Я открою тебе самый страшный секрет, Я так долго молчал, но теперь я готов: Я создатель всего, что ты видишь вокруг, А ты моя радость — ты матерь богов. © Наутилус Помпилиус — Матерь Богов
Хигучи судорожно собирала в сумку свои вещи, постоянно роняя то ключи, то телефон. Ее руки сильно тряслись, и она избегала смотреть Акутагаве в глаза. Рюноске рассеянно следил за действиями Ичиё — он не пытался остановить её, заговорить с ней или придумать оправдание. То ли спросонья, то ли от шока он не мог произнести ни слова: язык как будто онемел, и Рюноске лишь изредка беззвучно открывал и закрывал рот, словно рыба на воздухе. До сих пор он успел натянуть лишь брюки и теперь нетерпеливо искал глазами по комнате рубашку. Так же не смея посмотреть на Ичиё, как она боялась посмотреть на него. Что же теперь будет? Надежду на то, что «все обойдется» Акутагава сразу похоронил, как безвременно почившую. Столько ужаса в глазах своей подчиненной он не видел никогда… Да, и ведь Хигучи снова стала его подчиненной, потому что все вспомнила. И теперь, даже после всего, что между ними было, эта девушка снова боится смотреть на него. При мысли об этом Рюноске хотелось проломить кулаком стену. Очнувшись, они оба одновременно поняли, в каком щекотливом положении оказались, и Хигучи опрометью выскочила из комнаты, на ходу подбирая вещи. Акутагава пару минут так и продолжал сидеть на кровати, чувствуя, что в одно мгновенье полностью отупел. Губа как-то странно дергалась, и он пытался сделать так, чтобы она перестала подрагивать. Что это? Нервы? Рюноске мрачно усмехнулся и встал, оглядываясь. Кажется, Хигучи забыла свой джемпер. Нетрудно было догадаться, что Ичиё заперлась в ванной, и, черт знает, что там сейчас делает. Может быть, ревет, включив воду; может, думает, как бы его, Акутагаву, прикончить. Рюноске нетвердой рукой постучал в дверь. — Хигучи, — едва слышно промямлил он и тут же рассердился на себя за малодушие. Акутагава чувствовал себя отвратительно и гадко, и ему очень хотелось где-то спрятаться. Но спрятаться в собственном доме было невозможно, а потому парень, сжав зубы, снова постучал и отчетливо проговорил: — Хигучи! Ты забыла свой джемпер. Открой — я отдам его тебе. Послышалось неясное бормотание. — Что? — с ноткой раздражения спросил Рюноске. — Оставь там. Я сама возьму. Акутагава со злостью бросил джемпер о дверь и с возмущенным рыком удалился. В душе поднималась непонятная ярость. Сжимая кулаки, Рюноске метался по комнате: почему все обернулось именно так?! Почему именно сейчас, когда в первый раз в жизни он чувствовал себя таким счастливым, все оборвалось?! Это несправедливо! Он начинал ненавидеть себя самого за то, что так наивно поддался очарованию — счастье было невозможно для него с самого начала. И какая-то там глупая Хигучи не могла это изменить. Акутагаве хотелось выть от того, в каком дурацком положении он оказался. Внутри уже клокотал готовый к приказам Расёмон, и Рюноске до смерти хотелось кого-нибудь задушить. Злость, ярость и обида становились все сильнее, и Акутагаве приходилось чаще сглатывать и моргать, чтобы сохранить контроль. Впервые в жизни он ощущал себя настолько беспомощным и настолько полным разрушительной энергии. Казалось, еще немного, и голова просто взорвется от напряжения. Но все чувства разом оборвались, когда в комнату вошла Хигучи. Волосы вокруг лица были мокрыми и висели сосульками, лицо опухло, а в глазах — снова до жути знакомое затравленное выражение. Акутагава прищурился, желая узнать, плакала ли она, но губы сами собой зашевелились и произнесли ее имя: — Ичиё… Девушка испуганно дернулась, и Рюноске едва не ударил себя по губам, потому что услышал в своем голосе беспомощную нежность. Хигучи отвела взгляд в сторону, и эспер нахмурился, окончательно признавая, что ему не померещилось, и Ичиё действительно все вспомнила. Не было смысла испытывать ее, но Акутагава чувствовал странное предвкушение от того, что придется причинить ей боль. — Теперь ты знаешь, с кем спала сегодня ночью. Хигучи изумленно уставилась на него, по-прежнему не говоря ни слова. — Ты ведь, наверное, всегда об этом мечтала, — жестко проговорил он, — а теперь мечты стали явью. Как жаль, что ты все вспомнила — теперь будет сложнее использовать тебя. Акутагава и сам не знал, что за чушь он сейчас несет, но руки дрожали, а здравый смысл, кажется, напрочь исчез. Хигучи все еще молчала, и ему хотелось ударить ее за то, что она стоит вся такая безэмоциональная и делает вид, что ей все равно. Ей не может быть все равно! Рюноске знал, что сделал ей больно! Он все-таки решился и посмотрел на Ичиё — ее лицо и правда было очень несчастным. Если она останется еще ненадолго, он упадет на колени (Акутагава был в этом уверен) и будет умолять эту девушку о прощении. — Что ты встала? — грубо прикрикнул он. — Если уже собрала свои вещи — то уходи. Сначала он хотел сказать «выметайся», но подумал, что голос из-за такого длинного слова точно сорвется. Нужно тщательней себя контролировать. И успокоиться, наконец. А успокоиться — можно только когда Хигучи не будет рядом, иначе мысли опять собьются в непонятный ком. Пытаясь справиться со своими эмоциями, Рюноске не заметил, как Ичиё прислонилась к стене и закрыла глаза. Поэтому, когда она заговорила, Акутагава вздрогнул. — Как будто я сама собиралась здесь оставаться. Эти слова вызвали неясную тревогу. Эспер нахмурился. — Мне… мне сложно сконцентрироваться — сразу столько информации… Но, ты прав, мне лучше уйти. Акутагава нервно хмыкнул. Что? Неужели она поверила тому, что он сказал? — Ну-ка постой, — он грубо отпихнул Хигучи назад в комнату, увидев, что она собирается в прихожую. Девушка увернулась от его прикосновения, словно оно могло ее обжечь, и только сейчас Рюноске понял, что и с Ичиё может быть что-то не так. Она сказала: «Слишком много информации»… Должно быть, ей трудно сразу все понять. А он ведет себя, как последний идиот, и, вместо того, чтобы попытаться сохранить их хрупкий мир, усиленно все рушит. — Послушай… — голос звучал хрипло и глухо, — давай поговорим. Почему все казалось таким глупым, неуместным и ненастоящим? Почему он стоит и не знает, что делать? Как успокоить? И нужно ли? — Что я должна сказать тебе? — если бы Акутагава чуть меньше думал о собственных переживаниях, то понял бы, что ее тихий голос означает вовсе не покорность, а тщательно сдерживаемые слезы. — Я работала в Мафии ради тебя. Я убивала ради тебя. Я была здесь сегодня ночью из-за тебя. И ухожу, потому что ты так хочешь. — Ты что, дура?! — закричал Акутагава, свирепо хватая Хигучи за локоть. Девушка зашипела от боли, но он этого не заметил. — Не надо меня трогать! — впервые ощетинилась Ичиё. Рюноске опешил. — Я трогаю тебя тогда, когда мне этого хочется! Поняла?! — Мерзавец! — в сердцах выкрикнула Хигучи, вырываясь. Акутагава изо всех сил ударил ее по лицу, прежде, чем успел понять, что делает. Несколько секунд он наслаждался победой — ему удалось усмирить Хигучи, — но затем в ужасе уставился на свою руку. — Нет, — вырвалось у него, — прости! Я не хотел! — Рюноске попытался пальцами коснуться ее щеки, на которой расплывалось красное пятно. Ичиё почти позволила ему это сделать, но в последний момент бесшумно скользнула вправо, к выходу. — Вот ведь я глупая, — пробормотала она, поворачиваясь к Акутагаве спиной, — ничего не изменилось. Рюноске не понял, о чем она говорит, но в сердце поднялась тревога. Как так вышло, что еще вчера они с полуслова понимали один другого, а сейчас не могут донести друг для друга элементарные вещи? Эспер смутно осознавал, что если отпустить Ичиё сейчас, то она не вернется. Но как можно удержать ее? Акутагава так и не смог произнести ни слова, пока за Хигучи не закрылась входная дверь. После этого он медленно сполз по стене и сел на пол, запустив пальцы в волосы. Кажется, молодой эспер даже не моргал. Внутри было пусто и как-то непонятно, и очень тоскливо. Рюноске смотрел в одну точку, смутно осознавая, что не может ни о чем думать. В доме было привычно тихо, но именно эта любимая раньше каждой клеточкой тишина вызывала недоумение. И испуг. Ведь еще вчера на кухне шумно гудел чайник, шуршала пластиковая крышка от торта, раздавалось легкое щебетание женского голоса. Акутагава попытался воспроизвести в уме голос Хигучи и вдруг беспомощно выдохнул: ничего не получалось. Какой же он? Высокий? Низкий? Мелодичный? Тихий или громкий? Черт! Рюноске помнил лишь свои отвратительные слова про «уходи», «использовать тебя» и всякое такое. Боги! Может, Дазай был прав, когда говорил своему ученику, что тот не блещет интеллектом? Ноги начали затекать, сидеть было неудобно, но Рюноске не двигался. Ему казалось, что стоит пошевелить хотя бы рукой, то он сорвется и бросится вслед за Хигучи, даже если придется перевернуть всю Йокогаму, чтобы найти ее. Акутагава невольно бросил взгляд на кровать, где так и осталось лежать скомканное одеяло, и зажмурился. Он страстно хотел, чтобы все происходящее оказалось сном — сейчас он проснется, а Хигучи будет рядом. Они вместе заправят кровать, выпьют чая, и Рюноске выкинет телефон в мусорку, если ему осмелятся позвонить в такое прекрасное утро. Но «прекрасное утро» уже наступило, а в комнате темно из-за запахнутых штор и одиноко, потому что Ичиё ушла. Начинало казаться, что мир сходит с ума. Акутагава, словно в бреду, вглядывался в вещи, наполнявшие комнату, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы принадлежать Хигучи. Так хотя бы появится повод пойти за ней, потому что броситься, как щенок, просто так — унизительно… Когда он кашлянул в первый раз, то понял, что подкрадывается истерика, а вместе с ней — страшный приступ. Еще час Рюноске сидел на полу, покашливая и качаясь из стороны в сторону, и думал, что он снова одинокий и брошенный. Все уходят от него, все оставляют его, ведь он — жалкое ничтожество. Акутагава не сразу понял, почему так обожгло глаза. Чувство одиночества захлестнуло с головой, и Рюноске, шипя, приложил руку к сердцу, которое немилосердно заколотилось внутри. Когда-то давно Дазай говорил, что такие отбросы, как он, Акутагава, не имеют права жить и страдать. И тогда совсем юный обладатель Расёмона упрямо жил и находил поводы для страданий и невероятно радовался, когда внутри тянуло и царапало. За каждую умершую нервную клетку Рюноске благодарил судьбу: он идет против правил и плюет на все! Каким же идиотом он был… Сейчас от гнетущего чувства внутри хотелось избавиться во что бы то ни стало. Не выдержав, Акутагава сдавленно застонал. Глаза уже давно жгло, но Рюноске никогда бы не признался, что это из-за слез. Но он не может плакать. Он не может плакать из-за Хигучи! Из-за какой-то там Хигучи! Пусть проваливает на все четыре стороны! Как будто она когда-то была нужна… От этих мыслей стало сильнее жечь внутри, и Акутагава зажмурился. Кто виноват во всем? Кто воспитал в нем эту глупую слабость? Дазай! В голову некстати полезли сцены, в которых Хигучи возвращается к нему и очень красноречиво просит прощения. Вот она улыбается легко, как делает это всегда, наклоняется, кладет руки на плечи, затем медленно скользит вверх, обхватывает его лицо руками и… Акутагава с криком ударил кулаком об пол так, что потемнело в глазах. Тяжело дыша, Рюноске посидел в таком положении некоторое время, затем с трудом поднес руку к лицу — кажется, костяшки разбиты. С диким рыком Акутагава кинулся к телефону. Он позвонит и спросит! И заставит дать ответ! Пальцы не слушались, и это злило молодого эспера еще сильнее. Из-за злости Акутагава не сразу почувствовал, как начался приступ, — и тогда успел нажать лишь кнопку вызова. Пока Рюноске валялся на полу, задыхаясь от вставшей от горле крови, телефон мерно отсчитывал гудки. Акутагава думал, что умрет, так и не дождавшись, когда они закончатся, и из трубки раздастся голос. Рюноске заходился в безумном кашле и понимал, что не сможет даже дотянуться до телефона. Быть беспомощным — как же это отвратительно! Но, наконец, гудки прекратились, и Акутагава услышал трескучую тишину. Абонент на связи. — Ты слушаешь? — резко прохрипел он. В горле все бурлило. — Не важно. Все из-за тебя! Все всегда было только из-за тебя, черт побери! Рюноске казалось, что он возмущенно предъявляет свои требования, но на деле с его губ срывалось лишь непонятное хрипение. — Каждый раз, — взывал Акутагава, корчась на полу от того, что внутренности разрывались. Жгло и царапало так, что хотелось убить себя, чтобы не ощущать подобного больше никогда, но он продолжал говорить: — каждый раз, каждый мой поступок — из-за тебя! Вот ты и объясни мне… Голос срывался, и Рюноске уже плохо понимал, что делает. Он захлебывался кровью, и кашель мешал дышать. Кажется, еще немного, и он умрет. — Почему так больно?! Почему так плохо?! — рыдал Акутагава, все оставшиеся силы прикладывая к тому, чтобы слова звучали четко и раздельно. — Почему так больно?! У меня в груди все разрывается! Трубка по-прежнему молчала, и Рюноске обезумел: — Отвечай! Все это по твоей вине! Мне так больно!.. Все эти несколько часов Акутагава избегал слова «боль»; боялся даже подумать о нем. Потому что тогда боль действительно приходила и захлестывала со всей жестокостью — как сейчас. — Почему мне так больно?! — грудь жгло, и язык переставал слушаться. Рюноске мог лишь продолжать скулить, думая, что говорит членораздельно. Акутагаве казалось, что кровь течет уже из глаз, а на теле нет места, которое не болит. Сильнее всего болело в груди, и, наверное, не из-за приступа. Рюноске не знал, сколько времени прошло, и жив ли он вообще, поэтому не сразу понял, что в доме кто-то чужой. Только когда прохладная рука коснулась его лба, эспер почувствовал чье-то присутствие. Веки были слишком тяжелыми, и Акутагава не мог заставить себя открыть глаза, а только прошептал: — Хигучи… Рюноске, не слышал, что она ответила, но почувствовал, что его голову положили на колени и теперь терпеливо вытирают кровь с лица. Акутагава кашлянул пару раз, так как неожиданно болезнь показалась незначительной, а приступ — легким недомоганием. Сейчас он хотел только одного: отдохнуть, пока прохладные руки Ичиё поглаживают его лоб. Они разберутся со всем потом. Пусть на сегодня все забудется… «Должно быть, теперь Хигучи испытывает ко мне отвращение вперемешку с жалостью, поэтому и вернулась», — успел подумать Акутагава, прежде чем провалиться в сон.***
Пробуждение было тяжелым. Рюноске не сразу понял, где находится — на секунду знакомые стены показались ему не такими, как раньше. Эспер очень хотел пить, и ему нужно было принять лекарство. Каким же было удивление Акутагавы, когда он обнаружил на прикроватной тумбочке заботливо приготовленный стакан с водой, рядом — все необходимые таблетки. Телефон был поставлен на зарядку. С громким стоном Акутагава рухнул обратно на подушку. Да что же это такое?.. Он не заслуживает подобного. Душу заполнило согревающее чувство благодарности к Хигучи и желание немедленно ее увидеть. Он обязательно объяснит, что слова, сказанные утром, — это просто бред. Что он не хотел обидеть или унизить. И ему очень важно, чтобы она оставалась рядом. И он так рад, что она вернулась. Рюноске попытался медленно встать с кровати, но тело плохо слушалось: пришлось замереть на несколько секунд, чтобы прийти в себя. — Хигучи! — позвал Рюноске слабым голосом. И вдруг его взгляд упал на листок бумаги. Хигучи ушла, но оставила записку? Акутагава жадно схватил листок и принялся торопливо разбирать написанное:«Если к вечеру придешь в себя — позвони. Нужно встретиться. Д.О.»
Что за черт? «Д.О.»? Д.О… Не может быть! Неужели это значит «Дазай Осаму»?! Акутагава не устоял на ногах и вынужден был сесть обратно на кровать. Он судорожно сжал в руке листок. Неужели сегодня к нему приходила не Хигучи, а… Дазай? Внезапная догадка поразила Рюноске, и он схватил с тумбочки телефон — так и есть, вместо Хигучи он позвонил Дазаю… Щеки запылали сами собой. Получается, Дазай слышал, как Акутагава унижался, вымаливал прощение и рыдал в телефон… Эспер зажмурился: может ли положение быть хуже, чем сейчас? Значит, именно бывший учитель помогал ему во время приступа? Уложил спать? Рюноске чувствовал, что окончательно запутался: зачем Дазаю делать это? Что ж, есть способ узнать, ведь таинственный «Д.О.» сам предложил встретиться.***
Набережная в вечерних огнях была особенно красива. Акутагава часто бывал здесь, когда хотел успокоить мысли или просто отвлечься от тяжелых будней. Но сегодня он шел на встречу с бывшим учителем, которую тот назначил сам. Это казалось таким диким, что Рюноске не знал, как ему реагировать. Возможно, стоит притвориться хладнокровным и равнодушным и ни за что не показывать, что у него на душе. А, возможно, накричать на Дазая, попробовать посмеяться над неуместным визитом. Но чем ближе Акутагава подходил к месту встречи, тем сильнее начинало сдавливать горло, а лицо само по себе принимало жалкое выражение — молодому эсперу, как никогда, хотелось поделиться с кем-нибудь своими переживаниями. Дазай… всегда понимал больше, чем остальные люди. Неужели у него не нашлось бы правильных слов? Рюноске чувствовал себя запутавшимся и очень несчастным. Сил не было даже на то, чтобы контролировать выражение своего лица. Поэтому, завидев Дазая, опирающегося на перила набережной, Акутагаве стало чуточку легче. Осаму не обманул. Дазай обернулся, и разобрать, о чем он думает, было невозможно. Акутагава медленно приблизился; он не хотел начинать разговор первым. С секунду Осаму разглядывал Рюноске, затем нарочито небрежно спросил: — Ты все-таки приполз? По сердцу словно полоснули ножом. Щеки у Акутагавы тут же запылали, а в душе проснулась ярость. Да как он смеет! Опять Дазай насмехается! — Я приполз бы, даже если бы пришлось грызть асфальт зубами, — холодно ответил он, сдерживая, однако, свой гнев. — Я так и думал. Биться головой об стену и всякое такое… Твой неповторимый стиль. Рюноске недовольно засопел. Он уже открыл было рот, чтобы спросить, какого черта Дазай позвал его сюда, но бывший учитель опередил Акутагаву: — Ты уверен, что те лекарства, которые ты принимаешь, помогают? — А какое тебе дело? — по привычке огрызнулся Рюноске, тем не менее удивившись такому вопросу. — На самом деле никакого, — в сердце кольнуло. — Это просто вступление. Думаю, как же начать разговор, — Дазай солнечно улыбнулся, и у Акутагавы свело скулы от раздражения. Чертов Дазай! Оба молодых человека на некоторое время замолчали, прислонившись к перилам набережной и разглядывая воду. Понемногу Акутагава начал успокаиваться, следя за ровным движением волн. Было пусто и… спокойно. Казалось, он готов простоять целую вечность, наблюдая за вечерними огнями и почти касаясь плечом плеча своего бывшего учителя. Повинуясь порыву, Рюноске внимательно посмотрел на Осаму. На секунду он вновь почувствовал себя мальчишкой-подростком, которого принял под опеку «крутой мафиози». Сейчас они зайдут в кафе, Дазай купит ему мороженое и скажет, что Акутагава сделал не так на тренировке. Потом позвонит некий Одасаку, и лицо Дазая станет светлее. Когда такое происходит, нужно не упустить момент и попросить вторую порцию мороженого — после разговора учителя с Сакуноске всегда прокатывало. Акутагава опустил голову, ощущая, как волосы падают на лицо, и глубоко вздохнул. Мороженое исчезло очень быстро. На смену похвале и вниманию пришла жестокость. Затем разочарование. А оно, в свою очередь, превратилось в равнодушие. — Чего ты хочешь от жизни, Дазай? — спросил Акутагава, зная, что бывший учитель не ответит. Поэтому вздрогнул от звука его голоса. — Того же, что и все мужчины: легких денег, доступных женщин, подчинения, восхищения. — И у тебя есть это все? — Только одно. Что за ерунду он только что услышал? Рюноске жадно вглядывался в лицо Осаму, пытаясь понять, что же не так. Дазай ведь опять смеется? Тогда почему каждое слово буквально пропитано горечью? Он не понимал, говорят ли они серьезно, или Акутагаву снова выставляют на посмешище. Легких денег… Обладатель Расёмона никогда не считал деньги, не раздумывал над тем, как их правильно потратить, во что вложить (а, наверное, зря). Доступные женщины? Рюноске попробовал припомнить хотя бы один случай, когда он пытался воспользоваться услугами подобных дам, но перед мысленным взором вдруг появился образ Хигучи. Ощущения тут же заполнили собой все его существо: ее руки, ее губы, мягкие слова и так глухо стучащее сердце… От недавнего спокойствия не осталось и следа. Молодой эспер чувствовал, что каждая клеточка тела вновь напряжена до предела, и приходится часто сглатывать, чтобы убрать ком в горле. Глаза снова обожгло. — Что мне делать, Дазай? Что мне делать? — прошептал Акутагава. Его плечи опустились, словно Рюноске вдруг разом сбросил все свои барьеры, и теперь оставался совсем открытым и беззащитным. У него не было сил бороться дальше. Дазай молчал долго, и Акутагава уже подумал было, что тот сейчас уйдет, но Осаму сказал: — Просто иди дальше. Рюноске вскинул голову: Дазай не смотрел на бывшего ученика, но что-то в его голосе заставляло поверить, что Осаму все понимает. И его совет — вовсе не пустые слова. Акутагава коротко застонал, зажмуриваясь. Как идти дальше, если не знаешь, куда? И принесут ли усилия результат? Возможно ли прощение? — Кстати, ты всегда ходишь, опустив голову вниз. Так не разглядеть дороги, — почти небрежно бросил Дазай, все еще смотря на воду. Он ни разу не повернул головы, и Акутагава напрасно пытался поймать его взгляд. Рюноске казалось, что если он посмотрит в глаза бывшему учителю, то все пройдет. Ему, наверное, откроется какая-нибудь великая истина, ведь ничего, что связано с Дазаем, не может быть простым. — Ты… ведь слышал все? — Акутагава даже не удивился тому, насколько жалко звучал его голос. — Ты полчаса орал мне в трубку. Слышали даже мои соседи. Щеки снова стали красными. — И… что ты думаешь? — осторожно поинтересовался Рюноске. Он снова был мальчиком, которому учитель, возможно, сейчас закажет мороженое. — Что думаю? — елейно переспросил Дазай. — Странно. У тебя есть сестра, но ты совершенно не умеешь общаться с женщинами. Рюноске вспыхнул. — Гин еще совсем маленькая! И… это другое! Осаму коротко усмехнулся. — Мне пора идти. — Уже?.. — вырвалось у Акутагавы. Дазай еще раз усмехнулся и впервые посмотрел бывшему ученику прямо в глаза. Акутагава задохнулся от неожиданности и в полном недоумении открыл рот. Он так и стоял, пока Дазай не ушел. Возможно, Рюноске показалось, но на прощание Осаму чуть сжал его локоть… «Просто иди вперед. Может быть, все еще будет хорошо».