На войне как на войне.

Весь следующий месяц мы провели в ожесточённых боях и походах. Мы даже не разбивали лагерь, потому что останавливались не больше, чем часа на три-четыре. Однажды, нас с Пашей и ещё одного парня из другого полка, отправили на разведку к немцам. Мы должны были запомнить, как располагалось оружие, и, по возможности, привести языка. С другим солдатом мы должны были встретиться только в конце операции и всё обсудить. Мы с Пашей собрались и отошли от огня. Я смотрел себе под ноги, и зачем-то тщательно считал шаги, будто маленькие отрезки времени, за которые я успевал передвигать ноги, делили всё на незначительное до и после, которое отзывалось во мне глубиной страдания. Я вновь думал о том, в чём был виноват. Я много чего опять вспомнил, но главным грехом была та сделка с совестью, которую я бесцеремонно заключил во время секса с Пашей. Я до сих пор не понимал, почему я позволил себе истолковать смерть как освобождение, и это мучило меня страшным призраком, ходящим за мной как тень. Но самым страшным было не это мучение: самым страшным было то, что с каждым шагом мой измученный за неделю раздумий мозг начинал оправдывать эту в корне неверную позицию. Я понемногу принимал смерть, осмыслял её как нечто естественное и единственно неоспоримое. В конце концов, понимая, что скоро всё кончится, мы стремимся оставить что-то после себя людям, и выходит, зачастую, неплохо. Но тут в мою возбуждённую голову закрался вопрос: "А что я потом оставлю? Что я смогу сделать до этого, чтобы не уйти просто так? Как я смогу искупить свою вину перед каждым, кого знаю? Неужели так всё и застынет во времени, и заскучавшие зрители устанут смотреть на эту идиому с таким уж восхищением? Вдруг Паша дотронулся до моей руки. -Гарик, а как зовут этого солдата? -Лёша Кошелев. -Ого! Так он же...он из моего старого полка...Мы даже дружили. -Ну вот и хорошо.- я на ходу поцеловал его в щёку и обнял за плечи. Мы приближались к лагерю. Дорога почти вся стёрлась, и мы с трудом различали её в траве. Уже через несколько шагов мы заметили первую растяжку, затем вторую...мы все их успешно преодолели и оказались в лагере. Мы бегали по кустам вокруг стоянки. Паша зарисовывал расположение оружия и фанерных домиков, а я запоминал, что немцы говорили друг другу. Нам много чего удалось сделать, и мы уже подходили к другому концу лагеря. Нам оставалось выйти и найти Лёшу. Паша чуть не задел одну растяжку, но всё обошлось. Мы прошли ещё метров пять, и увидели человеческую фигуру, стоящую за деревом. Это и был Лёша. Он подбежал к нам. -Паша?! Ты же...тебя же в лагере убили...как ты тут...?-запинаясь начал он. Я с великим восхищением наблюдал, как удивление на его лице сменялось злостью.- Ты...ты предатель! Тебя убить мало! Кто знает, чего ты там немцам наговорил?!- он весь вскинулся вперёд и полез с кулаками на Пашу. Я удивился тому что он, коренастый здоровый солдат, с такой лёгкостью, присущей настоящим тиранам, набросился на маленького, худого мальчика лет 20. Я машинально оттолкнул его в сторону, и только потом увидел нож у него в руках. Естественно, обсуждать мы с ним ничего не стали, я взял Пашу за руку и быстро увёл его. Меня очень раздражали люди, которым овладевал стереотип, что если был у немцев и выжил - значит что-то им выдал. И подумать только, из-за какого-то фанатика я мог лишиться самого дорогого и светлого, что у меня было! Я сжимал его руку всё сильнее, пока он не повернулся ко мне. -Гарик, ты не мог бы немного послабее держать? Вместо ответа я взял его на руки и прижал к себе. Мне не хотелось отдавать его кому бы то ни было, как в тот первый день, когда я увидел его. Он положил голову мне на плечо, и я, не желая его тревожить, донёс его так до нашей стоянки. Когда мы подошли, он спал. Я зашёл в палатку и положил его там. Вокруг было много народа, и я решил остаться сегодня у себя, чтобы не вызывать подозрений. Это было обидно, потому что мы как раз первый день оставались на ночь, и можно было бы "повторить" с Пашей. Он был на эмоциях и, вероятно, не стал бы возражать. Но обстоятельства оставляли желать лучшего, мне не нужна была репутация гея, как бы сильно я не любил Пашу. Засыпал я в ту ночь долго и со странным беспокойным предчувствием, не покидавшим меня ни на секунду.Мои грехи больше не мучали меня. Это было нечто пустое и беспокойное, я не мог рассуждать об этом или объяснить это. Просто в кровь примешалось что-то неприятное, и я чувствовал себя больным. На утро, пока все спали, я пошёл к своему любимому. Я подходил к палатке, напевая что-то лёгкое и счастливое, но, зайдя внутрь, я остолбенел от ужаса: его не было на месте! Вокруг всё было разворошено, обстановка выдавали признаки борьбы. Первое, что мне пришло в голову, это мысль о Кошелеве. Кому ещё могло понадобиться красть Пашу? Кипа ужасных предубеждений и теорий охватила меня. Если кто-то узнает о том, что Паша выжил в лагере, его тут же расстреляют, и я это прекрасно понимал. Успокоившись, я пошёл к стоянке полка Кошелева, выяснил, где он жил. Они стояли уже давно, и успели поставить небольшую деревню из фанерных домиков. В одном из таких зданий и жил Лёша. Я подошёл к указанному дому и заглянул в окно. Там лежал избитый, связанный Воля, с кляпом во рту. На нём сидел его бывший друг с расстёгнутыми штанами и приспущенным бельём. Вся эта картина повергла меня в такой ужас, которого я не испытывал даже при видя мёртвых. Кто-то хотел завладеть этим нежным существом против его желания, кто-то мог сделать ему больно!Он ударил Пашу по лицу, когда тот дёрнулся, и его слегка обмякший член вновь встал. Похоже, этого ублюдка возбуждала чужая боль. Это показалось мне жутким. Я слышал о таком, но никогда в жизни не сталкивался с этим. Как эта низменная похоть могла быть связана с самым высоким, что мог испытать человек - болью? Казалось, он совершенно не контролировал себя. -Тебе мало расстрела! Сейчас я тебя оттрахаю и накачаю спермой, и вот так ты пойдёшь под пули. А когда ты сдохнешь, моя сперма выльется из тебя!-кричал он, уже начиная входить в Пашу. У меня сжималось сердце, я изо всех сил дёргал дверь, но та не поддавалась. Я уже раза два слышал полные страдания крики, прежде чем смог её выломать. Первый раз крик был диким и истошным, второй - жалким и покорённым. Оба раза глубокими ранами остались зиять на моём оскорблённом сердце. Дверь наконец поддалась. Оказалось, что этой твари хватило пары раз, чтобы кончить. Когда я зашёл, он грязной, плохо обточенной щепкой затыкал Паше проход. Учитывая, что его никто никогда толком не растягивал, я читал в его глазах адскую боль. Я знал что это. Это было похоже на миллионы разрядов, сконцентрированных в одной точке и бьющих по самой нежной коже. Я ударил Кошелева в голову, и пока тот пытался придти в себя, вытащил щепку. Паша благодарно и преданно смотрел на меня влюблёнными глазами, и мне больше было ничего не надо. Я помог ему одеться. Он весь истекал кровью и чужой спермой. Заметив это, он ущемлённо посмотрел на меня. Я постарался отвернуть его голову от бело-кровавой лужицы на полу. В этот момент, на шум пришёл командир их полка. Он оглядел сложившуюся композицию из недавно пришедшего в себя Кошелева, и нас с Пашей, стоящих в другом углу комнаты. Лёша вскочил на ноги и, показывая пальцем на Волю, закричал: -Это он сбежал от немцев! А этот,- он перевёл палец на меня,- выломал дверь и пытался его у меня забрать! Я не успел ничего ответить перед тем, как командир начал распоряжаться. -Молодец, Лёша. Ты - он показал на меня, - вон отсюда! А второго расстрелять завтра в шесть утра, ясно? Я пытался хвататься за Пашу, пытался объяснить, что он не виноват, но двое сильных мужчин оттащили меня к двери и бесцеремонно вышвырнули из дома. Я весь день и всю ночь просидел под окном. Кошелев куда-то уехал на весь день и вернулся только под утро, так что мы смогли попрощаться с Пашей. Я пытался выбить окно, или тут же отремонтированную дверь, но надежда на его спасение лишь угасала. У меня внутри было пусто и страшно. Я пообещал ему придти на расстрел и попробовать что-то сделать, но его холодное: "не стоит" повергло меня в совершенное отчаяние. Мы весь день перешёптывались о самых лучших моментах, прожитых вместе, мы вспомнили каждую секунду наших недолгих отношений. Часов в 11 вечера он сказал, что устал и хочет поспать. Я замолк, уважая его последнее желание, и остался со своими страхами один на один. Морально я уже потерял его. Утром его вывели на улицу, скрутив руки за спиной, и повели в сторону обрыва. Я пошёл за ним. На месте уже ждал какой-то солдат. Я спрятался за кустами. Я вдруг понял, что не смогу даже забрать его труп, потому что он сейчас улетит вниз. Он покорно встал на краю обрыва, солдат прицелился. Я закрыл глаза, не в силах на это смотреть. Выстрел. Когда я открыл глаза, на обрыве уже никого не было. Пустой холм олицетворял вечную, светлую память. Солдат ушёл. Я свесился с края бездны и посмотрел вниз. Но даже сейчас я не увидел его тело: оно было скрыто ветвями деревьев. Так ушёл из жизни лучший человек из всех, кого я знал. Я ещё долго сидел на краю обрыва и всматривался в даль. Я сумел очнуться только часам к 12 дня. Мне было необходимо выдвигаться к своему полку: я ещё обязан был написать письмо его маме. "Тамара Алексеевна, Ваш сын...его больше нет. Его расстреляли. Но не волнуйтесь, он был не виновен ни в чём, это случилось по глупости людей, сделавших это. Я искренне ненавижу их. Я хочу сказать Вам спасибо за сына. Человека лучше него я не встречал ещё ни разу в жизни. Я буду вечно помнить его. Вечно. Потому что он и сам теперь...вечный. Командир полка Гарик Мартиросян." Я отправил письмо в тот же день. Ответ не получил. После всего этого прошёл уже целый год, а я всё никак не могу привыкнуть. Моя жизнь отравлена навеки. И вот сейчас я стою на краю того самого обрыва. Война уже кончилась и тут нет проклятого лагеря. Кошелев получил огромное количество наград, а наших ребят почти всех перебили, и Игоря, кстати, тоже. И вот я стою здесь, с заряженным пистолетом в руках. Главное, теперь вы будете знать, что это всё когда-то было, что это всё не напрасно. Вот, что я оставляю после себя: эту историю. Я подставляю дуло пистолета к голове. Всё так просто, даже не вериться. Сейчас я избавлюсь от всего. Спускаю курок и...прощайте.