Бесы

Добро, блять, пожаловать в Уфу. Добро пожаловать в место, где воспоминания тут и там на улицах, во взглядах знакомых людей и шелесте листьев. Добро пожаловать на улицы, серые и холодные, и да, ты не забыл про бесконечные хрущёвские коробки? Они про тебя тоже не забыли. Про твои юношеские вписки и попытки казаться взрослыми. Алишеру мерзко от всех этих ненужных воспоминаний в первый же день, но последней каплей становится такое знакомое и дикое: «Слышь бля, пальма, сюда иди, за внешний вид побазарим!» с соседней улицы, смех, свист, и что-то очень звонкое. Звук, с которым Вселенная предупреждает тебя о возможной потери зубов в драке. Добро, блять, пожаловать в Уфу, в эти старые знакомые просторы. На самом деле, Алишер зарекался себе — из Москвы в Уфу он будет возвращаться только по самым важным делам. Как только он приехал в столицу, в которую, казалось, влюблялся с каждым днём всё больше и больше, он установил для самого себя правила. Во-первых, больше думать о творчестве, а не о том, что у него есть только год академического отпуска. Во-вторых, не думать о педвузе, а ждать, когда интуиция сама ласково его подтолкнёт к решению: уходить оттуда окончательно или же всё-таки посвятить жизнь чему-то более важному, чем музыка. В-третьих, не думать об Уфе. Ну просто не думать. Да и как можно думать о чём-то сером и скучном, когда у тебя за окном Москва, в воздухе Москва, да и сам ты — почти москвич. На год уж точно. Но в первый же месяц вместо творчества пришёл лишь богемный образ жизни. Пьянки и ночные прогулки, какие-то новые знакомые и очень красивые женщины, квартиры сменяли друг друга как в сломанном калейдоскопе, и всё такое яркое, живое, всё это — жизнь Алишера, который ещё недавно страдал в педвузе и носил гордое звание будущего учителя литературы и русского языка. Сон был променян на энергетики, пышные кудрявые волосы — на цветастые дреды, которые, по мнению парня, так неожиданно его преобразили. Когда он выслал маме фотографию татуировки «666» над бровью, она неделю с ним не общалась, а потом написала, что он это всё делает «от слишком внезапной свободы». Больше мама долгое время ничего не писала, а Алишер почему-то считал это нормальным. Если честно, его жизнь в какой-то момент начала выходить из-под контроля, и ему было стыдно признаваться самому себе, что он даже не думает о частоте маминых смс. Тетрадь со стихами лежала где-то очень далеко, и парень даже не помнил, когда в последний раз брал её в руки. Москва была не просто пёстрой и быстрой каруселью, а целым парком аттракционов, из которого главное — это вовремя уйти. Моргенштерн не видел в этом смысла. Новые друзья и впечатления, а также призрачная возможность заняться музыкой слишком уж очаровывали. В один день он проснулся с двумя девушками в чужой постели, а потом поймал себя на мысли, что понятия не имеет, кто это. «Прямо как в грёбанных фильмах», — подумал Алишер с нервной усмешкой, но не стал наслаждаться красотой момента, а сразу же ушёл из странной квартиры. Но всё же это было очаровательно, и такой академ. отпуск его более, чем устраивал. Смски от мамы становились всё более редкими, но Алишер заметил это не сразу. Иногда, оставаясь дома на весь вечер, он чувствовал странную ностальгию по родным улицам. Он понимал, что это лишь его романтизация, что на самом деле, когда он туда вернётся, ни одна улица не покажется ему такой идеальной, как в этих странных воспоминаниях. Уфа ему нравилась, но по своему. Он понимал, что все волей-неволей склонны любить свой родной город, каким бы скучным и раздражающим он ни был. И всё же Москва его манила намного сильнее — тут всё было пропитано его энергетикой, необузданной и дикой. Казалось, что здесь можно было осуществить любые амбиции и познакомиться с кем угодно. Что-то было здесь такое, из-за чего все эмоции казались такими же сильными, как в детстве. Но, видимо, у Бога на Моргенштерна были другие планы. Как говорили великие люди, Бог не играет в кости. У него нет ни случайностей, ни совпадений, и жизнь выбрала самый нужный момент, чтобы прервать всё это приятное распиздяйство. Алишер уже спал в кровати, что, кстати, было редкостью. Обычно сон заменялся на кофе и энергетики, он будто бы брал своё сердце на слабо. Иногда оно, кстати, проигрывало, отзываясь отчаянной болью. Алишер проклинал себя в такие моменты, и именно сегодня решил, что надо немного притормозить — восстановить более-менее нормальный режим, перестать прожигать дни на непонятных квартирах, и всё-таки заняться музыкой. Он был недоволен своим поведением, и даже со злостью подумал, что напиться на вписке он может и в Уфе, и вообще он не для этого приехал. Звонок прервал и эти намерения, и сон, и дальнейшее прожигание времени и жизни в Москве. Раздражение сонного парня сменилось на непонимание, когда он увидел, что в четыре утра ему звонит мама.  — Алло, мам, — сказал он, щурясь от света экрана.  — Алло, Алишер… Милый, ты можешь приехать? — Её голос был тихим и каким-то испуганным, будто за любое неверное слово её могли убить. Алишер тут же почувствовал, как сонливость испарилась, и на её место пришла тихая тревога.  — Что случилось, мам?  — Мне нехорошо, вчера забрали в больницу. Я никак не могла тебе дозвониться, у тебя постоянно телефон отключен... В этот момент в весёлой и беззаботной жизни Алишера, в его праздной радости что-то надломилось. Он прям почувствовал эту вину и стыд, которые задушили его ледяной хваткой.  — Прости, я не смогу приехать раньше, чем через пару дней. Всё очень серьёзно? Что с тобой?  — Если честно, я не знаю, — голос мамы стал таким трагичным и виноватым, что Алишеру стало казаться, что всё это глупый, затянувшийся сон, — я упала в обморок на работе, потом ещё несколько раз дома. Очень сильная слабость. Ты только не переживай сильно, сынок, приезжай обратно в Уфу. Хотя бы ненадолго. Голос мамы обладал более сильным даром убеждения, чем вся эта яркая и манящая Москва с её амбициями и буйным весельем. С этой секунды Алишер не чувствовал себя частью московской жизни. Он не представлял, что завтра встретится с одним из знакомых и пойдёт тратить чужие деньги в незнакомых квартирах, целуя кого попало и ощущая приятную алкогольную тяжесть в голове. Но, что было ещё хуже, Уфа теперь казалась не просто серым городком. Она теперь казалась монстром, самым настоящим чудовищем, с которым Алишеру придётся сражаться. Чудовище, полное тоски и боли, ждало его. Уже через сутки Алишер ехал в поезде в город, о котором зарекался не вспоминать, и думал — Бог точно над ним смеется. Если этот пресловутый Бог существует, смотрит на нас всех сверху хитрым прищуром, то он точно смеётся именно над Алишером, проверяет его на прочность. А когда через сутки Моргенштерн шёл в магазин и услышал тот самый смех, те самые слова и звоны цепей, то подумал — «Ну что это за хуйня со мной происходит?!» Привычные, ну практически родные уфимские гопники, которые не могли обойти Моргена стороной, появились уже в первый день. В темноте вечера их лица разглядеть было невозможно, но всё же под светом фонарей некоторые черты проявлялись. Разбитый нос, хитрый прищур — да, этот своеобразный «набор джентльмена» всегда был у каждого из них. Даже каноничные костюмы с лампасами, боже, даже это было у всех четырех парней. Конечно, Алишер и сам был немаленьким. Мама ласково называла его шкафом из-за роста и широких плеч, и взгляд его часто оставался жёстким и холодным. Как броня, выросшая за годы проживания в не самом благополучном районе. Он мог полезть в драку, мог с вызовом ответить и зажечь в парнях возмущение, но только драк ему сейчас не хватало. Разница поясов и первый поход к маме в больницу — всё это его слишком вымотало, даже гопникам хотелось как-то мягко сказать — дяди, а давайте организуем все выяснения отношений чуть-чуть попозже? Когда эта тоска и паника сбавит обороты, когда Москва перестанет сниться, и когда друзья перестанут писать, мол, куда ты пропал из города. Давайте разберёмся со всем, когда страх и шок немного отступят, а Алишер смирится с фактом, что на академ.отпуске ему придётся уже работать по своей специальности, чтобы оплатить лекарства. Жизнь, давай ты отъебешься с другими проблемами, пока все самые важные не решатся? И Алишер при всём своём телосложении и жёсткости характера не любил драки. Он мог поставить человека на места одним словом или усмешкой, прищуром или жестом. Драки остались для него в школьном прошлом, когда не хватало ни слов ни взглядов, и максимализм сам подталкивал к выяснению отношений. Наверное, в его родном городе он один так считает. Тем временем свисты и звонкие голоса приближались. Алишер ускорил шаг, пытаясь найти в кармане связку ключей — в крайнем случае, можно ударить ими, как кастетом. Но это самый крайний случай. Чёрт его, блять, дернул заплетать эти дреды и набивать татуировки. Можно подумать, что он бы остался в Москве навечно. А в Москве вообще занимаются такой же хуйней, какой страдают местные подростки и прочее быдло?.. Что же, вряд ли Алишер это узнает в ближайшее время. За один день Москва превратилась в какое-то странное воспоминание, больше похожее на сон, и слишком далёкое от Уфы, где его уже просят пояснить за внешний вид. - Притормози, пальма, слышь? — Низкий смех раздался за его спиной, и рядом пролетел крупный камень, с громким лязгом ударившись о фонарь. В эту секунду всё приобрело слишком тревожную атмосферу, и Моргенштерн невольно вспомнил видео, где при похожих обстоятельствах мальчика избивали за длинную чёлку. «Да в конце концов, что эти малолетки мне сделают?» — подумал он с резким раздражением. Вся усталость, скопившаяся в нём за несколько дней, стала закипать. Неужели они слепые и не видят, что Алишер в действительности грёбанный шкаф с типичным мужицким телосложением, которого на спор лучше не провоцировать? Он повернулся и тут же почувствовал удар где-то в районе рёбер. От неожиданности тот чуть не взвыл, но тут же вытащил ключи и крепко сжал их в руке, пытаясь определить в темноте, кто именно его ударил. Все парни были высокими, почти одного роста с Алишером, такие же крупные, и их азартные глаза неярко поблёскивали в темноте сквера. Они ничего не объясняли, и Алишер почувствовал, как сзади кто-то схватил его за дреды и замахнулся ножом. Темнота стала сгущаться, и сердце билось уже где-то в горле. Ему показалось, что сейчас его ударят этим самым ножом в спину или череп, за какие-то блять дреды, и оставят погибать среди деревьев и неработающих фонарей. Подарок для больной матери, не иначе. Моргенштерн тут же грубо оттолкнул локтём одного из нападающих, а ключом ударил парня сзади. Казалось, что их всего двое, а остальные наблюдают в стороне. После одного удара «кастетом», Алишер ударил его кулаком, чувствуя, как в нём просыпается это отвратительное возбуждение, которое может вызвать только насилие. Это как извращённый азарт, неправильный и губительный для всех, кто здесь находится. - Блять, мусора! — Крикнул голос вдалеке, и фары проезжающей мимо машины на мгновение осветили лица парней. Тут же гопники, толкнув Моргенштерна на землю, разбежались в разные стороны, а кто-то сзади ещё и ударил его ногой по лопатке, будто ставя точку в драке. Последнее слово, а точнее последний удар, остался за ними. Алишеру казалось, что он — раненый Болконский на Аустерлицком сражении. Конечно, вместо «бесконечного и высокого» неба он видел только дорогу и небо с неяркими и редкими звёздами, но чувствовал он себя все равно паршиво. «Добро, блять, пожаловать в Уфу», — подумал он, вставая с пыльной дороги и отряхивая куртку. Рёбра и спина болели, но ещё больше ныло чувство собственного достоинства. Он пытался вспомнить, когда в последний раз чувствовал себя так паршиво, и не мог. Все дреды остались на месте, кости с органами тоже, а это по местным меркам уже счастье. Но Моргенштерну казалось, что его не просто ударили пару раз и попытались запугать, но и плюнули в душу, напомнив, что в принципе он тут никому, кроме матери, нахуй не нужен. Романтизированные образы родных улочек остались в одной из хате на Патриарших или где-то среди простынь с чужими бабами. В реальности город с первого же дня будто твердил ему: катись в свою богемную Москву, пальма.