На войне как на войне.

Татуированное сердце - так я это называл. Ведь люди делают тату чтобы скрыть что-то. Кто-то прячет шрамы, кто-то пытается поверить в свою красоту и всё дополняет себя чем-то. То же самое с домами. На них рисуют граффити чтобы скрыть настоящую сущность города, его вечный сон и серость. А он прятал своё сердце. Мне бы хватило его и такого, если бы я не видел гораздо больше, чем он мне позволял. Он был похож на айсберг, который не давал увидеть свою подводную часть, но я твёрдо решил за него бороться. Это была война внутри войны. Я воевал за страну, за него и воевал с самим собой. Думаю, я бы не выдержал, если бы он не поддался так быстро. Впрочем, у меня были свои методы... Однажды, после очередного сражения, я повёл его смотреть, как зарывали тела. Он глядел на них огромными чистыми глазами и, казалось, никак не мог осознать, что они были живыми людьми пару часов назад. Зрелище и правда было жуткое. -А вдруг...вдруг я скоро вот так...А, Паш? -Нет, нет, нет!..-только и смог прошептать он отчаянно мотая головой. Видя его состояние, я отвёл его в палатку. Мы сели. -Паш, а вот если бы я...ты бы пришёл ко мне на могилу? - на его глазах выступили слёзы, и он за воротник потянул меня к себе. Я почувствовал сначала знакомое дыхание, затем мокрые от слёз щёки, а потом нежные-нежные губы и грубый чувственный поцелуй. Всё зажглось на миг какими-то совершенными огнями, но так же быстро угасло вновь. Он положил голову мне на плечо и нежно обнял. Я положил руки ему на талию. Мы долго сидели так, не в силах оторваться друг от друга. После знакомства с ним меня начали мучать все грехи, которые я совершил за свою жизнь. Вероятно, я считал его слишком чистым для себя, и старался исправиться, чтобы быть с ним наравне. Но меня не покидали мысли о том, что это будто прощание с жизнью, и это очень пугало. Я каждый раз приходил к нему будто на исповедь, и вот как это началось. Вскоре после этих событий меня отправили в другой город, находившийся километров за 300 от моего полка. Мы с Пашей не долго прощались, только пообещали друг другу остаться живыми. Игорь рьяно рвался поехать со мной, он ещё не до конца привык быть один. Через два дня изнурительных переговоров его согласились отправить со мной. Я этого откровенно не хотел, потому что там была крайне накалена обстановка, и шансов отправиться за любовником у него было очень много. Я же не желал потерять своего нежного, милого друга - воспоминание о том светлом чувстве, которое помогло мне однажды преодолеть страх и крикнуть Паше заветные слова. Но всё уже было решено, и я поклялся всеми силами защищать его. После долгой дороги я рассчитывал на хотя бы минимальный отдых, но этого не случилось. Меня тут же отправили к 36 полку, который, в ходе одной из битв, оказался обезглавленным. Ходили слухи, что их командир был крайне жесток, и большая часть полка была рада его своевременной смене. Игорь полез под обстрел вместе со мной, но я попросил его отдохнуть и подождать до следующего раза. Сражение разгоралось такое, какого я не видел уже очень и очень давно. Немцы как будто озверели, совсем потеряли человеческий вид, и убивали всех без разбора. Наши же, и так находившиеся в крайне бедственном положении, совершенно обессиленные, не могли дать отпор этой машине убийств. Естественно, сражение было проиграно. Но последняя деталь, произошедшая тогда, совершенно сбила меня с толку. Расстроенные и обозлённые, наши солдаты начали отстреливать немецких собак! В полном беспамятстве я кричал, пытаясь остановить их, но не смог. Я был так рад, что Игорь не увидел этого. Его впечатлительная натура не смогла бы это вынести. Как только это всё закончилось, я тут же отказался от этого полка, и, забрав Игоря, уехал обратно уже через 3 дня. Десять дней, потраченных мной впустую, заставили сильно соскучиться по этим детским карием глазам и острым скулам. Поэтому, как только я оказался на месте стоянки своего полка, я тут же отправился искать Пашу. Мне хотелось рассказать ему об увиденном. Мне казалось, что сам я не справлюсь. Я нашёл его у костра, совершенно убитого и напуганного. Я осторожно обхватил его плечи пальцами и начал массировать их. Он резко обернулся, вскочил, и повис у меня на шее. -Гарик...,-взволнованно кричал он,- Боже, Гарик, ты здесь... Он всё сильнее прижимался ко мне, а я пытался понять, что с ним. Убедившись, что нас никто не видит, я взял его на руки и отнёс в палатку. Его тонкие пальцы до конца вжимались мне в спину, и оставляли на ней красноватые следы. Когда мы оказались в палатке, я поцеловал его в лоб и погладил по спине. Он продолжал сидеть у меня на коленях. -Ну, что случилось? Прошу, не пугай меня так! Паш, ну не молчи! Он медленно успокаивался, вновь приобретая способность говорить. Истерика кончилась, и он начал объяснять. -Аверин сказал, что тебя убили. Точнее, я услышал, что у 36 полка застрелили командира и туда отправили другого. А тут ещё из 4 кто-то уехал, ну, я и подумал... Эти 10 дней были худшим, что могло быть. Я не представляю, как могу потерять тебя. Как же я был рад, что теперь с ним всё хорошо. Я положил его на брезентовую ткань, и, запустив руку под рубашку, провёл от ключиц до ремня брюк, и ещё несколько раз вверх и вниз. Сквозь дыру в верхней части палатки был виден догорающий закат. Вокруг было тепло и тихо. Сквозь вязкий воздух пробивалось тихое пение птиц и лёгкий ветерок. Я лёг рядом с ним, снял рубашку. -Я никогда не умру Паш. Никогда, пока буду жить в твоём сердце. Он повернулся ко мне и аккуратно поцеловал в ухо, в щёку, в губы...я взял его за плечи, и прижал к земле, забираясь на него. *** Я начинаю расстёгивать его рубашку, но меня это быстро начинает бесить, и я просто разрываю её, начинаю рисовать языком на его торсе невероятные фигуры, целую в грудь. Он выгибается, когда я отрываюсь от него, сокращая путь от своих рёбер до моей головы. Он глубоко дышит, и я уже собираю капли пота внизу его живота, начинаю снимать его брюки и целую в бёдра. Но он вновь выгибается в моих руках, заставляя подняться выше. Я кладу ладони на его ключицы, прижимаюсь ухом к его мокрой щеке и шепчу: -Тебе страшно? В ответ он вжимается волосами в мою грудь, крепко обнимая. Он похож на детёныша какого-то зверька, ищущего спасения у своих родителей. Он вновь поднимается, целует меня в шею и надрывающимся шёпотом отвечает: -Да. Но с тобой рядом я справлюсь. Он проводит по моей руке от плеча до кисти и вновь ложится на землю. Я больше всего боюсь, что всё будет болезненно для него. Но уже через секунду все сомнения пропадают. Я вновь спускаюсь вниз и продолжаю снимать с него штаны и бельё. Он сгибает ноги в коленях, но я не хочу торопиться. Я медленно вожу языком по внутренней стороне его бёдер. Заметив, что он слегка стонет и высоко поднимает плечи, что его точёная шея выгибается красивой дугой под весом запрокинутой головы, что его вены на руках и шее поднялись высоко над кожей, я потерял рассудок. Я осторожно провёл языком по его члену сверху вниз, и совершил ещё несколько движений языком по головке. Испугавшись, я вновь подполз к его голове. -Всё хорошо, Паш? Ты не боишься? Я просто не хочу, чтобы ты делал это только ради меня. Это должно нравиться, понимаешь? -Да, да, всё очень хорошо!- почти срываясь на крик ответил он. Я легко коснулся губами его щеки, затем взял в рот его член. Его кулаки сжались, он высоко вскинул грудную клетку и рёбра, вскрикнул. Я на секунду посмотрел на него. Он был прекрасен. Когда он выгибался, была видна каждая кость его тела. Меня накрывала эта чёткость линий, это тонкая, влажная кожа, эта копна мягких волос, и, главное, огромные, чистые глаза... Рядом с ним я терял то, чего не лишался ещё никогда: контроль. Странное, но приятное чувство разливалось внутри меня, останавливая в корне любую зародившуюся мысль. Я чувствовал, что уже и сам возбуждён до предела. Я начал гладить его ноги, готовясь растянуть его, но вдруг остановился. Я притянул его к себе за талию и, серьёзно посмотрев на него, сказал: -Паш, это очень больно. Ты уверен? Он поцеловал меня и придвинулся ближе. -Да. Давай. Сейчас ведь я могу сказать, что потерплю ради тебя? Тем более, это приятная боль... Я погладил его по плечу и медленно стал входить. Когда я вошёл до конца первый раз, он болезненно вскрикнул. -Только не останавливайся...-сказал он, и я как можно осторожнее стал двигаться. Каждый раз, когда он вскрикивал, я вспоминал тех солдат, которые отстреливали собак. Я чувствовал, что сейчас поступаю так же: я делал больно невинному. Но когда он смотрел мне в глаза и улыбался, я забывал всё. Я вдруг подумал, что этих собак больше не ранят, они не будут медленно умирать от холода или под действием неизвестного вещества. За секунду с ними случиться всё плохое и они больше не почувствуют боль. В этот момент я наконец успокоился, и не отрывался от него, пока не кончил в сторону. Удивительно, как легко мы иногда договариваемся с совестью, забывая про здравый смысл... Я провёл рукой по его члену, и Паша тоже излился на брезентовую подстилку. Когда всё закончилось, была уже ночь. Мы лежали на земле в палатке. Паша спал. Я всё не мог избавиться от чувства вины. Нет, не только за Пашу и его навсегда утерянную, возможно совсем не с тем человеком и не в том месте, девственность. Мне было стыдно за всю свою жизнь, казавшуюся теперь настолько же никчемной и низкой, как убийства собак и Резовского. Эмоции выжигали меня, с какой-то непостижимой силой вырываясь наружу.Я всё шептал, не в силах сдерживать бежавшие наружу слова. "Почему я не спас сотни солдат? Люди пострадали из-за моих ошибок. Я никогда не забуду того немецкого мальчика...но я же не видел, что это ребёнок! Я же не знал, в кого попадёт пуля!...а впрочем, это всё пустое. Я никогда не осознаю этого, если не дам совести в полной мере наказать себя. А ещё Данила, которого я мог бы спасти как и Пашу, не говоря о нем Кравец, нашей медсестре... Да и ещё миллионы неслучайных случайностей, которые я мог бы перевернуть, не допустив печального исхода...Но Господи, что мне теперь с этим делать?..." Я едва смог заснуть из-за этих мучений совести, и ещё долго шептал что-то, вспоминая ошибки своей жизни. Утром, когда я проснулся, я нашёл Пашу стоящим на коленях и молитвенно сложившим руки. Он встал и подошёл ко мне. -Что ты делал?-спросил я. -Молился за тебя. Я слышал, что ты вчера говорил...можешь считать это исповедью. А вместо перегородки между молитвой и раскаянием - время с вечера до утра. Я уверен, что теперь тебе намного легче. Я вдруг почувствовал, что мне и правда значительно лучше. Ночные призраки больше не терзали меня, и я даже с какой-то радостью вспоминал о том, что вчера между нами было. -Ты как? Тебе не больно? -Нет, Гарь. Мне очень понравилось. Как-нибудь повторим, я надеюсь... -И не один раз повторим!- влюблённо посмотрев на него, ответил я. " И не один раз..." -эта фраза заела у меня в голове очень надолго. Однако, сделать этого нам больше не пришлось не разу.