Горгород

Небо еще серое. Спьяну и не разобрать ночь это или день, или просто начался апокалипсис, и этот город медленно погибает под свинцовыми тучами и кислотным дождем. Страшно даже подумать, тогда, какие муки испытывают те, кто оказался в это мгновение за стенами своей конуры, почему-то, именуемой домом, но, на деле, являющейся не более чем мерзкой низкопробной картонной коробкой, разъезжающейся по швам. В окно не бьет свет. Окно неплотно задернутой шторой. Достаточно, чтобы уберечь от солнца, если ему будет угодно вылезти из своего убежища и осветить бренный город со всей его богемой и фавелами. Недостаточно, чтобы не видеть серого неба. Писатель смотрел то в сторону серого неба, холодного, мерзкого, то на спящего рядом Руслана. Руслан однозначно нравился ему гораздо больше, чем унылая картина за окном, хотя его руки сейчас покрыты сине-фиолетовыми отметинами, оставленными, как сам он заверил, кафелем, да и в уголке губ запеклась кровь. Ее хотелось стереть пальцем, как, иной раз, хлебную крошку или каплю сока. Руслан так и не объяснил откуда она, а Даня почему-то оставил попытки понять после первого отказа. Он незаметно поправил его одеяло, в попытке укрыть от прохладного воздуха в квартире. Он только сейчас понял, что она будто бы нежилая, в ней нет того флера уюта, который с такой легкостью прослеживался в том же подвале Гуру, и понял, что уют в этом месте никогда не поселится, потому что он просто для него не создан. И Руслан просто счастливое стечение обстоятельств. В голове промелькнула мысль, что все это не более чем своеобразная анафема. Смешно и грустно. Смотреть на него больно, смотреть на него страшно, потому что теперь он словно выглядит по-другому, будто его, загадочного солнечного золотого мальчика подменили, хотя, кажется, все тот же человек. Все те же угольно-черные волосы, все те же угольно-черные пушистые ресницы, привычные черты лица, но что-то словно кардинально поменялось. Теперь это все стало роднее. От Руслана веяло домом, и это было то, что больше всего пугало Поперечного. Доигрался — вот и вся эпитафия. — Думаешь, я не замечу, — улыбается юноша, открывая глаза. Писатель тянет губы в улыбке в ответ, понимая, что, на самом деле, фатально потерян. — Надеялся, — отвечает он, — Почему ты не спишь? Рано… — и на секунду задумавшись добавляет, — Или поздно. Брюнет косится на часы, в окно, и усмехается. Ничего не говорит, только тянет писателя к себе, увлекая в поцелуй, и тот, кажется, на секунду забывает, в какой момент все стало так до беспокойного спокойно. «Нет ничего прекраснее абсолютного незнания» — эту фразу Поперечный запомнил из какой-то книжки и теперь с трудом припоминал какой. Тишину разрезает звонок стационара, на который оба старательно не обращают внимания. Шуршание, голос литературного агента. Она болтает что-то про рукопись, про горящие дедлайны, про то, что она все еще не в восторге от его новой пассии и просила чуть меньше политики в тексты. Руслан знает, что все это камни в его сторону, но так легко игнорирует это, что Поперечному тоже не хочется лишний раз в это вдаваться. На город падает тьма. Город засыпает, засыпает мелкая шпана, просыпается крупная мафия. Картежи разевают пасть, как ротвейлер, раскидывают сети ядовитыми пауками. Выжечь бы это все, выжечь с корнем, так, чтобы потом снова не выросло из выжженной почвы, и чтобы другим становиться такими было неповадно. До кардинальных перемен недалеко. В груди от этого щемит, он точно знает, дальше будет хуже, понимает это как нельзя хорошо, и оттого жадно ловит последние моменты, запоминая их как умалишенный, чтобы потом, на смертном одре, ни о чем не жалеть, и знать, что в последний свой день был до одури счастлив. Потому что завтра все кардинально перевернется, полюса сменят свое положение, и ничего из этого не станет хорошим знаком для самого Дани. Но то, что происходит здесь и сейчас — персональный эдем под покровом сумрака. Ночь поглощает остатки закатного света, но смотреть в окно некогда, потому что он слишком занят. Ему сейчас бы надышаться Русланом, до конца своей жизни запечатлеть в памяти его образ, его запах, его все, и слепо молиться ему как божеству, когда все происходящее обернется в тотальную бесповоротную катастрофу. Верить в место под солнцем уже нет нужды. Поперечный готов его покинуть, потому что время пришло. И если кто завтра и не вернется в свою тесную коробку, то только он. Руслан не всплакнет. Не вспомнит, что в его жизни когда-то был беззаветно трепещущий перед ним писатель, который влюбился в один только образ человека, о котором совершенно ничего не знал. И будет прав. Потому что лить слезы не верх уважения к мертвым. Особенно к тем, кто добровольно выбрал свой путь к перевалу бездны, и глядел в нее так долго, что бездна начала вглядываться в них в ответ. *** В комнате тьма. Руслан спит, и Даня вновь позволил себе укрыть его избитое тело одеялом. Руслану, кажется снился какой-то беззаботный сон. Он улыбался во сне, а Поперечный никак не мог на него насмотреться. Вот таким, беззащитным и тихим он нравился ему еще больше. Он чувствовал, что теперь просто обязан уберечь его от всего этого мира, от всей его жестокости. И пока он спит, орудовал словом, заканчивая свой последний роман. Последние главы писались так легко и так быстро, шли вразрез с тем, о чем он писал ранее, но навевали свою поволоку спокойствия, передавая ту же атмосферу, что сейчас царила в этой комнате. «Затишье перед бурей». Эти слова пришли в голову Дане, когда он вдруг задумался, как может охарактеризовать сложившуюся картину. Он закончил свой роман, поставив окончательную жирную точку в его написании. Чуть позже он отправит это Ире, она отправит это в редакцию, а потом на нем поставят отметку «последний роман Данилы Поперечного». Он не уверен на все сто процентов, но ему действительно так кажется. И это не тот случай, когда нужно вспомнить церковные заветы и трижды перекреститься, чтобы наваждение прошло. *** Руслан найдет Даню спящим за столом, осторожно коснется губами его виска, и уйдет, не оставив даже записки. Он должен вернуться домой. Чем раньше, тем лучше, потому что ему нужно хотя бы одно рациональное объяснение, почему его не было дома последние двое суток, и нужно как-то объяснить, что он забыл на фавелах, потому что отцу давно все доложили, и у него будут вопросы. Руслан пока не знает, что сказать, но точно знает, придется много и упорно лгать с невозмутимым лицом, и больше не позволять себе вестись на насилие, не позволять выбивать из себя информацию. За окном полыхает золотистый восход. Руслан перед уходом задернет шторы, чтобы наглое солнце не разбудило писателя, и тихо закроет за собой дверь, будто его тут и не было. *** Поперечный проснулся от резкого стука в дверь. Достаточно громкого, чтобы это не могла быть Смелая, и спросонья не сразу понял, что вообще происходит. Шторы плотно закрыты, в квартире пусто. Он протирает глаза, силясь понять, кто может ломиться к нему с таким ярым рвением, и никак не может понять, потому что идей нет. Он никому не был должен, никому не успел нагадить. Все шло своим чередом. А за поход на фавелу еще никого не сажали в тюрьму. Кажется. В дверь все еще настойчиво барабанят, все также настойчиво трезвонят в звонок, и Поперечному не останется ничего, кроме как стряхнуть с себя остатки дремоты и пойти наконец-то в прихожую, чтобы посмотреть на тех, кто так отчаянно хочет до него добраться. Экран домофона показывает пару рослых мужчин чуть старше его самого, но явно куда более сильных. — Цель визита? — буднично интересуется он. В ответ ничего не следует, но один из мужчин показывает в камеру обложку удостоверения правоохранительных органов Горгорода. Поперечный почему-то и не сомневался, что будет именно так, но никакого особого страха не испытал, будто был готов к этому с самого начала. Он открывает дверь, люди в черном бесцеремонно проходят в квартиру и совершенно нагло осматривают все, что было внутри. Никаких объяснений, никаких разрешений на обыск. Хотя предъявить им обыск у Дани явно не получится, в его квартире просто осматриваются. — В квартире один? — бросает один из мужчин, и Поперечный поднимает брови в непонимании. — С какого это хуя я должен докладывать, с кем я могу находиться в своей собственной квартире, — он с вызовом складывает руки на груди. Человек в черном отрицательно качает головой, мол, неправильный ответ. — Собирайтесь, — отрезает второй. — На каком основании? — парирует Даня. — Вы задержаны по пункту десятому статьи пятьдесят восьмой уголовного кодекса Горгорода. Вы должны проехать с нами для установления всех обстоятельств по Вашему делу. Сейчас Вы можете связаться со своим адвокатом, если пожелаете, — второй человек явно был настроен куда дружелюбнее. Теперь Поперечный хотя бы понимал, что вообще происходит, но легче от этого все равно не становилось. Самое мерзкое в сложившейся ситуации было то, что диссидентство ему могли предъявить только по свидетельским показаниям, а из свидетелей был только Руслан и Гуру. И ни в одном, ни в другом Даня не мог быть уверен до конца, потому что толком не знал, ни того, ни другого. А предательство от Руслана было бы мерзким вдвойне, потому что ему Поперечный верил. Но, кажется, мальчик-пиздец он на то и есть мальчик-пиздец. *** — Послушай, Руслан, тебе ведь все это не нужно. Чего ты хочешь добиться? — мужчина в сером костюме хмурит брови, но на сына смотрит почти снисходительно, — Разве тебе здесь плохо живется? — Плохо, — отрезает брюнет. — Так поезжай куда-нибудь. Ты, кажется, бредил Нью Йорком. Устроим тебя в магистратуру там, ты развеешься, за пару лет усмиришь свой пыл. Как тебе? — Нет, — качает головой Руслан, — Нет. Как бы сильно я не бредил Нью Йорком, ты не вышлешь меня из города по первой своей прихоти. Я уже не ребенок. — Нет, мальчик мой, ты все еще ребенок. Беспомощный ребенок, и даже не представляешь насколько беспомощный… — мужчина тяжело вздыхает, — Я же ведь для тебя стараюсь, и для твоего писаки. — Ты ничего не сделаешь с Поперечным, — напрягается Руслан, — Он ни в чем не виноват. — Сфабриковать дело несложно. Особенно в отношении тех, кто когда-то писал аполитичную чушь, а недавно околачивался с тобой на фавеле… — Почему это звучит, будто после этого должно быть какое-то «но»? — Потому что оно должно там быть. Ты можешь ему помочь. Руслан закрывает глаза. Он хочет помочь. — Как? — тяжелый вздох и обреченная интонация. Он, кажется, сдался. Больше ничего не ждет. Только бы поправить положение, вытащить Поперечного из того болота, в которое сам его и затянул. — Уезжай в Нью Йорк. Я даже не буду заставлять тебя сдавать их всех. Ты просто уедешь из города и вернешься, когда я посчитаю нужным. — Так просто? — не понимает Руслан, — Как-то не в твоем стиле. — Я твой отец, в конце концов, — ласково тянет мужчина, — Ну, что скажешь? Руслан молчит. Он думает. Он не понимает, что сейчас движет его отцом и чем это в итоге может обернуться. Отказаться — подвергнуть опасности всех, потому что он зачинщик всей этой истории, он положил начало попыткам свержения мэра, и все эти люди, которые разделили его с Кшиштовским идею, были зависимы от него. Согласиться — бросить то, за что так долго боролся, оставить Гуру одного на растерзание толпы, которая жаждет действия. Но тогда будет шанс, что с ним будет Даня, и тогда останется хоть какая-то надежда, что все труды не пойдут прахом. — Ну же, что скажешь, — торопит его отец. — Я согласен, — сглотнув отвечает Руслан. — Вот и славно, — мужчина снимает трубку с телефона на своем столе, — Аннушка, проверь активность визы Руслана. Если с ней все в порядке, забронируй на него билеты в Нью Йорк. Если нет, подай документы на продление и тоже забронируй билеты. Чем раньше, тем лучше, — несколько секунд молчания, — На завтра? Да, отлично. И вот еще… Поперечного ко мне. Срочно.