***
Ики Хиёри очень раздражает. Ики Хиёри старше его на год (на год больше прожила), но при этом в душе ещё больше ребёнок, чем он сам. И ведёт себя ужасно мерзко — заботится. Заботится в той раздражающей плоскости, где забота — это высокомерие и нотации. И всё же это было названо заботой. Юкинэ раздражённо трёт нос и ненавидит Хиёри за то, что она такая честная и наивная и буквально сама сводит его на тропинку греха. Четырнадцать — ужасный возраст, у Юкинэ колотится несуществующее сердце, сводит фантомный живот, и его напополам рвут два чувства: приятной истомы и пугающего стыда. В тот вечер выбор за него делает Ято, и Юкинэ не очень хорошо понимает, благодарен он ему за это или всё-таки его ненавидит, но — было и было. Нечего больше и размышлять. Юкинэ вообще не нравится долго думать о том, что он делает. И — смотреть в чужие глаза.***
Ики Хиёри уходит, потом она приходит, скачет из тела и обратно, когда хочет. Ики Хиёри делит жизнь напополам; если ей надоело болтаться в школе или со своими подружками, она придёт в гости к ним — в мир, полный богов и не помнящих себя людей; если ей и это надоест, она вернётся в тело и снова пойдёт гулять с подружками или ужинать с семьёй. А Юкинэ застрял. В своих четырнадцати, в своём положении — неважно. В самой ужасной ситуации у человека всегда остаётся выбор: жить или сдохнуть. Юкинэ даже выбора этого сделать не дали — его вернули к жизни силком, заставив служить божку. Он не помнит, но почему-то уверен: до его смерти такого выбора ему не оставили тоже. Ики Хиёри вырастет скоро; ей исполнится когда-нибудь шестнадцать, она станет взрослее, старше, может быть, даже умнее. Когда-нибудь она наконец-то заставит Ято решить свою проблему с выпаданием из тела и хвостом и уйдёт, оставив их в покое, забудет навсегда. Ики Хиёри заботится, встаёт между ним и Ято и старается, честно старается что-то исправить, но Юкинэ знает: ему станет гораздо легче, когда она наконец уйдёт.***
Четырнадцать — довольно ублюдский возраст, но Юкинэ бы не сказал, что раньше хоть когда-либо было лучше. Он почему-то думает об этом прямо сейчас, хотя уверен, что эта мысль таскалась где-то за ним всё это время — просто не успевала пробраться в голову. Он чувствовал себя все это время жертвой, которую волочат за собой дурные подростки, мнящие себя взрослыми (или даже богами), пытался сбежать и вырваться из их наставлений. Только вот сколько не рвись и не обвиняй всех вокруг — клетка всегда была прямо вокруг него, тонкими крепкими прутьями оплетает всё тело: дышится с трудом. Всё его существование — как злой рок. В Юкинэ ничего не осталось, кроме дурацких привычек и слов, лезущих откуда-то изнутри, из огромной кровоточащей раны — из прошлой жизни. Прошлого существования. Стремление к разрушению всего вокруг — это как жалкие попытки что-то изменить, исправить, на что-то повлиять таким способом, которым ты умеешь. В итоге они, конечно же, не приводят ни к чему хорошему. Никогда не приводили. Но Юкинэ не привыкать. Шинки — это люди, которые не хотели умирать. Когда он узнал об этом, даже не помнит, как, он только фыркнул; это одновременно так естественно и очевидно, с другой стороны — вообще неправильно, потому что Юкинэ предпочёл скорее бы сдохнуть, чем быть прислужником бога в одиноком надломленном мире в четырнадцать лет. Но когда всё вокруг рассыпается в руках, и тьма наступает на пятки, Юкинэ хочет кричать: да, чёрт возьми, шинки — это люди, которые не хотели умирать. Так сильно не хотели, что даже сейчас, когда от них не осталось ничего, они вгрызаются в это «ничего» и, цепляясь за любую сподручную опору, тащатся к свету. Ики Хиёри смотрит сурово и жёстко; за этим взглядом чувствуется детская обида и надломленное доверие, но это запрятано глубоко-глубоко, потому что она держит Ято на своей спине и смотрит Юкинэ прямо в глаза. Она не собирается его ругать, не собирается ему жаловаться, она все берет в свои руки и железно приказывает идти за ней. И Юкинэ идёт, потому что сейчас Ики — это та самая опора, в которую он готов вцепиться. И он вцепится, потому что как бы страшно ему ни было — из-за дышащей в затылок темноты или из-за яркого выжигающего света впереди, который обязательно (как всегда) приготовил ему своё наказание, он знает: Ики Хиёри заботится. Даже когда её голос надломленно-жёсткий и губы сжаты до побеления.***
Привыкнуть можно к любому дерьму. К боли, к холоду, к эмоциям, к своему существованию. И Юкинэ привык — и ко всем своим отголоскам прошлой жизни, и к новому странному миру. Несмотря на то, что он навеки застрял в этом мире вечных богов в своих не менее вечных четырнадцати, он видит: всё в этом мире меняется. Боги меняются, их позиции, их воплощения, их шинки. Меняются проблемы, отношения, враги. Меняется он сам, чувствуя, как через него течёт время, меняется Ято, меняются их отношения, меняется даже Ики Хиёри. Она становится умнее, спокойнее, действительно старше, ответственнее и по-хорошему злее. Не меняется только одно: как Ики Хиёри заботится. Об их мире, их проблемах, о Ято. О нём. Заботится в той пугающей плоскости, где человек начинает слишком честно отдавать себя. Юкинэ думает, что это странно. Он всегда так думал; когда люди, едва тебя знающие, протягивают руку помощи, это либо подстава, либо чистая наивность, которой нужно пользоваться. Но он через слишком многое прошёл и многое пересмотрел, Хиёри и Ято больше не незнакомцы, а семья, и сколько они спасали друг друга — уже не сосчитать. Только вот её забота окатывает с головой — как в самый первый раз — неловкостью, напряжением, стыдом. Время мерно течёт, но каждый её жест будто бы в новинку. Пора бы привыкнуть. Только не привыкается.***
Дерьмо, вот дерьмо, думает Юкинэ и ненавидит себя. Ему как будто снова четырнадцать — те самые, в которых он пришёл в этот мир, злые, непонятливые, обиженные и способные думать только о себе: не со зла, скорее от недостатка ресурсов и опыта. Только вот сейчас хватает того и другого; тем хуже, потому что тем менее оправданы его дурацкие злые мысли. Юкинэ давно не мечтает, чтобы Хиёри вернулась с концами в свой мир. Он и думать забыл; Юкинэ привык к ней, даже к её заботе, странной и почему-то по-тёплому приятной даже в самые неловкие и злые моменты. Он не думает, пока она не вспоминает про желание, купленное когда-то у Ято. И тогда всё в этом вечном мире идёт наперекосяк; так всегда бывает, когда правильное не хочет складываться в ладную картинку с желаемым. Ято говорит: «конечно, да», но в Юкинэ всё кричит «нет». Эмоции безжалостным вихрем кружат голову и выбивают землю из-под ног, потому что он не хочет, чтобы Хиёри уходила, не сейчас, не через какое-то время, не через сотню лет; всё, что он хочет, чтобы она осталась с ними — застряла в своих шестнадцать навсегда. Ято, может быть, смог бы сделать её своей шинки. Или ещё как наколдовать, он, в конце концов, бог. Да? Юкинэ закрывает лицо руками, а Ято хмуро и надсадно смотрит на него, потирая шею. Ято волнуется за него. Юкинэ волнуется тоже, только не за себя: его личный ад выплёскивается на всех вокруг и разрушает эту мерную мирную жизнь, созданную с таким трудом. Ято смотрит с прищуром, и пока что — пока что — не задаёт вопросов. Чувствует, видит насквозь и даёт время, чтобы придумать к ним ответы. Юкинэ чувствует, что не справляется и вряд ли когда-нибудь справится, а Хиёри — как назло — опять так близко, что сердце стучит в ушах. Ненависть к себе приходит потом, потому что рядом с Хиёри нет ничего и не может быть, кроме любви.***
Липкий ужас — это первое, что он чувствует каждый день, прежде чем открыть глаза. Потому что Ято непостоянный и переменчивый, он может откладывать проблему снова и снова, а потом все решить, когда никто уже ничего не ждёт. Но этот день всё не наступает, и все делают вид, что это привычно и нормально — когда девочка с хвостом бродит по краю миров. И всегда заходит к нему — и ласково треплет по волосам. Или водит гулять. Или занимается с ним учёбой. Заботится. И, опьяневший и всполошённый, он цепляется за эту заботу, вгрызается зубами и не отпускает до самого конца, как будто кроме неё, после неё в этом вечном растянутом мире ничего больше нет.