Ветер в голове

      Дымок от догорающих бумаг струится в высь тонким, полупрозрачным ручейком, точно дым тлеющей сигареты, зажатой меж пальцев. Глубокая затяжка, прикрытые веки и медленно выпускаемый в воздух сигаретный дым — все это тормозит время сейчас. Будто бы ставишь паузу или меняешь скорость течения жизни, растягиваешь секунды.       Чуя чувствует умиротворение. Подобно тлению табака, плотной бумаги с красивым наименованием марки, тлеет и бушевавшая недавно ярость. Он ничего не может поделать со своими приступами агрессии.       Комната обращена в ебаный хаос. Часы разбиты, кипы документов рассыпаны, как звезды на небе. Их много, они везде, некоторые разорваны. Пыль, какие-то мелкие крошки неприятно прилипают к пяткам, когда Накахара возвращается с балкона обратно. Глазами обводит все вокруг, щурится и морщится, будто бы видит что-то омерзительное.       Внутри снова появляется огонек раздражения. На себя, на комнату, на еще работающие и такие громкие в тишине утра часы, на этот полнейший хаос, устроенный им же в порыве ярости.       Это был даже не гнев, не просто прилив злости. Это всепоглощающая ярость, которая, как цунами, сносит на своем пути все, весь здравый смысл, весь холод рассудка и осознания, что именно ты творишь своими руками. Эта ярость ослепляет, оглушает тебя, ты превращаешься в одержимого собственными чувствами, но одернуть себя просто не можешь.       Безвольное животное.       Чуе хочется сжать челюсти так сильно, чтобы зубы раскрошились, хочется вцепиться в свои же конечности, чтобы проникнуть пальцами в кожу, достать до косточек и царапнуть по ним. От этих мыслей становится мерзко.       Какой из него лидер, какой исполнитель, если он не в силах сдержать не то, что способность, он не в силах совладать с чувствами, не в состоянии нацепить колодки на эту мразь по имени гнев, не в силах швырнуть эту падаль в клетку, запереть ту и вывести в свет железное самообладание.       Его любят именовать живым, огоньком, если сравнивать с Дазаем. С Дазаем, который кажется мертвецом по части настоящих эмоций и чувств. Он чувствует лишь боль и холод зияющей в нем бездонной пропасти.       И если уж и его, Чую, называть солнцем, то только таким, которое сжигает своей сокрушительной силой себя же. Солнцем, чьи лучи так губительно жарки, что иссушают его самого, потом поджигают и заставляют гореть, гореть, гореть и гореть. Гореть, пока, наконец, ядро не выдержит и не взорвется, изничтожив себя собою же.       Бумажки собираются с пола медленно. В тишине. Любой звук сейчас будет звуком, с каким рвутся цепи, на которые были посажены адски псы. И эти псы, стоит цепи разорваться, сожгут живьем все, что попадется им на пути.       Чуя глубоко вдыхает прокуренный, чуть тяжелый воздух. Кажется, огонь злости утих. Уборка удивительным образом всегда спасает.       Звук льющейся в кружку с растворимым кофе воды приятно ласкает слух. Носом вдыхает бодрящий, какой-то по-особенному теплый и щекочущий ноздри запах кофе. Вкусно.       Спокойствие вновь овладевает им, оплетая, как плющ или змея, со спины, обвивает руки, голову. Голубые глаза вновь отдают холодом вечных, глубоких льдов. Он вновь готов отдаться работе, готов метать пули в чужие виски и мертвецки холодным взглядом наблюдать, как жалкие черви заслуженно мрут. Такая вот у него работа.       — Я подъеду через пятнадцать минут, все документы должны лежать на моем столе, — без приветствий чеканит он в трубку, тут же нажимая на сброс, как закончил.       Дом, терпящий насилие, откровенный абьюз своего хозяина, вновь остается в безмятежной пустоте.