По щепотке соли

Сэюну было девятнадцать, когда он впервые порезал себя. Боль не видела выхода и слепо толкалась в сосудах, душила изнутри и сжимала сердце холодной ладонью — пока он не полоснул ножом по ноге, выпуская пульсирующую ртуть через мгновенно вспухший багровым рубец. Алая ящерка болезни скользнула липким хвостом по икре и замаскировалась на трикотаже носка багряной ниткой крови. Бесшумный и практически безболезненный процесс заставил его задуматься, что вообще это идеальный.. — да, именно идеальный! процесс избавления от гнетущего нечто, что мешало ему спать по ночам, что заставляло сворачиваться в комок безотчётного страха, прятать лицо во влажной от пота простыне. Предвестником этого нечто всегда являлась маленькая неудача: опоздание на пары, пролитая на готовую курсовую чашка кофе, столкновение в дверях дома с хозяином квартиры. Внутри, под рёбрами заводился противный червячок, надсадно грызший и неутомимо мутировавший в нечто более грозное: недопуск к зачёту и выселение из дома за неуплату. Червячок постепенно рос: в минуты — часы — сутки, которые Сэюн проводил в завешенной шторами тесной комнате, неподвижно глядя в одну точку на стене. Пытаясь сконцентрироваться. В какой-то момент парень чувствовал как заметно отросший хвост личинки упирался ему в живот острой болью, осмелевше толкался туда, наружу — и испуганно замирал, когда Сэюн брал в руки нож. С тихим хлюпающим звуком испарялась кровь и исчезала боль. На какое-то время чудовище было лишено жизненных сил. До следующего раза. Ты совсем похудел. Неважно выглядишь. Эй, да от тебя только кожа да кости остались. Всё, что привык Сэюн выслушивать от окружающих, получая лишнюю тарелку супа от сочувствующего персонала универской столовой. Выслушивал заключение врачей, выписывающих «малокровие» на его медкарте, и усмехался истончавшими губами, пальцами нащупывая гноящиеся рубцы, стелющиеся по низу живота. Они успокаивали его. Были единственно реальными и правильными, верными спутниками его жизни последние пять лет. Всё остальное, равно как и назойливые, фальшиво озабоченные его состоянием лица — были словно по ту сторону стекла. В параллельном мире, где никому до него не было дела. Он старался не вспоминать, откуда началось это состояние. Пока однажды не столкнулся в коридорах универа с ним, наметившим эту крохотную точку невозврата на карте его жизни ещё в школьных коридорах. — Сэюн, — окликает его чужой, но в то же время до боли знакомый голос. — Едва тебя узнал! Обладатель голоса сжимает в руках маленький тубус и смотрит на Сэюна как прежде: насмешливо и открыто, чуть склонив голову набок, отчего глупое сердце начинает стучать крепче. Сэюн и хотел бы пройти мимо, не думая о том, что связывало его с Бёнкваном раньше, однако очнувшаяся от спячки боль услужливо подкидывает ему воспоминания, одно за другим - как поленья в разгорающийся костёр.Театральный кружок в старшей школе, долгие вечерние репетиции в полутёмном актовом зале — две склонённые над сценарием головы и долгий взгляд глаза в глаза словно невзначай после оброненных на пол листков. Неловкое признание, скрытые рукавами переплетшиеся пальцы в тёмных квадратах меж просветов фонарей школьных аллей, смешки друг другу в согретые поцелуями губы. Любовь. Да, у них ничего не вышло, когда дело дошло до близости, но не в этом суть. Окрылённый Сэюн не заметил, когда именно что-то пошло не так. Кван начал отдаляться от него, говорить странные вещи, а по школе поползли мерзкие слухи. В день их очередной встречи в школьной аллее Сэюна встретило местное хулиганьё — он смотрел в спину уходящему прочь Бёнквану и звал его по имени, понимая — всё прошло. Пидор. Грязный гей. Кто-то злорадно расссмеялся. Бёнкван так и не обернулся. Час, проведённый на кожаном кресле в кабинете директора, перед монитором с россыпью слишком знакомых снимков — в разы унизительней грязных оскорблений школьной гопоты и больней ударов по голове. Полуголые фото в мотеле, за каждое из которых Бён обещал пьяному Сэюну по поцелую, а потом вышел из себя и завалил на кровать, хладнокровно отдирая руки от его покрасневшего лица и фиксируя процесс на камеру. «Глупый, чего же ты стремаешься?» «Я просто хочу сохранить на память». Парень нервно стягивает порванную рубашку на груди — инстинктивно прячет всё ещё заметные смятые синяки засосов на плечах. «Прошу, не сообщайте родителям». В тот вечер Сэюн впервые почувствовал свинцом осевшую на груди апатию, часами сидя в углу своей комнаты и спрятав разбитое лицо в коленях. За дверью разговаривали родители, звенели тарелки и вещал телевизор — в общем-то, это был один из самых обычных вечеров, что он раньше проводил здесь вместе с Бёном. Номинально делая домашку и фактически целуясь на столе, пороняв учебники на пол. Давили внутри сладостный драйв быть застуканными за приоткрытой дверью. Учебники всё ещё валяются на полу. Нервная личинка глухой тревоги тихо вьёт себе гнездо глубоко внутри. Бёнкван смеётся как ни в чём не бывало. Сэюн до сих пор не встречал человека с улыбкой притягательней этой, а эта милая привычка закусывать нижнюю губу при разговоре конкретно возвращает парня назад. Как будто ничего не бывало. И он по-прежнему влюблён как мальчишка. — Ты что так смотришь? Привидение увидел? Пошли лучше выпьем за встречу. Правда, с ним девушка. Сэюн не сразу заметил её. Смутно знакомая — кажется, Сэюн учится с ней на одном факультете. -…Пришёл встретить её, а в итоге нашёл тебя, — резюмирует Бён, опрокидывая кружку пива. Он возмужал. Красивый, с ленивой усмешкой в уголках подрагивающих полных губ. С жалами остро-равнодушных осколков в глазах. Удивительно, сколько лет понадобилось Сэюну, чтобы смыть пелену со своих глаз. — Чем сейчас занимаешься? Совсем потерялся и не приходишь на выпускные. Так нельзя. Его девушка тихонько хихикает, а Сэюн убито молчит и не глядя пьёт — ещё и ещё, пока его не затягивает в алую воронку из обрывков старых разговоров и признаний в любви, нашёптываемых пухлыми губами. Сутки и недели, проведённые в чёрной комнате наедине со пожирающим его заживо мотылём в хаосе неумолчного гула, наполнявшего голову с того самого дня. Через который пробивается едва слышное «Я скучал по тебе». Сэюн с трудом разлепил глаза. Бёнкван навис над ним, усмехается. — Ты всегда не особо переносил алкоголь. Зачем так напиваться? — И тут же повторяет в унисон пальцу, вырисовывающему незатейливые фигуры на сэюновской остро торчащей скуле: — Я скучал по тебе. Боже, какой же ты тощий. Его как безвольную куклу запихивают в такси — Сэюн в состоянии лишь отстранённо наблюдать, как Бёнкван говорит водителю незнакомый адрес и протискивается прохладной рукой между сиденьем парня и его поясницей. Девушка куда-то испарилась, словно её и не было, а вечер прошёл меж поверхностных строк о банальном. Крепкие руки настойчиво вытягивают его из нутра машины: — Не спи! Приехали. В полутёмной комнате влажный от кондиционера воздух. Влажная наощупь и кожа Бёнквана, когда тот крепко сжимает руку Сэюна и тянет себе под рубашку. Влажная и дышащая тем же привычным теплом, что и хвост алой ящерицы, расцветающий багровым стеблем по коже. — Сейчас у нас всё должно получиться, — шепчет Бён парню на ухо. Он только ухмыляется в ответ на бессмысленное «Зачем?» и впивается поцелуем в чужие пересохшие губы. Монстр снова оживает разливающейся по телу тупой болью. — Подожди... — Но парень из параллели уже сдирает с него джемпер и толкает к спиной к стене. Проводит холодной рукой по волосам, гладит впалую щеку. Сэюн почти уверен, что они вернулись в его старую комнату, где настенные часы день от дня были свидетелями их первых ласк. Кван стоит чуть поодаль, светит в полумраке своей молочной кожей и притягивает к себе за локти. — Да что тебя как на ветру шатает? Иди ко мне. Он прижимает к себе Сэюна за бёдра, нашаривает пальцами сетку шрамов под ремнём и замирает: — Что это? Ким Сэюн, что это такое? Он дотягивается до выключателя небольшой лампы раньше, чем парень успевает остановить его. Во вспышке света тот лишь беспокойно выдыхает, уступая натиску решительных рук, снимающих с него джинсы с бельём. — Я всегда знал, что ты малость отбитый, но это… — Бёнкван нагибается ниже, разглядывая наждак продольных глубоких рубцов, уходящих от живота вниз по ноге, и поперечных линий, превращающих тело Сэюна в шахматную доску, по которой раскиданы миниатюрные фигуры родимых пятен. — Каждый день, проведённый без меня. — Сам отвечает на свой же вопрос, поднимая глаза. Дурашливым движением быстро закрывает губами испещрённый сплетением рубцов участок кожи под пупком, покрытый волосами — их плотные нити внезапно натягиваются под зубами Бёна. Сэюн зашипел от боли. Парень рассмеялся и отпустил его, разгибаясь. — Я не ошибся. Такие, как ты, только и ждут, когда их пнут в лицо и вываляют в грязи. И простят всё что угодно. У них короткая память, которой хватает только на одно ласковое слово — они не вспомнят и тысячи иголок, что загоняли им под ногти. Правда же? Ты ведь любишь меня? До сих пор? — А как насчёт того что… — Что? — Мне там больно, — шепнул Сэюн и замер, с тревогой прислушиваясь. Внутри снова противно заныло нечто. — Ну и что? Всем из нас в какой-то момент жизни приходится нелегко. Ну что ты как ребёнок, в конце концов? Сейчас тебе тоже поначалу будет немного неприятно — но ты должен потерпеть. После всего, что произошло, после порезов это полная чепуха. Правда ведь? Он опять улыбается. Ласково и нетерпеливо. То ли игра фонарей ночного города за приоткрытыми жалюзи, то ли собственное помешательство Сэюна искажает образ этого невысокого светловолосого парня напротив, чьё маленькое лицо руки только так тянулись — обнять; неуловимо превращает матовую белую кожу в отвратительную ребристую поверхность, покрытую слизью, а внимательно сощуренные глаза — в две выпуклые тупо-равнодушные линзы. Мерзко и страшно. Хочется выдавить их сию минуту. Он не может больше выдержать этого взгляда. До ужаса противно. Содрогаясь, Сэюн смыкает руки вокруг чудовищно быстро сокращающейся мышцами шеи, чуть выше щели приоткрытой пасти монстра, когда тот буквально присасывает тело парня к себе. — Эй ты, — Бёнкван стряхивает потные руки со своего горла. — Эй ты… — Быстрыми поцелуями увлажняет подрагивающие веки и напрягшиеся скулы. Выдёргивает из марионетки все косточки, безжалостно обрывает нитки — закрыв глаза, Сэюн утыкается в тёплое человеческое плечо. Зачем сопротивляться? И чем. За него всё сделают сами эти умелые руки. Он может лишь обхватить Бёна за спину. Довериться - как шесть лет назад. Больней уже навряд ли станет. Руки скользят по стене, а ногти скрипят по обоям, размазывая кровь. Сэюн в третий раз крепко прикладывается разбитым носом о перегородку, запрокидывая голову и судорожно выдыхая. Вверх-вниз. Кван сжимает ягодицы марионетки в руках, планомерно двигаясь. Вперёд-назад. Прикусывает мочку уха зубами, лижет, целует, шепчет в затылок грязные слова. Сэюн просит его продолжать говорить, потому что только так монстр за дверями присохших ран усмиряется — заслышав голос хозяина? Сэюн кривит рот в исступлённом беззвучном смехе. Бёнкван без предупреждения резко выходит, отшвыривая парня за волосы от себя. По расцарапанным икрам стекает сперма. — А, чёрт. На пол накапал. Подотрёшь, ладно? Тряпка на кухне. А я в душ, — его голос звучит глухо, пока не исчезает за хлопком двери и потянувшимся сигаретным дымком где-то возле прихожей. Сэюн порывается за ним — запоздало кривя губы в приступе нервном плаче. Что-то хрипит вместо слов. А внутри снова томится, бьётся боль. Не боится, нагло стучится наружу. Немного утихает, когда он ложится лицом в мутную слякоть на полу, так похожую на покрывающую мерзкую личинку слизь. Он прикрывает глаза, когда раздаётся треск проводки — и вслед за этим оглушающая темнота. Безглазые фонари за матовой чернотой окон. Бегство к выключателю наощупь — не работает ни один. По спине ползут капли пота — его прижали к стенке. Кван что-то бурчит себе под нос, выходя из тёмной ванной и ероша мокрые волосы. Прислушивается к странным свистящим звукам в глубине квартиры. Оттуда, где он оставил Сэюна. — Какого чёрта ты делаешь? — Щёлкает зажигалкой. Блестящее от слёз лицо в хлопьях присохшей крови, сосульки выпачканных чёрных волос. Сэюн хлюпает носом, глядя куда-то вниз, неловко облокотившись о стену. Огонь обжигает пальцы, когда зажигалка чуть опускается вниз — Кван тихо выругался, а секундой позже оборвал тираду на полуслове. — Эй ты, — он слегка тычет в лоб Сэюна ладонью, — угомонись уже. И положи нож. — Больно, — шепчет Сэюн, побелевшими пальцами сжимая рукоять. — Он хочет наружу. — Он?.. — Он. Парень усмехнулся. -…Ну выпускай его. Вперёд. Он смотрит жадно и с интересом, как паутину шрамов под пупком располосывает глубокая, набухающая сочным алым нить, и Сэюн до судорог сжимается в торчащий рёбрами ком, а затем вытягивается в струнку и затихает на полу, неестественно вывернув правую руку, до сих пор намертво сжимающую нож. Крови почти нет, но Бёнкван даже на расстоянии чувствует исходящую от небольшой раны дикую животную пульсацию, как будто бы там, за крышкой плоти, на большом огне кипит странное варево. Огонь жжёт пальцы почти невыносимо: то включая, то снова щёлкая зажигалкой, движимый любопытством парень прикасается к повреждённой коже Сэюна и прислоняется ближе. Ещё ближе. Шипит фильтр. Зажигалка безбожно искрит и дымит, умирая. Мрак. Когда Сэюн открывает глаза, по полу уже стелется полоска персикового света, выглядывающего из-за сумрачного горизонта и пронзающего стеклопакеты окон. Рассвет. Бледно горит заработавшая лампа, щекочет пятки своим тусклым мерцанием. Мерно жужжит кондиционер под потолком. Сэюн содрогнулся и потянулся: сколько часов он пролежал так на грязном полу, полностью голый? Приподнимается на локтях и разворачивается, чтобы столкнуться с остекленевшим взглядом того, что вчера ещё было человеком. Бёнкваном. Посеревшая жухлая скорлупа усохшего в размерах эмбриона, птичьи лапы закоченевших пальцев и мёртвый безликий образ с пепельного цвета спутанных клоком волос на голове — всё, что осталось от него. Сэюн нашаривает на липком от сгустков крови полу пачку сигарет и подбирает зажигалку, мимоходом спотыкаясь об окровавленный нож. Распахивает окно — настежь, как можно шире, и жадно дышит полной грудью, высунувшись наружу. Впервые за долгое время — ему не больно. Нет тяжести, осевшей в груди. Дымок бежит и улетучивается в порозовевших нежно-пряных облаках восхода, становится частью их. Шепчет «прощай» и покидает лёгкие стремительно, как вирус — измученный болезнью, но не сдавшийся организм. Теперь всё будет хорошо.