Бесы

«Эх ты, молодость, буйная молодость, Золотая сорвиголова!»

Мама всегда была недовольна, когда от Алишера несло сигаретами. Он улыбался как дьявол, все его жесты и взгляды были нарочито вызывающими и дерзкими, а сигаретный дым только усугублял этот образ. Сейчас у него цветные дреды, не менее вызывающие три шестерки над рассеченной бровью и разбитая губа, смотрел он по-прежнему с ухмылкой, и не знал, как после такой унизительной драки идти завтра к матери. Он зашёл в холодную квартиру, кинул взгляд на своё отражение в зеркале, и подумал, что такое не могли бы замазать даже все тоналки мира. В его глазах раздробилось несчастье, а ещё где-то можно увидеть отголоски московской праздности — в нескольких лопнувших капиллярах. Алишер похож на дьявола, который еле-еле вылез из Ада, особенно под жёлтым светом лампочки. Мама искренне ненавидела запах сигарет и просила его завязывать со «своими глупостями», но в тот вечер он не выдержал, сел прямо в коридоре и закурил. Сегодняшний день прошёлся по нему танком, и если бы Моргенштерн не утратил способность плакать где-то лет десять назад, то он бы точно расплакался, просто чтобы выплеснуть накопившуюся усталость и раздражение. Когда он ехал в поезде и размышлял, какой план вообще можно придумать, чтобы выжить в родном городе и помочь маме, то в первую очередь подумал о репетиторстве. В литературе он разбирался ещё со времён старшей школы, любил читать и обсуждать прочитанное, но редко об этом говорил. Люди его теперь воспринимали как антихриста, не иначе. Вряд ли родители будут уверены, что такой человек хорошо подготовит ребёнка к ЕГЭ. Но тем не менее, Алишер на что-то надеялся. В полусонном состоянии он написал несколько объявлений прямо от руки, посмотрел на синяк чуть ниже рёбер, будто сверяясь, что он всё ещё жалок, и лёг спать. В телефоне осталась неотправленная смска, что все тут какие-то дикие. Теперь Алишер предусмотрительно надевал капюшон, выходя из дома, а по вечерам сидел дома и делал вид, что ссадин на его теле не существует. Он с действительным рвением смотрел задания ЕГЭ по литературе и русскому, объяснял их сам себе и записывал на бумаге ответы. В итоге он пришёл к выводу, что современные школьники живут в ещё большем аду, чем он сам, раз им приходится это всё учить. Он помнил, с какой ненавистью и непониманием читал «Слово о полку Игореве» и произведения классицизма, еле-еле продирался через вездесущий пафос и «высокий штиль». И вот, спустя несколько лет, они встретились снова. В голове неоном светилось: «АЛИШЕР, ТЫ, КСТАТИ, БУДУЩИЙ УЧИТЕЛЬ». От этой мысли, — которая, скорее всего, станет правдой, — становилось дурно и грустно, но деваться было некуда. Жизнь в Москве, конечно, была незабываемой сказкой, и он мог бы всю жизнь пить, веселиться и чувствовать дрожь громких басов в своём теле, но это теперь в прошлом, пора бы забыть о весёлом кутеже. А ведь Алишер действительно был рождён для дурящего запаха чего-то запретного и сладкого, для незнакомых улыбок и музыки. Он был рождён, чтобы быстро угаснуть, пронестись как комета и оставить после себя след в чьих-то сердцах, и эти мечты оставались с ним даже когда он сидел и писал сочинение по «Мцыри». «Сейчас всё это закончится, — думал он, с раздражением описывая внутренние переживания главного героя, — и я точно вернусь в Москву.» Литература ещё никогда не казалась ему такой занудной и бессмысленной, как во время анализа заданий ЕГЭ. И ночью, маясь от бессонницы и тоски, он писал и писал эти бессмысленные сочинения, сверяясь с образцами. Днём, по дороге в больницу к маме, он расклеивал у каждого подъезда свои объявления, надеясь на лучшее. Надеясь, что родители современных школьников не будут видеть в нём ничего страшного и асоциального. Разбитую бровь, вместе с татуировкой, он заклеил большим куском пластыря, а дреды всё ещё убирал под капюшон, будто это могло исправить абсолютно всё. И видимо Бог решил ненадолго усмирить своё чувство юмора, дать Алишеру шанс и поощрить его за осторожность и стремление понять ЕГЭ — в один из вечеров Моргенштерн услышал телефонный звонок и сразу понял, что ему звонит по объявлению. На телефон ему уже сто лет как никто не звонил. Голос из трубки принадлежал явно серьёзной и требовательной женщине, даже о своём сыне она говорила без всяких нежностей и оправданий. Чуть ли не с первой секунды она заявила, что он совершенно точно ничего не знает, но литература, как оказалось, ему позарез нужна для поступления. Алишер уже хотел пошутить, что он вряд ли научит её сына читать, но лишь кратко ответил, что попробует сделать всё, что в его силах. На мгновение даже почувствовал себя ответственным преподавателем, которым он бы мог стать в параллельной Вселенной. Он сам ещё полчаса назад ломал голову над тем, почему же Гончаров выбрал главным героем именно Обломова, а не Штольца. «Да потому что, блять, захотел», — хотелось написать Моргенштерну, потому что никаких других причин он не видел. Но в тот момент, говоря с мамой потенциального ученика, он старался быть максимально серьёзным. Ничего, думал он, решим, почему же Гончаров выбрал Обломова, лишь бы хоть кто-то пришёл. Женщина сказала, что они с сыном придут послезавтра в семь часов вечера и тут же положила трубку, будто зная, что Алишер не откажет ей. Алишер и впрямь не мог отказать. На следующий день он опять пришёл к маме. На фоне больничной белизны и серости за окном она выглядела не такой уж бледной, но точно худее, чем обычно. Теперь её кожа светилась болезненностью, а соседки по палате привыкли к внешнему виду парня. Некоторые даже здоровались и предлагали забрать фрукты, которые они уже не могут есть. Алишера это умиляло, но вопящую тревогу перекрыть не могло. А мама, как и всегда, смотрела на него самым нежным взглядом. Иногда он задавался вопросом, за что вообще она может любить Алишера? За его академ.отпуск за плечами или за его неопределённость, которая проявилась в самый ненужный момент? Он, как это называется, не совсем достоин жизни. И именно про него должны говорить, что он точно ни на что не способен и ничего не знает. И всё же, ей до сих пор не нравилась лишь его привычка курить и не спать допоздна. Даже с дредами и татуировками смирилась. Для неё он все равно оставался родным мальчиком, самым заботливым и добрым.  — Ну как ты? — Спросил он, садясь рядом. Больницы он ненавидел с самого детства, а особенно тошно становилось сейчас, когда тут лежала мама. Хотелось сказать, что дома без неё совсем пусто и как-то тесно. Свет электрических лампочек и голоса ведущих всяких программ такие ублюдские, к слову, но без них одиночество слишком ощутимо. И добавить, что, оказывается, Алишер совершенно не умеет готовить и скучает по её выпечке. И бессонница как-то незаметно стала отнимать у него существенную часть жизни, подменяя по-настоящему важные занятия на пространные размышления. Нет ничего хуже, чем смотреть на привычный пейзаж за окном или на побелку потолка, размышляя обо всём на свете. Но он спросил лишь дежурное «Как ты?», опуская сентиментальность. Она улыбнулась и сжала руку Алишера.  — Не знаю, чувствую слабость, ничего делать не хочется. Я думаю, я ещё неделю тут проведу, — она говорила и смотрела куда-то в окно, будто мечтая, чтобы так всё и оказалось, — а ты как? Не переживай только, милый. Когда мама говорила таким тоном, Алишеру становилось только хуже. Со школьных времён он усвоил, что в её успокаивающих фразах нет ничего успокаивающего. И прозрачность её вен, тонкость рук и мимолётность усталых взглядов — всё это совсем не успокаивало.  — Теперь я, видимо, официально стал учителем. Ну, репетитором, — парень перестал чувствовать в себе всё то дьявольское и опасное, что его ещё недавно переполняло. Он как Большой Лебовски ещё неделю назад выходил из дома в халате, матерился и всем рассказывал, что пишет стихи. Людям нравилось думать, что рядом с ними поэт, а не просто какой-то ноунейм. Пара девушек даже говорили, что он точно станет известным, обнимали его и сами лезли целоваться. Они говорили, что в нём есть что-то абсолютно очаровательное и обезоруживающее, да, это в нём выдавало поэта. Так умеют смотреть только поэты. Моргенштерн не спорил, а лишь поддавался происходящему. Ему было даже хорошо от осознания, что он ничего не контролирует и может себе позволить всё, что угодно. Эти воспоминания всплывали в памяти совершенно случайно, и даже сейчас, сидя напротив матери, Алишер чувствовал желание бросить всё и уехать обратно в праздность. От своего эгоизма становилось мерзко.  — То есть ты всё-таки вернёшься в университет? — Голос мамы тут же стал немного громче и радостнее. Моргенштерн почувствовал, как синяк под рёбрами стал саднить и напоминать о себе. Его, видимо, ударили в то самое место, где душа обычно болит.  — Наве-ерное. Я пока посмотрю, как я в роли преподавателя, а то может и этот ученик от меня сбежит, — Алишер попытался перевести всё в шутку, но мама все равно светилась от счастья, будто её блудный сын в итоге пришёл к правильному решению. В реальности же он никуда не приходил.  — Да не сбежит, не волнуйся… Проводи меня до столовой. Кстати, ты хорошо ешь, я надеюсь? Она с укором посмотрела на сына и ущипнула за живот.  — Всяк лучше, чем тут кормят, отвечаю, — Моргенштерн улыбнулся в ответ и на мгновение ему показалось, что всё в порядке. Аппетит у него и вправду не пропал, а значит, всё нормально. Он живёт, он функционирует, а уже завтра у него появится работа. Возможно, мама даже не зря поддерживает его во всех начинаниях и смотрит с обезоруживающей заботой. А Даня, его первый ученик, смотрел с суровым раздражением прямо с порога. Сзади стояла мать, поджимая тонкие губы, и глядела на Алишера с таким же недоверием и непониманием, как и он на них. На огромного пацана, шире и выше самого Моргенштерна, и его серьёзную маму. Хотелось переспросить так ненавязчиво, — может, вы ошиблись объявлением? Или квартирки перепутали? Тут ведь должен стоять какой-нибудь тоненький мальчишка с нежными кудрями и в накрахмаленной рубашке, сжимать так неуверенно и крепко томик Есенина или Ахматовой, и грустно-грустно приговаривать, что ему ещё надо успеть в музыкальную школу. Что-то вот такое, абсолютно трогательное и литературное должно было встретить Моргенштерна. Он прям ожидал, как умилится этому наивному школьнику и проведёт его в жестокий мир «Преступления и наказания» или «Тихого Дона», а потом и в не менее жестокие реалии ЕГЭ. Алишер представлял это так живо до момента встречи с высоким рыжим школьником, что как-то даже неловко было признавать самому себе, что всё это лишь утопичные фантазии, а в реальной жизни, видимо, литература привлекает других. Суровых и озлобленных, со льдом голубых глаз и ссадинами на руках. Он был похож взглядом и телосложением на Маяковского. Дай Бог, чтобы не застрелился.  — Классные дреды, — сказал он и хмыкнул, снимая кроссовки.  — Мы по объявлению, — тут же из-за плеч сына показалась мама, не решаясь войти в квартиру Моргенштерна, — вы, как я понимаю, Алишер? Он кивнул. В глазах женщины все равно не угасал огонёк сомнения, и в комнате только рыжего, казалось, ничего не смущало. Он расстегнул куртку и прошёл в комнату к Моргенштерну, будто знал этот дом как свой родной.  — А Вы совсем не похожи на репетитора по литературе… Ну ладно, я надеюсь, что Вы Даню подготовите. Он совершенно ничего не знает. А мне учительница говорила, что литература — самый сложный экзамен. Вообще не понимаю, чем он думал, когда его выбирал… В голосе женщины было всё то раздражение и неуверенность, которые Алишер увидел во взгляде её сына. Казалось, что она хотела убедить репетитора, что нет смысла пытаться обучить её сына чему-либо. — Мы что-нибудь придумаем, не волнуйтесь. Хотите с нами посидеть, пронаблюдать? — Парень улыбался, чтобы хоть немного разрядить обстановку.  — Нет-нет, мне пора, извините. Деньги могу на карту перекинуть, пришлите номер, как занятие закончится. Она ещё раз окинула Алишера странным взглядом и поспешила удалиться. Моргенштерн чувствовал какое-то неловкое недоумение, пока закрывал за ней дверь. Даня тем временем спокойно сидел в телефоне в комнате у Моргенштерна и даже не притрагивался к подготовленным заданиям, на которые сам Алишер уже смотреть не мог.  — Ну что, парень, мне тут рассказывают, что тебя вообще ничему обучить невозможно, — Алишер сел напротив и надел очки, чтобы выглядеть солиднее.  — Да я вообще в литературе не шарю! — Тут же всплеснул руками мальчик, чуть не уронив стопку книг на пол. Он выпалил это так быстро и недовольно, будто ждал, когда ему дадут выговориться, — Мать узнала, что я буду сдавать эту… Блин, жалко что она меня убьёт, если я матом заругаюсь, короче-е, она узнала, что я сдаю эту хрень и сразу позвонила Вам. П… Печально, мда-а. Алишеру почему-то было смешно от экспрессивности Дани, который в своём одиннадцатом классе был, наверное, ещё больше шкафа-Алишера. Он смотрел на стопку книг рядом с собой с неприкрытой неприязнью.  — Это мне чё, придётся каждый день читать, да? Его буквально ломало от того, что нельзя выругаться матом. Алишер улыбнулся и сказал:  — Да, придётся. Знаешь, я бы мог тебе разрешить ругаться при мне, но мы всё-таки учитель и ученик, должна быть формальная атмосфера…  — Формальная?! — Даня засмеялся, запрокинув голову, — Ой ладно, просто у Вас дреды и вообще Вы как репетитор ну не тянете… Ладно, допустим, что атмосфера тут формальная. Вы же даже очки надели, значит, всё серьёзно, да? За неделю, проведенную в Уфе, Алишеру хотелось срезать чёртовы дреды как минимум раз сто. Причёска эта была явно не для местного контингента, даже школьники прямо в лицо высказывали всё, что думают о Алишере и его причёске. Ему казалось, что именно она — источник всех бед, — а синяк, казалось, будет ещё долго напоминать о том унизительном избиении, — и причина, почему его не воспринимают всерьёз. А разве это не забавно, когда несостоявшийся рэпер учит тебя литературе?  — Да, сделаем вид, что ни твоих спортивок, ни моих дредов не существует. А ты вообще хоть что-то читал из школьной программы? Даня посмотрел на Алишера так, будто тот нёс наитупейший бред.  — Жизнь меня к литературе не готовила, уважаемый… А как Вас зовут, простите?  — Моргенштерн Алишер Тагирович, — Алишер протянул руку парню, и тот ненадолго опешил. Дане показалось, что на него вывалили фуру шипящих и рычащих звуков.  — Ну… Я Даня, приятно познакомиться, Морген… Мор… Алишер. Я, кажется, слышал имя Алишер, — Даня пожал руку и тут же опустил голову, чтобы скрыть неловкую полуулыбку. Моргенштерн вспомнил разочарованный взгляд мамы Дани, совершенно непохожий на выражение лица его мамы, и подумал — может, в этой жизни где-то произошла ошибка, и их матерей перепутали? Сейчас Даня казался простым и немного неловким мальчиком в теле двухметрового гопаря, да ещё этот красный спортивный костюм с выглядывающим крестиком добавлял аутентичности. Но Алишеру было интересно, настолько ли плох Даня, которому не доверяла родная мать? Моргенштерн думал, что это его мама должна на него так смотреть, но на самом деле, такого не заслуживал никто. Никто не должен жить с пониманием, что за глаза его ближайшая родственница убеждает незнакомых людей, что он ничего не знает, и исправить это уже невозможно. И Моргенштерну хотелось думать, что за этой дерзостью, за нелепым спортивным костюмом и грубостью сидит самый обычный мальчик, который тоже мог бы со стеснением цитировать Ахматову, если бы знал, кто это.