Сто дней до приказа

      — Рота, подъём!       Зычный голос дневального разорвал сонную тишину казармы, и холмики солдатских одеял на двухъярусных кроватях зашевелились, обнажая молодые мускулистые мужские тела.       — Кисуля, ну что ты визжишь, как недотраханный омега в течке! — уважаемый «дедушка» и без пяти минут дембель Венька Зайцев мрачно зыркнул на дневального Лёху, потянулся, с хрустом распрямляя спину, и уселся на кровати, не заметив, как глаза у спрыгнувшего с верхней койки «духа» вдруг сделались размером с пятирублёвую монету.       Зато сам Лёха перекошенную моську новобранца засёк сразу и нахмурился. Ну откуда же салаге, только вчера прибывшему в часть, было знать, что самый рослый в роте «шкаф» — сотня с гаком кило живого веса, косая сажень в плечах и чёрный пояс по карате — по паспорту и впрямь Алексей Иванович Кисуля!       А дух, бедолага, спросонок-то небось вообразил, что угодил из учебки да прямиком в свору солдатни, вконец одичавшей без омежьей ласки в своём вэдэвэшном «альфятнике» и лезущей теперь без разбору на всё, что шевелится — а особенно друг на дружку…       Ушлый Венька ещё в учебке просёк, какое впечатление производит Лёхина фамилия на тех, кто «не в теме», и шанса приколоться никогда не упускал — вот и сейчас, смекнув, что так смутило духа, тут же состроил томные глазки.       — Лё-ёлик! — выдохнул он так страстно, что бедный новобранец чуть не выпал в осадок прямо там, где стоял. — Ты, часом, не в курсе, где, бля, мои портянки?       — Забыл, куда их вечером поставил? Стареешь, Зая! — не остался в долгу Лёха и обернулся к салаге. — Чего рот-то разинул? Ждёшь, чтоб тебе прям туда и вдули?       Новобранца с такой скоростью «трансгрессировало» куда подальше, что сам Гарри Поттер обзавидовался бы.       — А ты чё расселся? — напустился Кисуля на зевающего во всю пасть Веньку. — Завтрак в постель и деду не грозит, придётся уж до дома терпеть!       — До дома… — Венька мечтательно закатил глаза. — Лёх, ты помнишь, какой сегодня день?       — Амнезией по утрам не страдаю, в отличие от некоторых! — Кисуля ухмыльнулся — всё-таки день сегодня и впрямь был примечательный, первый из ста до приказа* — и на всякий случай зажмурился, не без оснований полагая, что комок портянок не первой свежести полетит сейчас не куда-нибудь, а именно в него, ибо Венька как раз обнаружил пропажу у себя под подушкой.       — Ещё скажи, это я их сюда затолкал! — Венька поморщился, внимательно оглядев находку, и решил, что, чем напяливать грязные тряпки, лучше в самом деле пульнуть ими в сильно довольную Кисулину рожу — дабы впредь неповадно было запихивать сиё непотребство под нечто плоское, как блин, но гордо именуемое подушкой, на которой возлежала по ночам дедовская голова.       — А ещё — сегодня нам светит очередной вздроч, помнишь? — Венька скорбно вздохнул и, передумав швырять в Лёху портяночным комом, потащился к туалету, где рядком возле умывальников уже вовсю плескались сослуживцы.       — Забудешь тут, как же! — Кисуля скривился, как от зубной боли — слух о том, что именно сегодня командир батальона подполковник Лукашин намерен привезти в часть очередного жениха, взбудоражил всех ещё неделю назад.       Такое за время Лёхиной службы случалось четырежды, правда, подполканские женихи долго в их «альфятнике» не задерживались и через пару недель исчезали без шуму и пыли. Но фурор успевали произвести грандиозный, собственно потому, что комбат, приземистый и кряжистый рыжий альфа, никакой особой привлекательностью не отличался, но омег себе умудрялся находить таких, что слюни до пупа отвисали даже у срочников-бет. Что уж говорить про молодых и регулярно страдающих спермотоксикозом альф, коих в части было большинство… Потому и прозвали приезды подполковничьих женихов «вздрочами» — если взвинченным видом очередного смазливого омеги альфам не грозило избавление в виде какого-нибудь ночного марш-броска с полной выкладкой километров на тридцать, полночи со всех уголков казарм неслись вздохи и стоны — после отбоя воздушно-десантный батальон почти в полном составе выполнял упражнения из серии «устала правая — дрочи левой».       — К чёрту!       Ещё в приезд последнего жениха Лёха решил, что больше ни одним глазком на комбатовских омег не глянет, сколько бы ни привозил.       — Сто дней до приказа, — мысленно напомнил он себе.       Всего каких-то три месяца — и дембель! Папка, небось, уже водярой затаривается… Ещё сто дней — и в запас, домой, на гражданку, а уж там-то омег — как на бездомной собаке блох! Наденет Лёха свою дембельскую форму да как пройдётся по улице, весь такой из себя бравый и ах-хриненно красивый — эти мокродырки сами пачками к его ногам падать будут…       — Перчатки не забыл припасти? — подколол Венька уже вечером, когда Кисуля, выжатый как лимон после суточного наряда, мечтал только о том, чтобы побыстрее забраться под душ, а после упасть мордой в подушку и свалить из реала до самого утра.       — Плевать, пусть хоть гарем себе привозит! — проворчал Лёха, с наслаждением подставляя тело тугим струям воды и даже не подозревая, что у капризной и изменчивой госпожи фортуны имелись на этот счёт свои планы. Именно ей вдруг стало угодно, чтобы подполканский «уазик» — почтенный ветеран автопрома — приказал долго жить, не доехав всего каких-то триста метров до аккуратных одноэтажных коттеджей, не так давно выстроенных для семей командиров на месте снесённых бараков. И надо же было такому случиться, что этот потенциальный обитатель автомобильной свалки прощально чихнул мотором и заглох прямо на дороге напротив Лёхиной казармы…       Первая часть намеченного плана у Кисули прошла, как по писаному — он вволю поплескался в душе под фырканье и шутливую перебранку мывшихся рядом сослуживцев, попеременно делая воду то горячее, то почти ледяной. Он и ещё постоял бы под ласковым дождиком, но у крайней кабинки, где смывал с себя дневную плёнку пота Лёха, уже несколько минут сопел белобрысый дух, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Помалкивал, правда, не смея торопить уважаемого «дедушку», но явно подозревал, что тот уже дышит жабрами. И это подозрение так чётко отпечаталось на духовской мордахе, что Кисуля досадливо крякнул, но кабинку всё-таки уступил. Натянул форменные штаны прямо на влажное тело и, прихватив сероватое и почти прозрачное от многочисленных стирок казённое полотенце, вымелся из душевой.       В длинной, сплошь уставленной двухъярусными кроватями комнате было пусто — те, кто не ждал своей очереди попасть в душ, травили анекдоты на лавочках у казармы, и только сквозняк, свободно гулявший от одного раскрытого настежь окна к другому, гонял по полу обронённую кем-то бумажку. Лёха тоже поспешил подрулить к окну — тёплый вечерний ветерок уж точно быстрее высушит разгорячённое тело, нежели тощее полотенце… И замер, как вкопанный.       К тому моменту, когда Кисуля возник в оконном проёме, взъерошенный и злющий подполковник уже успел выгрузить на асфальт пять внушительных дорожных чемоданов и теперь пялился на заглохший «уазик», будто ждал чего-то. Так и не дождался — кого-то обругал сквозь зубы выпендрёжным поросёнком, но всё-таки обошёл машину и открыл пассажирскую дверцу.       Лёха даже дышать позабыл — из-за дверцы показалась стройная ножка, облачённая в узкую синюю штанину с идеально отглаженной стрелкой и обутая в стильный чёрный полуботинок. За ней тут же появилась другая, а затем и весь обладатель шикарных ног выбрался из машины, огляделся и сморщил усыпанный бледными веснушками нос.       Благое намерение до самого дембеля не смотреть на комбатовских омег как-то само собой испарилось из Кисулиной головы, и он так и прикипел взглядом к очередному жениху, который, предоставив подполковнику самому корячиться под тяжестью чемоданов, бодро зашагал по дороге к коттеджам. Лёха даже не видел, как подскочили к подполкану отдыхавшие сослуживцы, услужливо похватав чемоданы, и как утиравший потное лицо комбат с недовольным бурчанием потащился следом за всей ускакавшей вперёд компанией — всё его внимание было приковано к высокой фигуре, затянутой в парадный мундир. А посмотреть там и впрямь было на что — над кителем новоприбывшего явно поработал не военный портной, безжалостно ушив его так, что синяя ткань облегала торс омеги, точно вторая кожа, мягко обрисовывая покатые плечи и тонкую талию, а полы, плотно обтянув сзади круглую попку, еле-еле сходились спереди. Тот же портной потрудился и над форменными брюками — они сидели как влитые, ни капельки ничего не скрывая и лишь подчёркивая красоту стройных бёдер. А из-под голубого околыша фуражки спускалась по спине омеги толстая рыжая коса, стянутая внизу обычной аптечной резинкой. Сияние лейтенантских звёздочек на погонах жениха слепило глаза — Кисуля даже зажмурился, а когда вновь разомкнул веки, вдруг понял, что ощущает феникс, восставший из пепла. Усталость как корова языком слизала! А в штанах у Лёхи и вовсе восстало так, что едва не отлетели пуговицы на ширинке.       Лейтенант, время от времени с интересом смотревший по сторонам, тоже заприметил торчавший в окне альфий истукан и лениво отсканировал его взглядом — кареглазый брюнет с мощным разворотом плеч и рельефными руками, обвитыми сеткой крупных вен, голый торс влажно блестит в лучах заходящего солнца и даже на сосках повисли капли воды… А таращится-то, будто диво дивное увидал — так и застыл с поднятой рукой, забыв донести полотенце до лица! Омега насмешливо скривил пухлые губы.       Кисулю будто обухом по башке огрели. Он в ответ на лейтенантскую ухмылку тут же выдал свою, постаравшись вложить в неё максимум презрительного равнодушия — пусть рыжий не воображает себе, что вся Лёхина альфья гордость вот прямо сейчас и осыпалась жалкими обломками к его ногам! «Подумаешь, фифа! — яснее ясного выразил потемневший почти до черноты Кисулин взгляд. — На моём стояке и не такие красули ламбаду выплясывали!»       «Ну-ну… Ты ещё побегаешь за мной!» — вздёрнул конопатый нос лейтенант.       В эту ночь Кисуля, даже не вспомнив про намерение отключиться сразу, как только голова коснётся подушки, дрочил так, словно собирался оторвать к едреням несчастный член, а когда всё-таки провалился, как в омут, в тяжёлую вязкую дрёму, рыжий летёха нагло вломился к нему в сон и так выгибался рыбкой на Лёхином стволе, так вертел роскошной задницей, что утром Кисуля проснулся в липких от спермы трусах и прескверном расположении духа. Само собой, глядеть такой сон было приятно, но в реале-то ему ничего подобного не светило!       — Трындец… — убито бормотал Лёха, отстирывая под струёй воды трусы и задаваясь вопросом — сколько же раз он кончил во сне, коль мокрое пятно расплылось аж с обеих сторон и чуть ли не до самой резинки.       Лишь одно утешало — трындец подкрался незаметно не к нему одному. И крохотным огоньком ещё теплилась надежда, что лейтенант, как и все предыдущие женихи, не выдержит повышенного альфьего внимания и быстренько сбежит из части в какое-нибудь тихое и безопасное место, где вокруг добропорядочного омеги не рыщет стая самцов с голодным блеском в глазах, обуреваемых единственным желанием — валить и трахать.       Но увы, здесь Кисулю ждал обломнейший облом — внутрибатальонная разведка в момент разнюхала и доложила, что зовут новоприбывшего Милослав Лукашин, и сей милый Слава не какой-нибудь просто так лейтенант, а отпрыск некоего аж генерал-лейтенанта. И, потому как летёха оказался не только предполагаемым женихом, а ещё и однофамильцем батяни-комбата, всей частью решили и постановили, что никакой он не жених, а уже самый, что ни на есть, законный муж.       — Окольцевался, значит, подполкан тайком от народа, когда только успел? И даже не проставился, жлоб! — возмущались одни.       — Да с какого перепугу он должен-то? — резонно возражали другие.       — Повезло старикану! — завистливо бурчали третьи — им, двадцатилетним, подполковник в свои тридцать семь и впрямь казался дедулей, которому впору ковылять уже потихонечку в сторону кладбища. — Такого кралю отхватил!       — Милослав! Как имя-то ему подходит — он в самом деле миленький! Эх, разложить бы милёнка на ближайшей горизонтальной… — мечтательно закатывали глаза те, кто благополучно пропускал мимо ушей бухтёж и первых, и вторых, и третьих.       — Слюни утрите! — строго одёргивала их горстка окольцованных, которых дома дожидались со службы свои омеги. — Муж комбата он, или мимо гулял?       Пристыжённые мечтатели на время умолкали, но, будь лейтенант хоть трижды подполканским мужем, а мозолить об него глаза никто не запрещал, равно, как и судачить вечерами про то, что у летёхи «губки такие офигительные и, наверное, сладкие, словно мёд» и «ножки-то прям от ушей», а «попка такая смачная — эх, трахал бы и трахал, с койки бы не отпускал!» И уже вскоре все за глаза звали Милослава Милашкой, а после и вовсе коротко — Милкой.       Время летело, дни складывались в недели, а лейтенант Лукашин, на Лёхину и всей десантной братии беду, свинтить по-быстрому и в мыслях не держал — наоборот, неплохо так обжился в их «альфятнике». И повышенное внимание альф, бесившихся от невозможности вытрахать рыжего стервеца во все дырки, летёху ничуть не смущало — под перекрёстными обстрелами солдатских взглядов, раздевавших его до последней нитки, Милка нежился, как рыба в воде. Только ухмылялся, будучи под надёжной защитой мужа — даже самые безбашенные в батальоне понимали, что, дёрнись кто-то из них в сторону подполковничьего благоверного, хоть в щёчку поцеловать попытайся, и комбат, бывалый десантник-штурмовик, на раз плюнуть коловший ребром ладони стопку кирпичей, никакого трибунала дожидаться не станет. Сам, голыми руками, уделает, как господь черепаху… Связываться с подполканом дураков не находилось — батальонный врач задолбался выписывать страждущим лошадиные дозы успокоительных, затраханный в корягу повар Антоныч — единственный в части вольнонаёмный омега лет тридцати, охотно помогавший молодым самцам снять напряжение в членах, во всеуслышание объявил, что принимать теперь будет строго по записи и не больше пяти альф в сутки, а Милка фланировал себе по дорожкам части, безнаказанно виляя задницей, чаще облачённой в короткие пятнистые шортики, чем в нормальные форменные штаны, и позволяя альфам сколько угодно облизывать себя взглядом и дрочить хоть до волдырей на ладонях, хоть до полной отключки.       Словом, отбыть восвояси лейтенант не спешил, и за те восемь недель, что подполканская фифа пребывала в части, жизнь Кисули сделалась сущим кошмаром. Завтраки, обеды и ужины превратились в тихий ужас — летёха, как нарочно, устроившись где-нибудь за столом неподалёку, еле-еле ковырял ложкой в тарелке, изящно оттопырив мизинчик, словно вкушал не кашу в солдатской столовке, а заморские яства в каком-нибудь шикарном ресторане, а бедный Лёха хронически проносил свою ложку то мимо кушанья, то мимо рта. Стрельбища вообще стали наказанием — на кой туда таскалась фифа, Кисуля откровенно не понимал, но глядя на то, как Милослав нежно трогает пальчиком «калашникова», словно всякий раз задаваясь вопросом, откуда у него выскакивают пульки, Лёха напрочь забывал, в какой стороне мишень, а его оружие — любое! — почему-то так упорно целилось в комбата, что тот начинал выражаться забористее, нежели потомственный сапожник в пятом поколении, требовал убрать нахрен чёртову пушку, грозил Кисуле кулаком, «губой» и дисбатом. Тщетно. Лёха сильно подозревал, что упрямые «Калаш и Ко» втайне мечтали о том, чтобы лейтенант Лукашин как-нибудь нечаянно овдовел, но что он мог поделать с оборзевшими «пушками»? А совсем уж тошно приходилось на построениях — Милка неизменно пёрся и туда, и вся рота видела, что по команде «смирно» рядовой Кисуля вытягивается всеми без исключения частями организма — и особенно той, которая пониже живота. Правда, «равнение направо» его детоделательный орган понимал по-своему, равняясь строго в ту сторону, где обретался в тот момент окаянный лейтенант. И ведь не докажешь ему, своевольному, что «право» — это вовсе не там, где сейчас торчит летёха! Да что орган, если даже Лёхина голова, стоило только Милке возникнуть в поле зрения, так и норовила перепутать «право» с «лево», и чуть ли не каждую минуту рисковала вообще открутиться с плеч, вертясь следом за летёхой почище любого флюгера — тот, как назло, даже в камуфляже, берцах и лихо заломленном набок голубом берете ухитрялся выглядеть сногсшибательнее, чем иная, разодетая в последний модный «писк» модель на обложке журнала для альф! И, словно мало было того, что рыжий стервёнок днём покоя не давал, так ещё и еженощно являлся Кисуле во снах, да в таких, что Лёхе каждое утро приходилось отстирывать заляпанные спермой трусы.       — Опять? — Венька сочувственно поцокал языком, наблюдая за тем, как Кисуля в очередной раз торопливо обматывается простынкой и старается побыстрее смызгнуть в душевую. — Лёх, ты б к Антонычу наведался, что ли…       Кисуля лишь безнадёжно покачал головой, хоть и любили упитанного как сдобная булочка повара в их части сильнее и чаще, чем любого красавчика на гражданке. Попасть в наряд на кухню считалось даром небес, да что там, многие изголодавшиеся по омежьему телу шныряли туда и без всякого наряда, в любое свободное время. Конечно, исключительно затем, чтоб помочь Антонычу с чисткой картофеля, ну или полы помыть, крупу перебрать… Довольны были все — альфам удавалось малость сбросить «давление в баках», а повар в обмен на ласку имел солидный запас чищеной картошки, сияющую почти стерильной чистотой кухню, вдоволь вкусняшек из солдатских посылок и ежедневно — на выбор — несколько крепких молодых членов в полной боевой готовности.       — Да у меня на Антоныча не встанет! — уныло посетовал Кисуля.       — Не встанет? — недоверчиво хмыкнул Венька. — Ты хоть помнишь, когда у тебя последний раз падал? Да у тебя хронический стояк!       — Сказал — не встанет, значит, не встанет! — заупрямился Лёха. — Больно уж раздобрел Антоныч на казённых харчах! Само собой, хорошего человека должно быть много, но колобок почти в два центнера — даже для хорошего человека как-то слишком! К тому же, Антоныча, небось, так уже растрахали, что не дырка у него теперь, а жерло вулкана! А мне нравится, чтоб омеженька тоненький был, хрупкий…       — И чтоб в постели с граблями его искать! — ехидно ввернул Венька.       — Ну не совсем уж тощий, а стройный! — смутился Кисуля. — И попка у него чтоб ладненькая была, аккуратная, ножки длинные, а бёдра…       — Ну хорэ мне тут в стопицотый раз летёху расписывать, — вскипел праведным гневом Венька. — Без того уже плешь проел! Нравится каждую ночь в трусы кончать — да пожалуйста, красиво жить не запретишь!       Разве что на марш-бросках, пока измученное почти постоянным возбуждением тело сбрасывало напряжение, Лёха теперь отдыхал всей душой. Бежать вместе со всеми Милку не пускал сам комбат, ибо лейтенант, как выяснилось, страдал топографическим кретинизмом — а ну как убежит неведомо куда, заблудившись в трёх соснах, и где его потом ловить?       Кисуля сам не ожидал, что хоть в этом-то ему повезёт, когда однажды Милку понесло прыгать с парашютом вместе с его взводом. Лёха даже глаза закрыл от страха за дурного на всю голову лейтенанта и, не помня себя, метнулся вперёд, протягивая руки, но схватить и оттащить от открытого люка не успел — омега уже шагнул в разверзшуюся под ним воздушную пропасть. На его счастье, за какое кольцо дёрнуть, чтоб не грохнуться на землю в обнимку с нераскрытым парашютом, Милка знал абсолютно точно, и Лёха вновь обрёл способность дышать, увидав, как над рыжей головой развернулся белый купол. Только вот приземлился летёха в лесном массиве, протянувшемся на сотни километров вокруг, и сам вернуться обратно в часть не сумел. Лейтенанта, унесённого ветром и собственными ногами куда-то к чёрту на рога, а точнее, в сторону, совершенно противоположную той, где располагалась часть, всем батальоном искали без малого трое суток, и когда потеряшку наконец-то вернули «на родину», комбат, утерев с правого глаза скупую мужскую слезу, прилюдно приставил к Милкиной сопатке поросший рыжим волосом кулак и настрого запретил летёхе удаляться дальше метра от ворот КПП. Очень даже прав был. Местный лес кишел хищным зверьём, а коварные болотные трясины, умело маскирующиеся под заросшие мелкой травкой полянки, тоже только и ждали момента подстеречь какого-нибудь заблудившегося любителя «тихой охоты» и затянуть в свою гиблую глубину — немало жителей из окрестных деревень сгинуло в том лесу безвозвратно.       — И кто этого робинзона в погонах в высшее десантное-то принял? — кипятился Кисуля. — Да из него десантник — как из меня танцор балета!       — Уж из тебя-то танцор… — философски вздохнул Венька. — Ты ж одним прыжком сцену проломишь! А их «высокоблагородие» как не принять, если у них батька — генерал? К тому же, он ведь не в обычном учился, для омег специальные училища есть…       — И чему же их там учат, в этой «вышке» для омег? — изумился Лёха. — Салфетки гладью вышивать?       — Ну не скажи! — парировал Венька. — Помнишь, те последние региональные учения? Так вот, нарвался я там на одного омегу. Спецназовец… Здоровенный, что твой кабан! Такого валить и трахать — себе дороже! Скорее, он тебя завалит… А уж если люлей навешает — всю жизнь на аптеку работать будешь!       — Погоди-ка… — припомнил кое-что и Лёха. — Ты не про тот случай толкуешь, когда тебя часа три найти не могли? Неужто «кабанчик» тебя завалил?       — У парня течка началась, — нехотя выдал Венька свою страшную тайну, про которую, виртуозно избегая щекотливых вопросов, помалкивал уже целых пять месяцев. — А таблетки он в казарме забыл. Вот тут-то я ему и подвернулся… Еле живой уполз!       — О как! — развеселился Кисуля. — А мы-то паримся — тактика, бляха-муха, стратегия… Всего делов-то — роту течных омег на противника напустить! И всё, кранты буржуям!       — Было б всё так просто! — рассудительно изрёк Венька. — А то у них, у буржуев, своих омег нет, что ли? Не-е, братан… Кто же вот так, за здорово живёшь, омег в расход пускать позволит? Но Валюха рассказывал, омежьи спецбригады и впрямь существуют. И не хухры-мухры какие — армейская элита! Их для особо секретных операций в тылу врага тренируют, да так, как нам и не снилось! А на инстинктах сыграть — ни боже мой! Только попробуй — сразу под трибунал загремишь. Разве что в самом крайнем случае, когда другого выхода просто нет…       — Да пошутил я, — Лёха досадливо отмахнулся и в раздумье прикусил губу.       Он-то считал, что летёхе нереально повезло — в тот раз прыжки отрабатывали не на боевых учениях, и в лес Милка свалился, вооружённый одним только десантным ножом. Но… За те трое суток, пока подполковник от тревоги за малахольного муженька локти грыз да седые волосы наживал, тот сгинуть в чащобе вовсе не собирался, а отжал у местного медведя комфортабельную берлогу на живописном берегу лесного озерца — причём топтыгин был так любезен, что и шкуру свою ему «подарил» для пущего уюта — и, похоже, собирался обосноваться там на ПМЖ. Правда, про медведя и шкуру сам летёха потом и рассказывал — может, по ушам тёр? Но ягод и правда успел набрать, и грибы на прутиках сушил, и зажаренным на костре мясцом какой-то невинно убиенной зверушки себя любимого потчевал. И это при том, что ни спичек, ни зажигалки у него при себе не было…       — А? — Лёха, занятый собственными мыслями, не сразу и сообразил, что Венька всё ещё что-то молотит языком, явно рассчитывая на его живейшее внимание.       — Мне про завтраки в постель и на гражданке можно забыть, говорю, — недовольно повторил Венька.       — При чём здесь завтраки? — окончательно вернулся в реальность Лёха. — Погоди-ка… Ты-то сам в тот раз даже на «губу» не загремел!       — Не-а, — мотнул головой Венька. — Валька всю вину на себя взял, мол, он облажался, с него и спрос!       — Тот самый спецназовец? И что? — заёрзал от нетерпения Лёха. — Путёвку в дисбат ему спроворили без очереди, чтоб впредь пилюли лопать не забывал?       — Не-а, — Венька еле запихнул широкую лапищу в нагрудный карман, достал небольшой блокнот, добыл оттуда глянцевый прямоугольник и протянул ему. — Комиссовали вчистую. По беременности. Теперь вот — двойню ждём. Как домой приеду, первым делом свадьбу и замутим. Папка, как узнал, что я омегу ненароком обрюхатил, так проклясть грозился, если не женюсь. А я и не против, Валюха — парнишка серьёзный и домовитый… когда свои спецназовские штучки не демонстрирует, конечно. Потому-то, нутром чую, и не видать мне завтраков в постель, как своих ушей, скорее уж я сам подавальщиком заделаюсь!       — Какой же из него суперсолдат? — Кисуля недоверчиво прищурился, разглядывая цветную, сделанную обычной «мыльницей» фотографию, на которой улыбался русоволосый парень. Омега как омега — скуластое лицо, обрамлённое мягкими волнами волос, брови вразлёт, губы бантиком и ямочка на подбородке… — Да он — лапочка!       — Это ты его моську, размалёванную маскировочным карандашом, не видел, — Венька совсем скис, упрятав фотку обратно в карман. — А я, как это пятнистое мурло вдруг сбоку от меня в кустах нарисовалось, чуть штаны с перепугу не обмочил!       — Но не обмочил же? — попытался ободрить его Лёха. — Наверное…       — Не успел, — сознался Венька. — Меня сей момент — за шкирку и в те кусты… Штаны-то Валька первыми с меня и сдёрнул, вместе с трусами, так что и мочить стало нечего. Только смотри, ни единой живой душе! Я-то тебе, как другу…       — Само собой! Ну-у… Милку-то, когда он в камуфляже, да патлы свои под берет попрячет, тоже за десантника принять можно… издалека, — Кисуля в растерянности почесал нос и помрачнел, вспомнив, как первым обнаружил блудного лейтенанта на той самой опушке у озера. Не шёл — почти бежал, отматывая лесные километры в режиме ошпаренной кошки и упрямо проламываясь сквозь буреломы и густой подлесок, когда сослуживцы уже разбрелись где-то позади — тревога за бестолкового летёху подхлёстывала почище плети рабского надсмотрщика. До дрожи в коленках боялся наткнуться на Милкино бездыханное тело, окровавленное и растерзанное волками или медведем, а когда столкнулся с ним, лесным гулёной, живым и здоровым, нос к носу прямо у дыры в берлогу, даже глазам не поверил…       — Ну ладно Валька, он хоть здоровяк, а из нашей-то рыжей щепки какой спецназовец? Медведь, бедняга, небось, со смеху помер, на этого вояку глядючи… — Лёха обиженно сопнул носом.       Ему-то, как Веньке, не повезло — хватать и тащить Кисулю в медвежьи апартаменты лейтенант и не подумал. Напротив, сам повис на Лёхе безвольной тряпочкой, тут же сделав вид «ещё минута — и склею ласты», а вцепился, между прочим, как клещ — попробуй, отдери! Кисуля, не на шутку перепугавшись, тогда лишь беглым взглядом окинул летёхино прибежище и опрометью кинулся назад — туда, где примостился на крошечной полянке их боевой «стрекозёл» Ми-24, а Милка так и ехал у него на закорках до вертолёта. Все двадцать с лишним километров. Впрочем, Кисуля не возражал и до самого КПП его тащил бы, если б ротный не увидал их и не окликнул. Чуть не проскочили поляну с вертушкой! Лёха и в вертолёте усадил Милку на пол промеж собственных ног, а тот даже не вякнул в знак протеста — привалился спиной к его груди, голову бедовую на плечо примостил… Жалко только, часть слишком близко оказалась — что для «Мишки» каких-то полста вёрст? Долетели, как перепрыгнули, слишком быстро, и Лёха, передав комбату Милку с рук на руки, чуть не обложил командира трёхэтажным по батюшке, увидав, как подполковничья рука по-хозяйски обняла лейтенанта за плечи. Хорошо хоть, вовремя опомнился — не то не миновать бы ему продолжительного отдыха на «губе»…       Зато боксёрскому мешку в спортзале после досталось по полной — уж его-то Кисуля, представляя ненавистную подполканскую тушу, мутузил кулаками и ногами до тех пор, пока кожаный бедолага не сорвался с цепей и не улетел куда-то в угол зала, печально рассыпая опилки лопнувшим боком. Лёха и на том не успокоился. Отправив в нокаут первого безмолвного соперника, высоко подпрыгнул, выбросив вперёд правую ногу — подошва берца шумно впечаталась в другой мешок — резко развернулся в воздухе и ударил левой, сбив с креплений ещё один.       — Лёх, уймись, пока всё кругом не разгромил! — попытался образумить его Венька. — Сам кумекай — ну куда тебя несёт? С рядовым-то рылом — в командирский ряд! Где лейтенант с батяней-генералом да мужем-подполковником, и где ты, бестолковый!       — И что? — взбешённым тигром прорычал Кисуля, утирая горевшей от ударов рукой ливший со лба пот. — Генерал с подполканом мне дорогу в «вышку» заслонили, что ли? Захочу — и поступлю, там для отслуживших срочную даже льготы есть! А после и в академию рвану, и карьеру не хуже них забабахаю!       — Всё-то он разузнал, шустряк, и в академию уже портянки намылил! — съёрничал Венька. — Ну да, ну да… Карьеру — это само собой, кто бы сомневался! Генерал армии Кисуля — как звучит, а?       — И фамилию дурацкую сменю, — мрачно буркнул Лёха. — Мужнину возьму!       — На Лукашина, небось, нацелился? — догадливо закивал Венька.       — Может, и на Лукашина, — не счёл нужным отпираться Кисуля.       — Давай-давай! — подначил Венька. — При отце-генерале он тоже недолго в лейтенантах ходить будет. То-то семейка у вас получится — два генерала и взвод детишек, рыжих, как лисята!       — И «лисят» настрогаем, — одобрил его план Лёха. — Уж троих-то пацанов — как минимум!       — Дура-ак, ой дурак! — Венька только сокрушенно покачал головой. — Да окстись ты, чумной — замужем он, понимаешь? За-му-жем!!! Ферштейн? Ты и пальцем к летёхе прикоснуться не успеешь, как комбат тебя мокрым слоем по асфальту размажет, дурья твоя башка!       — Поглядим ещё, кто кого размажет! — процедил сквозь зубы Кисуля…       — Что же до сих пор-то не размазал, храбрец? — желчно усмехнулся Венька. — Это ж надо — двадцать кэмэ летёху по лесу тащил, муженьку законному вернуть поспешал! Да клювом щёлкал вместо того, чтоб прямо на той полянке Милку и разложить! Лёха набычился — сказать, что его вовсе не подмывало упасть на травку вместе с вцепившимся в него мёртвой хваткой лейтенантом, было бы совершеннейшей ложью, но…       — Что ж, по-твоему, мне его силой взять надо было? — Кисуля полоснул Веньку таким взглядом, что тот скукожился, нервно передёрнув плечами. — Ну уж нет! — Лёха удручённо вздохнул, решившись наконец озвучить то, что мучило больше всего. — Любит ведь летёха своего подполковника. Иначе, зачем замуж за него пошёл бы? Любит…       — Ну давай, — пыхнул напоследок ядом Венька, — жди, пока он развода у комбата попросит! До пенсии своей генеральской ждать будешь!       Так они, наверное, и собачились бы с Венькой до самого дембеля, если бы однажды вечером в Лёхину жизнь не вмешался ещё один капризный господин — случай.       — Ты куда? — лениво поинтересовался Венька, провожая взглядом Кисулину спину.       — Прогуляюсь, — отмахнулся Лёха — не рассказывать же Веньке, что его окаянные ноги в последнее время, вместо того, чтобы дать спокойно отдохнуть умаявшейся за день тушке, завели вдруг привычку тащить Кисулю на вечерний моцион, и не куда-нибудь, а к коттеджам командиров.       Вот зря, между прочим! Регулярно прогуливаясь у домиков из красного кирпича, Лёха быстро выяснил не только, какой из них облюбовали комбат с мужем, но и то, что лейтенант, очевидно, страдал какой-то особенной формой клаустрофобии, отчего терпеть не мог закрытые окна. Должно быть, Милкину фобию усиливало ещё и то, что нынешнее лето явно решило побить все рекорды по жаре за последние лет сто, и мало того, что окна в доме всегда были распахнуты настежь, ни одно из них не страдало наличием хоть какой-нибудь занавески. А вот Лёха страдал — от их отсутствия, ибо голоногий летёха, в одной лишь тонкой хлопковой рубашке с подвёрнутыми до локтей рукавами и едва прикрывающей ягодицы, выглядел ещё сногсшибательнее, нежели в камуфляже. А однажды вечером Кисуля углядел лейтенанта в голубеньком кухонном фартучке, разрисованном белыми лилиями и повязанном прямо поверх пятнистой формы — летёха торчал у окошка и задумчиво пялился куда-то вдаль, расчёсывая пальцами распущенные волосы. Само собой, мужественно отказать себе в удовольствии лишний раз поглазеть на Милку у Лёхи духу не хватило — хорошо хоть, достало здравомыслия уже привычно скакнуть за разлапистые кусты сирени и притаиться там, не отводя жадного взгляда от раскрытого окна.       Милослав, будто ощутив пожиравший его взгляд, зябко передёрнул плечами, развернулся и кинулся к двери в другую комнату, будто собираясь сбежать, но вдруг передумал и остановился. Закинул руки за голову и вальяжно потянулся всем телом, как сытый кот, выгнув спину и оттопырив попку. Кисулин язык так и присох к гортани…       Это было похлеще, чем самый сокрушительный удар ниже пояса! Камуфляжная куртка казалась нормальной только спереди, и то — прикрытая снизу фартуком, а когда летёха повернулся к окну спиной — тут-то Лёхе и открылось, что подол куртки был откромсан ножницами почти до самой талии. Мало того — на лейтенантской пояснице красовался затейливый бант из атласных лент, заменявших тесёмки фартука, талию обхватывал белый кружевной поясок, ниже Милкины ягодицы не слишком успешно пытался прикрыть шёлковый треугольничек бикини, а его ровные, красивые ноги кокетливо обтягивали белые чулки на подвязках. Кисуля мгновенно ощутил, как у него снова задрожали колени, но теперь не от страха за беспечного летёху, а от желания перемахнуть низкий подоконник, сграбастать ничего не подозревавшего Милку и…       Приступ благоразумия настиг Лёху ровно в тот момент, когда ноги уже вынесли его из сиреневого укрытия и напружинились, чтобы одним прыжком забросить в лейтенантскую спальню. Рассудок, чудом сумевший пробиться сквозь пелену вожделения, подсказал, что где-то в доме наверняка обретается и ненавистный подполковник — для кого же ещё летёха затеял эти игры с переодеванием! Мысль о том, что голый комбат в любую минуту может ввалиться в спальню, да ещё чего доброго, начнёт лапать лейтенанта за задницу прямо у него на глазах, окатила, как ушатом ледянучей воды, и Кисуля, еле успев затормозить, с силой оттолкнулся руками от подоконника. Вдруг грёбаный подполкан вздумает ещё и трахнуть летёху — а что, законный муж, имеет право… отыметь Милку во все его сладкие дырки!       — Клёво зажигают господа офицеры! — Лёха так скрежетнул зубами, словно собирался стереть их в пыль, и лишь придушенный хрип сорвался с его губ, когда он, неимоверным усилием воли заставив себя отвернуться от злополучного окна, так стартанул прочь, что подошвы берцев заскользили по траве, как по льду, чуть не опрокинув его наземь.       — Никогда, больше никогда… — горячечно клялся Кисуля сам себе, когда, вихрем пронесясь мимо обалдевших сослуживцев, влетел в казарменный туалет и сполз по стене, обеими руками ухватившись за болезненно ноющий пах и вырывая «с мясом» пуговицы на ширинке.       И, конечно, попёрся туда опять, следующим же вечером, страшась и одновременно желая вновь увидеть лейтенанта в маленьких белых трусиках и чулках…