1.0.
Примерно после двух пополуночи время начинает растягиваться, идти рябью, замедляться и, в конце концов, может вовсе остановиться. Переулок, зажатый прочно меж кирпича, стекла и железа двух кварталов, мерно гудит неоновыми вывесками. Розовый, фиолетовый, голубой и зелёный смешиваются, неподвижно застрявшие в воздухе, почти осязаемые. Только к уверенному свету редких фонарей им не подступиться. В остальном они безраздельно присвоили то, что днём по праву людское. До утра. Старые рассохшиеся ступени негромко скрипят под подошвами тяжёлых ботинок. Если закрыть глаза, похоже на покачивающуюся на волнах лодку. По звуку несложно сосчитать — ступенек всего четыре. Юнги поднимается по старой скрипучей лестнице из подвальчика одного из домов — бара, который приютил их с бессонницей на некоторое время. Одежда и волосы его пропахли сигаретным дымом и подвальной плесенью, хотя он этого не чувствует. Снаружи оказывается прохладно, ночной воздух тоже пахнет сыростью, а ещё гудит неоном, накладываясь ровно и ладно на гул в голове Юнги. Кажется, будто сверху укрыли тяжёлым ватным одеялом. Юнги суёт руки в карманы и опускает взгляд: у его ног начинают собираться клубы лёгкого серого тумана, заискивают, лижут подошвы грубых кожаных ботинок; особо осмелевшие вихры тянутся вверх, пытаясь пробраться в высокое голенище. Юнги морщится — не любит он этого подобострастия. И вообще, клочковатый серый туман, что иногда вьётся вокруг него, заставляет чувствовать себя как-то очень неловко. «Дурь какая,» — думает Юнги. Он нащупывает в одном из карманов зажигалку и начинает вертеть её в пальцах, отрывая взгляд от земли. Хосок стоит чуть поодаль в ровном неприступном круге жёлтого фонарного света. Издали его кожа выглядит странно, лицо кажется восковым и неподвижным. Он стоит с закрытыми глазами, чуть склонив голову к плечу. Тяжёлое ватное одеяло резко срывают с Юнги, заставая врасплох, буря в стакане его выхоложенного тела разносит мысли и всё остальное на своём пути. Вообще-то, они и незнакомы вовсе, просто Юнги не надо знакомиться, чтобы знать, что Хосока зовут Хосок, все эти «привет, я Мин Юнги, а тебя как…» ни к чему, это даже как-то раздражает, что нельзя по-человечески познакомиться, а если подумать, то Юнги сейчас помятый и неспавший стоит по щиколотку в собственном прирученном тумане посреди безлюдной улицы, и лицо его, наверняка, странно выглядит в цветастом неоне, а от волос пахнет влажной подвальной штукатуркой, и вообще более нелепо выглядеть надо постараться, а Хосок, оказывается, всё это время был здесь, стоял и слушал с закрытыми глазами, сколько скрипучих ступенек на лестнице, и это ему казалось, что похоже на лодку на волнах, и интересно, знает ли Хосок, что Юнги роется сейчас в его голове, хотя, боже, конечно знает, такое только полный идиот может не заметить, неловко как выходит, а. Хосок тихонько прыскает от смеха и качает головой. Он поворачивается и смотрит на Юнги с улыбкой, спокойной и мирной. Юнги позволяет себе сделать вывод, что обиды за вторжение на него не держат. Хосок тоже выглядит очень уставшим. — Кажется, мы тут время случайно остановили, — подмечает Хосок. И только тогда Юнги понимает, что так оно и есть. Но ему, в общем-то, всё равно.0.1.
Одним словом всё существование своё Юнги мог бы описать как «мучительное». Звучит чересчур драматично, оттого повелось говорить «утомительное». На тяжёлом выдохе так произносить, чтобы убедительней звучало. Он сидит, взгромоздившись на холодные балконные перила, спиной к ветряной пустоте четырнадцатого этажа, медленно-медленно, насколько хватает лёгких, выдыхает табачный дым. Получается очень тяжело и утомлённо, с сипом под конец. То что нужно. — Я так устал, — говорит, а Намджун и бровью не ведёт. И оттого, что надоело и приелось, и оттого, что понимает, как оно на самом деле. Надеется что понимает, во всяком случае. А прямо поговорить — не вариант. А на самом деле Юнги не уверен, как оно. Просто у него дурацкая потребность всему искать названия. Он не до конца понимает, но чувствует много, сильно и по-тихому, молча. Пытается нащупать, разложить и вскрыть каждую мысль и эмоцию, рассмотреть и попробовать на язык и зуб каждый оттенок, всему найти объяснение. Юнги с макушкой зарывается в своё и чужое, скрупулёзно перебирает и прячет поглубже. «Мучительной» свою жизнь Юнги считает именно поэтому: на него одного слишком много, растущие изнутри тяжёлые гребни волн захлёстывают, не дают дышать, отбирают свет солнца. Юнги весь какой-то колюще-режущий, изнутри и снаружи. Решительно всё: колени, локти, плечи и подбородок, жесты, взгляд, голос, слова и мысли — острое, предупредительно опасно поблёскивающее. Не разобрать, злодейка ли судьба наточила, или сам он старательно выводил линию каждого лезвия, каждой иглы. Там, за обоюдоострыми дугами рёбер — стекловата. Наждаком полирует изнутри стенки, стирает миллиметры костей, толчётся в глотке, расстилая по языку холодный ржавый металл. Юнги ощущает себя этой стекловатой набитым, как неумелая поделка, плохо смастерённая тряпичная кукла. По-сути же — молотов, ни дать ни взять. Только невовремя чиркни колёсиком зажигалки — плотные комья, обманчивые в лёгкости, займутся ярким стремительным пламенем. Юнги падает на колени и кашляет. Больно и громко. Хрипит дымом и короткими оранжевыми всполохами. Ощущение, что из нутра, вспоров с той стороны брюхо, словно мёртвой рыбине, вот-вот повалятся осколки обожжённого стекла, ещё горячие отколовшиеся рёбра. Долго потом будут дымиться. Так горит в нём осточертелая стекловата. Мгновенно и без остатка. Остаётся только гладкая покорность пустой оболочки, да куча обгоревшего стекла и лезвий.0.2.
Изнутри Хосок плотно, под самый чердак, набит ватой. Лёгкой, пышной и сладкой, непременно светлых пастельных оттенков. Тончайшие сахарные нити тянутся-тянутся, оплетают каждый орган, липнут изнутри к стенкам. На совесть плотно утрамбованные комья забиваются повсюду, бугрятся под кожей и давят на трескучие швы. Это тесно, душно и больно. С виду же — набитый радостный болванчик. Дело секунды и одной вовремя не потушенной спички — и многомильная сладкая паутина вспыхивает. Ослепительно ярко, аж слёзы из глаз, хоть наружу не просачивается и лучика. Раскалённая карамель остывает мучительно медленно, покрывает всё внутри обжигающим липким слоем; всех самых страшных степеней ожоги пузырятся и вздуваются под ней, увязая в хрупко застывающей сладкой смоле. Лёгкие душит горький запах жжёного сахара. У Хосока часто кружится голова. Становится лёгкой, мутной и гулкой. Перед глазами плывёт и мерцает, ноги заплетаются сами о себя. На выходе из метро Хосок не успевает извиняться перед всеми, кого случайно задел плечом. Это просто его голова, пытаясь будто бы отделиться от остального тела и взлететь высоко-высоко, не вполне в ответе за движения. — Простите. Извините. Прошу прощения, — смущённо и досадливо улыбается Хосок, в кармане всё крепче сжимает холодный баллончик ингалятора. Конца и края людскому морю не видать, россыпь извинений, кажется, не заставляет его поверхность хотя бы подёрнуться рябью. Ненавистная эта лёгкость не несёт избавления, просветления, вообще ничего в ней нет, только развёрстая разряжённая стратосфера. У Хосока в пустующей голове даже самолёт изредка не пролетит. От самых мысков вверх по ногам прокатывает волной, руки немеют и становятся холодными и влажными, пальцы покалывает и дробит. А голова-то что? Какое же ей дело, когда ещё немного, чуть-чуть совсем — оторвётся, оставит это всё далеко внизу и вознесётся. Непонятно, куда, но главное, что вверх. Хосок улыбается швам бетонных плит. Убирая ингалятор, не с первого раза попадает рукой в карман. Когда всё же удаётся, пальцы отказываются разжиматься, вцепившиеся в баллончик намертво. Хлопчатобумажный носовой платок жёсткий на ощупь и пахнет гипоаллергенным ничем. Утерев уголки глаз, щёки и губы, Хосок выпрямляется и идёт дальше. За его спиной, покачиваясь медленно и грузно, разворотив бетонные глыбы, остаётся непростительно ярко-жёлтый тяжелоголовый подсолнух.0.99.
Прожив в Городе достаточно долгое время, привыкаешь. Сосуществовать с чем-то невозможно огромным, холодным, клыкасто-зубастым и вспыльчивым — Хосок научился этому далеко не сразу и вовсе не безболезненно. Он попал в Город совершенно неожиданно и определённо не случайно. Проснулся уже в автобусе за две остановки, как позже выяснилось, от своего нового дома — однушки с окнами в пол и протекающей раковиной на кухне. Ключ уже лежал в кармане джинсов; идиотский детский брелок позвякивал, ударяясь о входную дверь. Прежде, чем окончательно принять и показать себя целиком, Город изрядно Хосока потрепал. Астма крепко вцепилась в горло, сжимая до хруста рёбра, жадно отбирая вдох за вдохом. Бессчётные кластеры таблеток и ингаляторы заполнили аптечку. Но сложнее всего было научиться выбираться из бесчисленных петель и лабиринтов. Иногда Хосок выходил из дома в февральскую метель, а возвращался в середине октября позапрошлого года, и чтобы вернуться обратно приходилось потратить уйму сил. Несколько раз он готов был сдаться: в темноте переулка сворачивался калачиком за мусорными баками или медленно съезжал спиной по размалёванной стене автобусной остановки. Но стоило сквозь хрип собственного дыхания и гром пульса в ушах расслышать голодное чавкающее клацанье огромных клыков, и на непослушных подгибающихся ногах Хосок упрямо шёл дальше. В гуле автострад и монотонном гудении ветра меж бетона и стекла высоток слышались ему не то жадная досада, не то одобрение. В конце-концов, упорство было вознаграждено. Город принял Хосока, как принимал многих до него. Но обольщаться и зазнаваться тот не спешил — не родилось и не умерло ещё существо, что могло бы Городом завладеть. Хосок нахмурился, ускоряя шаг. Дорога домой занимала куда больше времени, нежели обычно, протянувшись в глубокую беззвёздную ночь. Узкие кирпично-неоновые переулки там, где их и в помине не было — плохой знак. Давно улицы не пытались его морочить, но, как ни странно, сердце Хосока оставалось спокойно. Густой воздух будто мирным потоком нёс его куда-то. Голова мягко монотонно гудела бессонными часами, что продолжали накладываться друг на друга. Очередной поворот впереди выделялся из жужжащего разноцветья неона ровным жёлтым пятном. Не успев подумать и единожды, Хосок повернул. Он стоял в ровном круге фонарного света, закрыв нуждающиеся в отдыхе покрасневшие глаза, подставив лицо электрическому не-солнцу. Хосоку слышалось, будто старая деревянная лодка покачивается на волнах.2.0.
— Чонгук недавно заходил, — как бы между прочим говорит Намджун. Юнги напрягается и перехватывает лямку рюкзака покрепче, потому что никогда и ничего Намджун не говорит «как бы между прочим». Они уже битый час слоняются по этому лесу, потому что кое-кто забыл осиновый прут. Юнги, конечно, и так рано или поздно сориентируется, но поносить Намджуна перестанет ещё не скоро. Тот в ответ молчит, а в светящихся в темноте чащи жёлтых глазах при всём желании не найти и капли раскаяния. — Сказал, что с тобой что-то не то творится, — Юнги смотрит прямо перед собой, напрасно надеясь, что его оставят в покое. — Мол, пахнет от тебя теперь как-то странно. Вроде, на шоколад похоже или карамель. Эй, да погоди ты! Ухватившись за рукав Юнги, Намджун объявляет перекур. Опустившись на замшелый валун, он вытягивает ноги и шарит по карманам в поисках сигарет. Юнги как можно более раздражённо стонет и сбрасывает свою ношу на землю — в рюкзаке приглушённо звякает. — Он перепугался, подумал, вдруг порча на тебе или ещё какая дрянь. Чонгук пока мало что в этом смыслит, вот и пришёл ко мне, — змеиные зрачки Намджуна в темноте расширились, став почти по-человечески круглыми. Светящаяся золотистая радужка, однако, на мысли ни о чём человеческом не наводила. — Но он прав, Юнги. С тобой что-то не так, я тоже чувствую. Все чувств… Из подлеска вверх по склону донёсся шорох. Юнги моментально проглотил бурлящее в нём раздражение, затушил сигарету о подошву ботинка и посмотрел на друга. Намджун весь подобрался, взглядом гипнотизируя можжевеловый куст, ветки которого едва заметно шевелились. «Когда закончим, ты мне всё расскажешь,» — в этой мысли не было и намёка на былое шутливое добродушие. Юнги перехватил рукоять поудобней — кинжал лёг в ладонь приятной тяжестью. «Расскажу».3.0.
— Я поначалу думал, что ты нечисть какая, — Юнги ковыряет ногтем обивку кресла, глаз решительно не поднимает. Хосок отрывается от своего занятия — кладёт аккуратно на стол тонкую нитку бус — разворачивается на стуле в пол оборота, объяснений ждёт. — Думал, меня морочит, ворожит, водит. Я всю библиотеку Намджуна тогда перерыл, ночей не спал, искал, кто на такое может быть способен… Эй, вот какого хера? Юнги наконец смотрит на Хосока, раздражённо и обиженно, начинает краснеть ушами и щеками, когда тот выдаёт короткий высокий смешок. — К тебе бы ничто в здравом уме не сунулось, — разворачиваясь обратно, насмешливо бросает Хосок. — И сам посуди: имей я способность обращаться кем угодно, стал бы таким? Из крана на кухне снова начинает капать. Юнги ввинчивает тяжесть и бессилие в гладкий хосоков затылок, а перед глазами видит его лицо. Густая дёгтяная чернота медленно переливается на дне зрачков. Юнги засматривается. Всегда так: вроде мелочь один из них скажет, а под ней — пропасть, в которую другого непременно затянет. И сиди потом, притянув колени к груди, падай глубже. Хосок ойкает, уколовшись медной иголкой, бормочет и хнычет себе под нос. Юнги отмирает, поднимается с кресла. Кап. Кап. Кап.7.7.
Ночью в лесу отнюдь не тихо. Узкая тропа едва различима в высоком подлеске. Поблизости слышится журчание бойкого ручья. Светляки медленно кружат у берегов, изредка сталкиваясь в полёте с размытыми тусклыми пятнами света — духами, которым тоже по нраву плеск прохладной воды. Со всех сторон доносятся шорохи, скрипы, треск, шуршание. Глаза и уши леса. Луна уже высоко, но развёрстые кроны прячут землю от её света. Юнги, хоть и видит в темноте прекрасно, осторожно следует за Хосоком. Тот неспешно шагает вперёд, пружинисто ступая по земле, так, что ни одна веточка не хрустнет, ни один листик не зашуршит. Юнги досадно, потому что он — слон в посудной лавке по сравнению с Хосоком. Юнги, низко опустив голову, смотрит под ноги, а по каждому миллиметру кожи, будто муравей, ползёт взгляд чьих-то любопытных глаз. Хосок чуть замедляется, почти ровняясь с не замечающим ничего вокруг Юнги, берёт его за руку и продолжает путь. — Чуть-чуть осталось, — улыбается Хосок, и голос его тонет в лесной не-тишине и пространстве между тёмными стволами. Стоя посреди идеально круглой поляны, Юнги задирает голову и смотрит на ровное тёмно-синее небо. Ни одной звезды, только небывало яркая Луна. Тёплый июньский ветер гоняет волны по папоротниковому озеру; деревья обступают поляну неподвижно и молча. Юнги чувствует, как его руки что-то касается, и опускает взгляд — голодный бледный цветок льнёт к ладони, сам просится к людскому теплу, чтобы его везде с собой носили, поближе к сердцу. Но даваемая взамен удача вовсе не так простодушно добра, как хотелось бы верить многим. На краю поляны тонкий нечёткий силуэт склоняется к очередному заветному цветку — не из жадности, не для себя собирает их в маленький льняной мешочек. Стольким можно помочь, стольких можно спасти. Юнги медленно двигается сквозь волнующиеся воды океана чистой магии — всё нутро его звонко трепещет, будто стекло в старой оконной раме; через всего него струна тугая протянута и от странного томящего напряжения она низко монотонно гудит. Дыхание застревает где-то на полпути, ему нет места от пугающей силы ощущений, что подпирают упруго диафрагму и давят на лёгкие. Невозможно сдержать улыбки. Опасно похоже на многочасовое «послевкусие» таблеток, что раньше помогали чужим мыслям хоть на время смолкнуть, темноте перестать безжалостно напирать изнутри на хилую оболочку кожи. Юнги благодаря им казался себе самым обычным, а это для него (и, как оказалось, множества других) — самое желанное, что может существовать. Но со временем, привыкнув к эйфории и научившись заново контролировать ошалело скачущие зрачки, он с ужасом понял, что нормальнее не стал. Потому что, как бы ни хотелось верить в обратное, но десять часов к ряду слюнявить пыльный ворс ковра или, сидя на холодной плитке пола и скалясь перед зеркалом, соревноваться, у кого (Юнги или Отражения) первым треснут сжатые до предела зубы — всё это не приближало его к миру, частью которого до слёз хотелось быть. Хосок достаёт из сумки белый платок. Аккуратно расправив на ладони, подносит его к губам, нашёптывает ласково. Опущенные веки подрагивают, ресницы темнеют на скулах. Юнги не может оторвать взгляд, не может сделать ни шагу, замерев поодаль в неясном предвкушении чего-то необыкновенного. Хосок замолкает. Медленно подняв руку, взмахивает платком над головой. Ветер тут же стихает, море цветущего папоротника переливается последней волной и замирает. Юнги пропускает вдох за вдохом, в наступившей тишине глохнет намертво. Крошечные капли росы медленно поднимаются над резными листами и кроткими бутонами, каждая переливается в молочно-мятном лунном свете. Будто все они и есть осколки этой самой Луны. Нити искристых водяных бусин медленно стягиваются к одному месту. Хосок стоит, как паук в центре своей паутины; лицо его белым-бело, словно обратилось в мрамор. Как только последняя капля, сверкнув напоследок, тоже впитывается в платок, Хосок аккуратно складывает его, едва касаясь отяжелевшей от влаги ткани, опускает в стеклянную банку и, прочно закрыв крышку, прячет обратно в сумку. Юнги вспоминает, как дышать, только, когда прохладные хосоковы пальцы касаются его щеки. В тёмных улыбающихся глазах напротив Юнги видит отражение своего бушующего нутра, пытается найти там ответы. Что он чувствует сейчас? Почему? Что делать со всем этим теперь, когда оно изнутри выбралось, наружу вылезло и обратно не собирается? Как научиться этого не бояться? Больше всего на свете Юнги хочет, чтобы сейчас ручной туман его проглотил живьём, укутав своей непроглядной чернотой. Там ему самое место. А ещё очень хочется Хосока поцеловать. По-страшному просто хочется. Чужие пальцы аккуратно кладут в нагрудный карман рубашки цветок, прямо к сердцу. — Это подарок, — шепчет Хосок в самые губы, чтобы кто-нибудь ненароком не подслушал. Как заклинание, обещающее, что волшба не причинит вреда. — На удачу. И улыбается. Юнги целует эту широкую невменяемую улыбку, будто в первый и одновременно в тысячный раз. Впивается крепко в бока, гнёт в спине, что осиновый тонкий прут. Хосок отчаянно сжимает одной рукой жёсткий ворот его рубашки, другой обвивает шею, царапает затылок, дышит шумно и радостно. Ему хочется смеяться, но это, определённо, может подождать. Луна спряталась за легким пегим облаком. На поляне ни одного цветка.4.0.
— Порошок не помог? — Нет, — Юнги натужно хрипит, едва разлепив покрасневшие опухшие глаза. Наволочка и простыня под ним — насквозь, холодят и липнут к коже. Намджун протягивает стакан воды, отводит глаза. За малодушие ему очень стыдно, но смотреть — выше его сил. Юнги кое-как перехватывает холодное стекло из чужих рук. Пара глотков. Почти всё остальное проливается, стекает по подбородку, шее, пропитывает тяжёлое старое одеяло. — Уехать. Намджун как никогда надеется, что ему послышалось. За его сгорбленной спиной стоит, застыв, бесшумно вернувшийся из кухни Сокджин. Страх жжёт изнутри, Сокджин судорожно соображает, не позвать ли Чимина, чтобы тот нашептал жарко и тягуче своих поморских заговоров Юнги на ухо, завязал узелки, поплясал с лентами вокруг костра, или что там он делает. Хоть что-нибудь. Сокджин молчит, смотря на точёную стрелу черноты у Юнги над головой. Молчит он, пока Намджун устало и безнадёжно спорит с другом — тот едва языком ворочает, но отвечает. Молчит, когда садится в машину, кладёт руки на руль, но мотор ещё долго не заводит. Они с Намджуном сидят в тишине, пока улица не освещается жёлтым фонарным светом. Пока не кончаются последние силы.5.0.
— Хосоку пока не говори ничего. — Молодой человек, вы дурной? — Пожалуйста. — Это уже слишком, Юнги. — Прошу. — Думаешь, он сам не понимает? Ты две недели с кровати подняться не мог, его велел к себе не пускать. Ты бы видел, что… — Мне просто нужно время. — Которого у тебя нет. Блять, что тебе нужно, так это перестать быть таким трусливым эгоистичным мудаком. — Намджун… — В жопу. В жо-пу. Делай, что и как вздумается. Только учти, что, если вернёшься, сам будешь со всем разбираться. — Спасибо. — Сходи-ка нахуй.6.0.
Машина, наконец выбравшись из вечерних пробок, выезжает на тёмное пустынное шоссе. Юнги не отрываясь смотрит перед собой, моргает только, когда фары едущих с севера на юг автомобилей слепят глаза. Хочется развернуться вслед за каждым проезжающим мимо пятном дальнего света и втопить педаль газа. Но получается только плотнее стиснуть зубы и завидовать редким встречным машинам. Тишина глушит и болезненно колет что-то внутри. На долю секунды Юнги отрывается от дороги, чтобы бросить взгляд на торчащие из приборной панели снопы проводов. Магнитола выдрана с корнем. Ну да, точно. И чьих же рук… Всеми силами Юнги старается сосредоточиться на дороге, да и дальнейшие свои действия не мешало бы продумать. Но ровные, негромкие звуки, доносящиеся с заднего сидения, каждый раз врываются в сознание ослепительной вспышкой воспоминаний и образов, как кипа старых фотографий. Тук — и у Юнги перехватывает дыхание, потому что воздух в сизых вечерних сумерках необыкновенно истончается. Горло сводит, Юнги кашляет пару раз в кулак и прислоняется к капоту, смотря на медленно удаляющиеся узкие сутулые плечи, пока те не исчезают в темноте за дверью подъезда. Тук — лицо Хосока, будто очень клишейно моментально постаревшее на десять лет, заострилось каждой своей чертой. Так на нём проступают горечь и обида, и ещё куча чувств, но разобрать не получается, никогда не получалось, если вдуматься. Хосок быстро отворачивается, стоит Юнги попытаться поймать его взгляд. От отчаяния горло снова перехватывает, но он быстро собирается с силами. И просто ловит каждый жест, звук, каждую черту, чтобы запомнить и сохранить настолько чётко и долго, насколько сможет. Тук — тонкие пальцы, перехватывающие аккуратно букет белых хризантем. Хосок открывает заднюю дверь автомобиля и наклоняется к сидению. Тук. Тук. Тук.