопливо гладит меня по волосам и снова, и снова проходится по моим неестественно вывернутым рукам, показывая: чернил нет. Это сон. Кошмар и реальность расслаиваются, занимая положенные им места, а сердце все еще сходит с ума. Не трогай меня, ты делаешь все хуже. Не трогай же! Здоровым людям так просто. Жаль, что мне этого не испытать. Прикосновение — просто прикосновение. Сердцебиение — просто ответ. Ночью я себя не контролирую. Возможно, он тоже. Возможно, его прикосновения неосознанно нарушают поток моей энергетики, возможно, учащенный пульс — не от страха, а от того, что меня опустошают…. Доверие — не про энерговампов. Как бы близки мы ни были… ** — Это все из-за языка, — заявляет Маттео, на ходу складывая в рюкзак аттестат за полугодие, который, увы, его ма на холодильник вешать не захочет. — А может из-за того, что ты тупой? — подсказываю я. Маттео задумывается. — Нет, — решает он. — Это из-за языка. Мы должны быть толерантны. И я толерантна и снисходительна — к тем, кто плохо говорит по-немецки. Маттео же языком овладевает так, что я забываю, что он иммигрант. Вспоминаю только, когда он заводит о своей горячо любимой и лучшей-чем-Германия родине, или когда его понты начинают раздражать, и его срочно нужно осадить. Подтягивается Радха и поведывает о своем опыте изучения немецкого четыре года назад. Эти двое находят общую тему: рассуждают о том, как нам, немцам, легко учиться на родном языке. Нашей бесстыдной дружбе с Маттео завидует вся школа, однако связь Маттео с Радхой и даже с молчаливой Дипали особая настолько, что мне в нее не втиснуться. Как иностранцы они по настоящему понимают, через что пришлось пройти каждому из них, вопреки напускному счастью. Радха рассказывает, что в хинди вообще используются другие буквы, Маттео гонит на «грубый» немецкий, я защищаю родной язык, Дипали молчит и опускает голову, пряча улыбку. В запале у меня вырывается пара ругательств на испанском. Маттео ржет, но отдает должное: грамматически правильно. ** Герр Эльке выводит на проектор классическую структуру произведения и предлагает нам упорядочить подобным образом события книги, которую мы проходим. Задание легкое, я быстро понимаю, какой ответ от меня ожидается, и тороплюсь поднять палец. Ответ записывается на доске, в журнале напротив моего имени появляется заслуженный плюсик за активность, и я перестаю следить за ходом урока, который раздражает узостью. Почему у каждого произведения должна быть структура? И всего один переломный момент? И когда же он произошел у меня с братом? А может, жизнь — не литература вовсе, а математика. События — прямая, и начала у них нет. Возможно, наши графики не имеют ничего общего, возможно, прямая жизни одного из нас нагло врезалась в кривую другого и назвалась секантой. Возможно, мы препарируем выделенную область точками, пересечениями и цветными обозначениями и разбежимся дальше. Это не так уж важно. В жизни вообще мало что важно. Но я помешалась на брате, и это хорошая тема для сплетен. ** Часто носила каблуки, говоришь? Ну-ну. Радха медленно вышагивает в новых туфлях, пытаясь скрыть усилия, которые для этого прилагает. Она постройнела. У меня смешанные чувства. С одной стороны, я горда, ведь это я составила ей план тренировок и питания, который даже из такой кучи сумел создать девушку, помещающуюся в размерную сетку большинства бутиков. С другой стороны… Я и предположить не могла, что она будет придерживаться плана. Думала, как любая жаждущая похудеть, подруга скачает приложение для подсчета калорий и со спокойной совестью продолжит жрать пончики. А еще она устроилась на подработку и обновила гардероб. С деньгами вкуса у нее не прибавилось, но на каблуках Радха становится выше меня ростом, и сама мысль о ее возвышении надо мной даже в таком контексте невыносима. Успокойся, Кю. У нее лифчик не в цвет, и бирка торчит. Маловато опыта для создания идеального лука. Ты эффектней даже в толстовке и бойфрендах. Глупая, глупая Радха. Остановись. Не надо становиться мне соперницей. Я знаю, о чем говорю. ** Закупиться на неделю, рассчитаться мелочью из общей банки в коридоре. Кассирша в панике, очередь негодует. Классика. Прилив энергии пока новая банка мелочи не соберется. В прочем, в большой семье и мелочь быстро накапливается. ** Говорят, гармоничные отношения у вампира создаются с донорами. Я же считаю, что лучшая пара для вампира — вампир. Такой партнер радует краденной разнообразной энергетикой, которая не приестся. Может, мне нравится не Ливей вовсе, а его благородная энергия, которая мне пока не доступна. Может, потому что он заставляет прорабатывать воспоминания, которые не хочу отпускать. Любишь боль, да, Кю? Испытывать. Причинять. Желание обладать гложет. После того, как сестры выздоровели, меня вернули в нашу комнату. Я переверчиваюсь и вжимаюсь лицом в подушку. Нравится.… До разводов туши на наволочке нравится. А еще мои желания никогда не воплотятся. Я могу сходить с ума, наблюдать, впитывать его движения, вибрации голоса, засматривать фотографии в инстаграм … и не бояться, что моя помешанность окажется взаимной. Безответная любовь — безопасная любовь. Любовь? Вроде так называют ту самую шлюху: смотреть, но не трогать. Запретное привлекает. Ты ведь в курсе, не первый раз тебя тянет на то, что нельзя, да, Кю? Я думаю о понятии инцеста и прихожу к выводу, что со мной происходило то, чего действительно следовало бы стыдиться, а заинтересованность в красивом, успешном парне — как раз нормально. Не в первый раз и не в последний. Пройдет, как проходили все предыдущие. Только… Пережидать больно. Когда хочешь красивую вещь, а она не твоя. Переключиться бы. ** Когда мы познакомились, Маттео в белоснежных рибоках уже шагал по дорожке сердец и давил их подошвой в летящие блестки. Я листаю фотографии в его инсте, пока не нахожу те, до которых раньше не добиралась. Два с половиной года назад. Только переехал. Сплошные селфи — сплошное одиночество. Комментарии на испанском. Маленький Маттео, заброшенный в чужую страну. Хочу видеть: как он не может связать двух слов, как говорит с нелепым акцентом, как на переменах держится поодаль от толпы, спрятав руки в карманы поношенной куртки… Хочу видеть его беспомощным. Впрочем, такого наверняка и не было. Пока Маттео не выучил немецкий, он изъяснялся на английском, расслабленно растягивая слова, и даже будучи пятнадцатилетним подростком с брекетами, вопреки собственным утверждениям, выглядел очаровательно. Каково было ему? А каково было тем, кто его потерял? Забрать его у друзей, у команды, у фанючек в лосинах, у кого-то вроде Радхи, влюбленной преданно и без шанса на ответ, у меня… Я автоматически перехожу к профилю подруги. Честно ли это? Жестоко ли? Она будет с ним до конца, что бы ни случилось. Я же — не знаю. Представить его, упавшего с пьедестала, без тряпья и самомнения невозможно. Это не Маттео. Такой мне не нужен. Я закрываю профиль Радхи. Прости, подруга. Понятно, почему я тяну время. Для моего самолюбия, как и для ставок большинства нашего окружения, было бы приятнее, если бы именно он нарушил границы. Но мы живем в двадцать первом веке, и это нормально, что девушка делает первый шаг. Ответ от Маттео появляется почти сразу и выбешивает меня. «У меня планы». «Отмени». «Это Макси" — ее имя он пишет с большой буквы, что подчеркивает особенность очередной его давалки. «Отмени» — раздражаюсь я, но потом все же дописываю: «Мне нужно с кем-то поговорить». «Ты тупая? Ты что о себе мнишь?» Маттео не разменивается на знаки препинания, и я додумываю их сама, чтобы сосредоточиться на чем-то, кроме вязкого ожидания. Через четыре минуты приходит ответ: «Отменил». Я откидываюсь на кресло и выдыхаю. Он сам о себе говорит: «Как человек я гавно, но друг хороший». ** Витрины отражают, как Маттео на ходу перекидывает руку мне через плечо. Красиво. Я с превосходством смотрю на девиц, заглядывающихся на Маттео. Что, завидно? Популярная песня в динамике, призванная ввести нас в раж и заставить опустошать кредитки, неудобная примерочная, голоса в соседних кабинках, звук соприкасающихся вешалок… У нас с Маттео одинаковый способ снимать стресс. Мне с ним просто, и ему нравятся девушки без заморочек. Он не из тех, кому по кайфу добиваться неприступную королеву. Не из «таких»? Религия? Родители? Без проблем, любовь моя, нам не по пути. Однако есть в нем кое-что странное. При всей своей любвеобильности, Маттео недоступный. Говорит, что ждет любовь, но закрывается от девчонок, которым нравится. И мне хочется верить, что делает он это потому, что имеет на примете кого-то определенную. Даже если мы будем встречаться, вокруг него будут виться девки. Мы поссоримся, он скажет, calm down, bae, они просто мои подруги, а потом все равно будет напрягаться каждый раз, когда его обнимет девчонка. Я буду стеречь его и представлять с другими, и в глазах знакомых превращусь из Кю-души-компании в Цербера- и истеричку-Кю, которая забрала у них Маттео. ** Наша семья атеистичная. Не по убеждениям — по необходимости. Оторванные от энергии свыше, оторванные от Бога. Если Бог существовал, то мы были нежеланными его творениям, иначе он не лишал бы нас своей силы и не заставлял бы красть ее. Мать была желанной. Мать была его гордостью. Она оставалась таковой до конца: кроткая, прилежная, нравственная. А потом связалась с вампиром. Бог покарал ее, послав проклятых детей, которые вытягивали из нее силы, данные ей при рождении. Приняв в семью и излечив сироту, мать совершила благой поступок. За это бог послал ей еще одну здоровую дочь. Однако, это оказалась не передышка, а, скорее, дополнительное наказание, ведь теперь всю жизнь ей предстоит опасаться за своих здоровых дочерей, которым угрожают ее же другие дети. ** Едва автомат пищит, подтверждая, что проездной действителен, автобус трогается. Интересно, сколько шагов успею сделать, прежде чем меня занесет? Я иду и считаю, из принципа не хватаясь за поручни. Маттео, уже добравшийся до конца автобуса, с готовностью протягивает ладонь. … Шесть, семь… Меня заносит, и я падаю в его бережные руки. Мы валимся на четверное сидение — мужчина напротив нас опасливо перекладывает рюкзак на колени, а после пересаживается вовсе, — я кладу ноги на освободившуюся сидушку, повторяя за другом, и становится совсем хорошо. Тепло Маттео, легкость, с которой он меня приобнимает, взгляды остальных пассажиров: в настолько позднее время их мало, но и этого смущения достаточно, когда стоит мне слегка повернуть голову, и губы Маттео сперва мягко соприкасаются с моими. ** Ливей дергается и садится, вглядываясь в темноту. Бесполезно, жалюзи закрыты, я сама ничего не вижу, хоть и брожу в темноте уже с полчаса. — Куифенг? — я бы испугалась, увидев ночью кого-то, сидящего у моей кровати на полу, а брат реагирует настолько спокойно, что у меня закрадывается мысль, что может сработать: — Тебе это снится. — Иди к себе. — Я темноты боюсь. Заснуть не могу. — Сестры не помогли справиться со страхом? — Они спали… — Я тоже. Стоять на коленях на холодном полу больно, холодно и неудобно. Но все же: — Я останусь здесь с тобой. Пожалуйста… Ливей шумно выдыхает. Я чувствую поток воздуха, а затем — как плечи прикрывает скинутым на пол одеялом. Меня тянут под локоть: — Иди сюда. Сердце сжимается громко, болезненно, неверяще… Ливей встает: –… А я на соседней посплю. Привычка ма экономить на простынях выходит боком для ее дорогого сына, и он ворочается во сне, пытаясь устроиться с одним лишь покрывалом на незастеленной кровати. Я застываю так, как он меня поднял: сжавшись, кое-как укрытая его одеялом. Не знаю, в том ли дело, что я взрослею, или в том, что я одинока, но мне хочется прикосновений, а не остывающую тряпку. Что-то живое. Мое бессилие настолько велико, что я себя не контролирую. Мне плохо. Мне жаль себя. Я не останавливаю утечку энергии. Не смотря на то, что его разбудили, утром Ливей проснется в прекрасном настроении. ** Нехватка энергии мучительна. Кожу обсыпало, волосы потускли, и их пришлось собрать и спрятать под капюшоном огромной толстовки. Радха приходит в красивом платье, подчеркивающем появившуюся талию, и светится от комплиментов. Я жду, постукивая пальцами по столешнице, пока она соизволит дойти до нашего стола. Зря ты это. Я предупреждала. Не пытайся становиться равной мне. В туалете я задумчиво верчу в руках телефон, обдумывая текст. Решаюсь и нахожу профиль Саназ. Пора заканчивать с этим. Саназ распространяет слух быстро, и вскоре каждый знает, что толстуха Радха наряжается и худеет, потому что позарилась на красавчика Маттео. ** Следующий день сопровождают шуточки, что Радха отсиживается дома из-за стыда. Идиоты. Она действительно могла заболеть. Из-за пережитого ею унижения, слишком многие ее энергетические потоки открылись. Чем, собственно, и оправдывается мое сегодняшнее возбужденное настроение. Голод прошел, и появилась осмысленность. Не стыд.… Но, возможно, зря я так жестко. Эта влюбленность заставила ее сбросить тридцать кило. О многом говорит. Я думаю об этом и не замечаю, что ресницы покрывает уже третий слой туши. В замаранном туалетном зеркале отражается Саназ: — Зачетно. Я оценила. А зачем? Ты же знаешь, что будет, когда я скажу, кто отправил анонимку? ** Лица школьников в окнах автобусов, и я — одно из таких лиц. Дождь ограждает: дома из коричневого кирпича, претендовавшего на то, чтобы называться красным, сгорбленные людские силуэты, которым на меня плевать, еще зеленоватые деревья… Осень тоже энергетический вампир. Вытягивает жизнь, погружая мир в кому. Радует, что скоро все умрет. ** Она не верит до последнего. Саназ пыталась добить ее моим предательством, а Радха: — … ее послала. Но, Кю, только ты же знала… Потерять подругу не страшно. У меня было, есть и будет много таких — расходных. Думала, признаюсь в лицо, как делала с другими жертвами. Когда уши закладывало от грохота наших рухнувших отношений, и я безвозбранно впивалась в разломы биополя. Я представляла этот момент по всякому, единственное, чего не ожидала — что буду молчать. Не знаю, что со мной. Я стала хуже. Мягче. Радха говорит, что не поверила Саназ, а сама землистая, на шее красные пятна, глаза мутные: да ее выпотрошили. — Мне хочется надеяться, что это не ты…. Я не ожидала от тебя, Кю… Я не знаю. Я уже не знаю, кому верить… Наверное, это обидно и больно. Мне не понять. Меня не унижают, я унижаю. Ночь молчит. Соседка по комнате раздражающе мирно сопит, и кажется, каждый ее вдох забирает воздух у меня. Я снова переворачиваюсь, пытаясь найти менее залежанную сторону. Кровать горячая и мокрая. Нельзя допускать и мысли о раскаянии. Я должна оставаться бессердечной. Прости, такова цена дружбы со мной. Такова цена моей жизни. ** — Иди к себе, Кю. Прозвище добивает: так меня называют знакомые, а Ливей, как все домашние, обращается по полному имени. Прозвище напоминает: — Я подругу потеряла. ** История с Радхой обрисовывается сама собой. Кратко, скупо. Опошленная мусорным сленгом, чтобы избавить ее от эмоций. — Нас с Мейфенгом отец тоже не сильно обучал, — медленно произносит Ливей, пока на потолке распускается и закрывается веер света и мягко шелестит проезжающая под окном машина. В ночной темноте скрываются границы и мы сидим на его кровати, опершись о стену. Я кладу голову брату на плечо, поощряя продолжать. — Если бы не Ноа… Ему нравилось быть за главного, поучать нас… Ну вот. Ливею и Мейфенгу организовали заботливого старшего брата. А мой где был? Иногда мне хочется, чтобы он так и не появлялся. Преследует паранойя, будто брат подозревает, что кроется за моей прилипчивостью, и, хоть я и остервенело пыталась обелиться, выстраивает дистанцию. ** Дистанцию держать больно. Поэтому я не сомневаюсь, когда пробиваю биополе каждой из сестер по очереди и постепенно вытягиваю из них здоровье. ** — Нет, она не может ночевать у меня. — Ливей стоит на своем решительно. — Пусть идет в комнату Ноа. Ма округляет глаза и шикает: — Не будь эгоистом! Не таким я тебя воспитывала. Ливей беспомощно запрокидывает голову. Давай, скажи, что у Куифенг к тебе какое-то неправильное отношение. Я затаиваю дыхание. Не говорит. Проводит рукой по лицу. Разворачивается. Встречается со мной взглядом. — Зато Куифенг, похоже, не воспитывала. Выродок. ** Я прохожу в конец автобуса. Взгляды отрываются от телефонов и скользят по моей фигуре. Пусть смотрят. Я вкалываю в зале, чтобы на меня не смотрели? Я пробираюсь к месту у окна, вжимаясь в сидящего мужика. Мои глаза нагло смотрят в его, пока чулки скользят о его джинсы. Хочешь меня? А я не дам. Я чувствую себя. Чувствую, как облегает ноги, чувствую прикосновение спинки сиденья к пояснице, как болтаются серьги, фантомную прохладу пирсинга, сердцебиение, подстраивающееся под автобусный вибрирующий ход… Понимание собственной привлекательности возбуждает. ** Я всегда пыталась представить, как это произойдет. И сейчас: я сгибаюсь и беру в рот. Наверное, позвонки уродски выпирают, и волосы, наспех собранные в хвост, чтобы не мешались, смотрятся кончено, но единственное, на чем сосредотачиваюсь — не задеть зубами. Он кладет руку мне на голову. — Не трогай меня, — я отстраняюсь, потому что кажется, отсутствие прикосновений точно сделает этот процесс механическим и ничего не значащим. Сиськи болтаются в лифане, и сейчас как никогда видно, сколько там пуш-апа. Убожество. Сделать пирсинг, чтобы соски всегда торчали? Член во рту то твердеет, то становится мягче, и мне не хочется думать, что я настолько плоха, что даже у моего сверстника могут быть проблемы с эрекцией. А может быть, дело в том, что общага, в коридоре которой шастают и орут пацаны — не самое романтическое место, и что у его соседа по комнате тоже есть ключ, и большая перемена у всех в одно время, и трахаться с мразью, которая изуродовала твою девушку, не то чтобы достойно уважения. Я размазываю слюну по стволу, вытираю губы и снова открываю рот. И не подумаю стараться. Пусть будет благодарен, что я вообще это делаю. Так и происходит. На большой перемене между основными уроками и физ-рой. Мы идем сначала ко мне, потом к парню, меняем рюкзаки на спортивные сумки, едим, а если в комнате не оказывается соседей, то перепихиваемся. Наскоро, тихо, чтобы не узнали. Он самый крутой парень школы, я была самой популярной девчонкой. Идеальная пара. Наши отношения — безбашенные селфи, фотографии еды, аутфиты в зеркалах бутиков, порно, сериалы и подражание единственно правильной жизни. Губы немеют. Я пытаюсь дать им отдых, работая языком. Начинает мутить, но… Я растягиваю процесс настолько, насколько могу, потому что не представляю, что будет, когда я отстранюсь, и придется посмотреть ему в глаза. ** Бабника может прощать либо лохушка, либо такая же шкура. Из лохушек я выбралась и возвращаться туда не хочу. Поэтому я решаю, что мне насрать. Я сосусь с едва знакомым парнем в автобусе, чтобы показать насколько. Кайф от этого получаю особый, потому что оскверняю воспоминания о том, как произошел наш первый поцелуй с бывшим. Могу сосаться с девушкой, ведь лесбийские отношения — показатель независимости. Или кто-то увидит в этом признание, что я перешла на свой пол, потому что боюсь снова обжечься? Познакомиться в интернете и дать ему на первой же оффлайн-встрече. Либерально. Поцелуй мерзкий. Но раз уж впоследствии придется пропустить через себя его энергию, то со слюной и запахом еще можно смириться. Это делает меня свободнее или развращает? Равно ли развращение свободе? Кто воспользуется мной, уверенной в собственной свободе? ** Это бесит. Мне просто нужно тепло, немного прикосновений и заботы, чтобы почувствовать защищенность, а единственный человек, который может мне это дать, откидывает меня, как паршивую змею, забравшуюся в кровать. Ливей делает пару круговых шагов по комнате, зарывшись руками в волосы, и несвязно мычит в темноту. — Да, рехнулась! Да, лечиться надо! — соглашаюсь я. — Знаю! Мне уже говорили. Помнишь? Он назвал меня больной на голову, а я дала ему за это. Вот этот взгляд. Как на психованную. — Ты в течение полугода слушал мои исповеди. Ты обещал поддерживать … и теперь соскакиваешь? Слишком много на себя взял? Поигрался в психолога и бросил, когда надоело? Меня бесят такие, как ты! Ты ничем не отличаешься от социальных работников, которые лепили меня к клейму трудных подростков и испоганили личное дело! Давай, скажи, что я еще ребенок, скажи, что ничего не понимаю. Знаешь, со сколькими я была? Меня опаляет. Вывела. Его энергия — маслянистые благородные капли на мою разгоряченную ссорой голову — я взрываюсь: — Думаешь, для меня это что-то значит? Да раз плюнуть! Я сделала его девушку инвалидкой, чтобы он обратил на меня внимание. Спасибо, что пытался помочь. Прости, что у тебя не получилось. Прости. Но я слишком ликую, чтобы остановиться. В какой-то момент брат становится податливым, и я дорываюсь до безраздельного обладания, как личной мягкой игрушкой, которую можно мять, сжимать, комкать, подминать, ища утешения, отдавая эмоции, которые не нужны окружающим, и мне это напоминает старую историю, когда она точно так же вдруг стала податливой и безвольной, а я не смогла остановиться, и кровь стекала по ее рукам, смешиваясь с синими чернилами… Не знаю, сколько проходит времени. У меня меркнет перед глазами от глухого костного звука, с которым его голова ударяется об пол. Я опускаюсь сверху, с ужасом глядя в его равнодушно застывшие глаза. Пальцы дрожат в такт секундной стрелке, когда я подкладываю ладонь ему под голову, проверяя, есть ли кровь. Трясти начинает так жестко, что мне не удается сдерживать оглушающие в ночной тишине всхлипы, и волосы налипают на мокрую от слез шею. Брат, будто не чувствуя боли, медленно опускает руку мне на затылок, позволяя спрятать лицо у него на груди. ** Слезы горько-горько скатываются с накрашенных ресниц Радхи, собираясь под оправой защитных очков. Вот и вся сущность энерговампов. Хочу утешить, а медлю до последнего, потому что ее боль дает мне силу. Шок от ее неожиданной истерики проходит, и вспоминается техника безопасности. Я аккуратно отнимаю у нее пробирку с веществом, вставляя в держатель, беру за освободишуюся руку и различаю сквозь всхлипы: — Поговорили… Он… сказал… сказал, что нет. Ему… другая нравится… Я глажу ее по плечу, приговаривая: — Чего ты ожидала? Даже красивые девушки не надеются встречаться с Маттео. Все, успокойся. Найдешь себе кого-нибудь попроще. Зато больше не нужно худеть, здорово же?.. Давай, завязывай с этой твоей дурацкой диетой и фитнесом. А давай после школы накупим тебе внусненького? Радха кивает. А потом еще раз, и еще. И ее взгляд на секунду становится чистым и осмысленным: — Ему нравится Саназ. От имени, прозвучавшего вместо моего, прошибает болью. Боль огнем стекает по моему лицу, соединяясь с болью Радхи, и грим дружбы между нами плавится. Радха ухмыляется. Удовлетворенно, мстительно. А потом слезы снова заволакивают ее глаза. ** Автобус натыкается на кочку. Людские тела, схватившись за поручни, настороженно оглядываются. Окно продолжает ровно проматывать улицы. А мне бы хотелось. Врезаться. Чтобы хоть что-то почувствовать. ** Радха бездумно отсиживает урок, не пытаясь вникнуть в тему. От нее несет старым потом, немытыми волосами и шоколадом, поэтому я отодвигаюсь от нее настолько, насколько могу. Место рядом пустует, потому что Маттео пересел. Я кладу на сидение рюкзак, чтобы создать видимость, что мне комфортно. На прошлой неделе школу потряс слух, что у сердееда Маттео появилась постоянная девушка. До конца уроков я тогда не досидела. Сорвалась домой и дома втыкала еще два дня. Фигово стало не от того, что у Маттео появилась очередная подстилка, и не от того, что это не я, и даже не от того, что я ее не переношу. Фигово стало от того, что Маттео не сказал мне о своих видах на Саназ. Конец. Больше нет доверия. Маттео плавно перекочевал в другую компанию, как химическая энергия в тепло — необратимо. И я: дала ему зеленый свет, нарушив договор о взаимной незаинтересованности, и превратилась из близкой подруги в девочку в легинсах, прикрывающей дружбой намерение охомутать школьного красавчика. Событие достойное того, чтобы записать на двери кабинки туалета. Увидев нашу разбившуюся тройку и даже отрубленный хвостик в лице Дипали, многочисленные подруги и друзья превратились в сплетников, заговаривающих со мной только, чтобы спросить, какая кошка между нами пробежала. Мне больно. Собственная желчь становится посреди глотки. Я пытаюсь понять, почему она, а не я. Что в ней особенного настолько, что из-за ее манипуляций я потеряла всех друзей? Она отбила у меня Маттео, а я… отобью ее у Маттео. Сперва я отмахиваюсь, но мысль звучит свежо, вонзаясь, как острые капли-иглы сквозь многодневные рваные тучи. Впервые после произошедшего меня занимает что-то, кроме жалости к себе. Я прокручиваю мысль снова и снова, припоминая об опыте Саназ в общежитии, сглаживая и исправляя неточности, и продумывая детали: хочу ли я отомстить Маттео? Хочу ли я столкнуть со своего трона Саназ? Хочу ли я поставить на место Радху? Смогу ли я вернуть Маттео? От наслаждения выдуманной местью кидает в дрожь, и фантазия полностью отравляет пустоту. ** Вот бы я курила. Не то чтобы я нервничаю или что-то вроде, просто в фильмах курят в переломные моменты. Было бы красиво. В инсту… Я вспоминаю, как закончила Саназ. Травля прекратилась так же неожиданно, как началась. Меня просто начали избегать. Даже Саназ, вопреки ожиданиям, не стала доканывать меня тем, что встречалась с Маттео. Возможно, на моем лице слишком явно читалось, что она для меня обезличилась и стала предметом, который собака бесцельно и бешено пытается выхватить из рук просто потому, что этим машут у нее перед мордой. Просто так получилось. Саназ было ко второму, а я проспала. Просто так получилось, что она оказалась слабее меня. Одиночество, горечь потери, злость, обида, фантазии о мести и энергетический голод обложили меня флюоресцентной ватой, поэтому я не чувствовала, как много у нее тянула. Поток энергии стал редеть. Саназ выставила блок. Ее равнодушие провоцировало. Я решила: не уйдет. Мне нужны были ее эмоции. Я присела на корточки, выжидающе вглядываясь в ее лицо: «На меня смотри». Она даже не попыталась отвернуться, когда я ее поцеловала. Глаз за глаз, bae. Ни сопротивления, ни тем более ответа. Слишком сосредоченная на поддержании энергетической защиты — слишком … покладистая. Такая вытерпит что угодно. Скучно. От беспомощности я начала рисовать шариковой ручкой на ее свитере, постепенно перешла на кожу рук, плеч, поднялась к лицу, проверяя ее терпение. Калечить не хотела, потому что это чревато. Однако потом заметила, что если сильно проводить ручкой по одному и тому же месту, то кожа сдиралась пленочками, образовывались розоватые, рваные ямки, которые, соединившись под стержнем ручки, превращались в полноценные раны. Это увлекло. Пространство закружилось перед глазами, предлагая, что с ней еще можно было сделать. Я стянула с нее испорченный свитер и майку, открывая больше пространства для творчества — творчества настоящего, без правил и ограничений. Я выжимала. Ломала биополе, добиралась до глубочайших запасов энергии, которые она пыталась сохранить. В какой-то момент ее голова повисла, и тело потяжелело и завалилось, и мне стало смешно от того, каким легким все становится, если не думать о последствиях. Я копалась ручкой в ее ранах так увлеченно, что уверена, если бы не застилающая обзор жидкость и куски кожи, я бы увидела свои рисунки на ее мясе. Кровь по ее рукам текла, смешанная с синими чернилами. ** Сплетни о моих замашках меня не трахали, а то, какие последствия несли в портфельчиках приставленные ко мне социальные работники, я не осознавала. Ведь главное: удалось. Маттео сам подошел ко мне и назвал больной на голову. Наше общение возобновилось холодно и вынуждено, будто некие потусторонние силы принуждали нас причинять друг другу больше боли, и я окунулась в собственное предсказание: мы встречались, а вокруг него вились девки, и он говорил, calm down, bae, и я из Кю-души компании превратилась в шалаву, которую щемили в туалете за то, что изуродовала одноклассницу, чтобы отбить ее парня. ** Оно всегда так. Когда любишь, он — твое солнце. До тех пор, пока привязанность не выйдет из-под контроля, и он не обратится раскаленной падшей звездой. Возможно, ты для него тоже. Этого вы не узнаете. Потому что, столкнувшись, сожжете друг друга ненавистью. Маттео я называю бывшим. Бывший парень, бывший друг, бывший смысл оставаться в спортивной школе… Я так и не определилась, кем он для меня был. Знаю лишь, что его лишилась. Меня окружают люди, на которых мне все равно, потому что одиночество невыносимо. Потому что, когда остаюсь без опоры шума, сгибаюсь под мыслями, для кого мой бывший стал настоящим. Так было с Маттео — так стало и с Ливеем. Я сижу на полу в библиотеке и трясусь от злости. Жалею ли я о своих словах? Хотела бы я сказать больше? Ты силен — я не могу тебя раздававить. Поэтому я поднимусь так высоко, чтобы тебя не видеть. Я украду твои выдающиеся достижения в китайском, твою учебу за границей, твой образ жизни. Я отниму у тебя гордость отца. Я буду грабить тебя до тех пор, пока в тебе не останется ничего примечательного. ** «…завернул рыбу в фольгу, поставил в духовку и завел таймер. Сделав радио погромче, закатал рукава…» Удивительно, как он делает так много? Я сижу на тротуаре и заставляю себя листать книгу. Вокруг снуют прохожие, а мне слишком трудно даже поднять голову, чтобы проверить, косятся ли на меня. Возможно потому, что я на диете, возможно, потому что жизненной силы мало, возможно, потому что жить мне особо незачем. Я думаю об этом. Чтобы думать, не нужно шевелиться. У меня есть прошлое, скупо регистрируются однообразные и неважные события настоящего.… А будущего у меня особо нет. Ни учебы мечты, ни профессии, ни желаний. Каждый новый день будет превращаться в настоящее, скупое и невыразительное, отдаляя то самое будущее, ради которого нужно вкалывать, и в конце я пойму, что мое будущее не настанет. Совершить рывок, добраться до дома? Преодолеть лестницу, сесть на кровать в куртке, не снимая рюкзак. Долгие минуты держать перед глазами ламинат. Дверь хлопнет. Что случилось. Ничего. Я читаю книгу, которая мне не нравится, в месте, в которое не хотела приходить. История литературного я — выдуманная и бесполезная. Я слежу за ней, потому собственная меня не интересует, пока буквы не растворяются темнотой. Шея, наконец, разгибается. Теперь замечаю: людей собралось больше, и да, на меня смотрят. Без интереса, расфокусировано, как на деревья, столбы и асфальт. Скоро начнется. Я с трудом поднимаюсь и ковыляю подальше от толпы. В них слишком много жизни, я же — слишком слаба, чтобы ее красть. Опускаюсь на какие-то ступеньки, потому что больше нет сил идти. Звуки доносятся отдаленно, будто из консервной банки, которую повторно пытаются замуровать. То ли слова, то ли кто-то двигает мебель. Падающая в трубах вода. Фонари выключают. Люди сбиваются в галдящие кучки и торопливо включают камеры. Звездопад. Событие раз в сколько-то там лет. Мы бы точно пошли вместе. Я бы поворчала про идти френдзоной или оставить Маттео смазливой дурочке, которая поцелует его за куртку, потому что приятно думать, что у меня большой выбор, но в конце с видом, будто делаю одолжение, присоединилась бы к своей компании. Мы бы столкнулись с ребятами Мартина, поздоровались бы и разошлись. Мартин с сожалением оглянулся бы на меня, сучки в лосинах — на Маттео. — А может все-таки предложить? — заикнулась бы Рената. — Они не бросят этих лохушек, — озвучил бы Томас. Все верно: я бы болтала с Дипали, Маттео шел бы в наушниках с Радхой. Потому что мы семья, а семью не выбирают. В полдесятого материализовались бы учителя и отправили бы нас по общагам. Потому что праздник праздником, а комендантский час не отменяли. Если бы мы общались до сих пор, мне бы не пришлось сбегать из спортивной школы в местную у отчего дома. Толпа ахает: звезды падают, неся за собой павлиньи металлические хвосты. Прошло два года, а я до сих пор думаю, когда начался крах, и кого в этом обвинить. Космические тела по земному небу.… Каждое — раскаленное, каждое — может уничтожить весь наш мир. Каждое — было чьим-то Солнцем. Самоубийство Земли. Стал ли Ливей моим солнцем? Был ли Маттео? Звезды падают с неба, и Кю упала — с пьедестала. Хочу стать звездой, хочу сжечь всех, из-за кого переживала, будучи живой, а затем скрыться за горизонтом и в космосе взорваться на молекулы водорода и гелия. ** Вселенная началась с Большого взрыва. Чтобы создать, нужно уничтожить. Я кашляю, потому что в лицо ударяет дымом, и отворачиваюсь. Под ногами тлеют листочки с именами. Я отпускаю Радху. Я отпускаю Саназ. Я отпускаю Маттео. Я не могу отпустить Ливея. Его энергия в моих чакрах — не вырезать. Он переехал. С тех пор я первая не пишу, брат узнает о моих делах от мамы. Времени достаточно… Я притягиваю рюкзак, достаю блокнот и, устроив его на колене, шкрябаю текст. Что можно сказать хорошего о моей жизни? В кармане зажигалка, справа банка колы, у ног — сгорает прошлое. Пламя перестает красться черным по контуру листочков и набрасывается на них голодным жаром. Вокруг орут датчики дыма, и это чертовски мешает сосредоточиться. Я боюсь забыть, каково чувствовать энергетику Ливея. К такому нужно стремиться? Разрушать жизнь окружающих и свою, чтобы добираться до такого уровня жизненных сил? У энерговампов нет перспектив. Это ведь неправильно — делать себе больнее? Мне нравится. Я поджимаю колени. Будущее не настанет. Будущее с каждым днем будет становиться настоящим. Я не знаю, что случится в будущем, но в ближайшем настоящем у меня — выпускные экзамены и учеба за границей. Имена догорают, и я для надежности заливаю их колой. Денег не жаль. Освобождение пахнет колой, смешанной с пеплом. Я выдыхаю — с этим воздухом выходят мысли, гниющие во мне эти годы — и продолжаю набрасывать мотивационное письмо.