Бесы

«Восхищаться уж я не умею И пропасть не хотел бы в глуши, Но, наверно, навеки имею Нежность грустную русской души…»

Воздух Уфы никогда не казался Алишеру таким родным и пьянящим, как в вечер следующего дня, когда он вернулся в родной город. Родной, суровый и жестокий, но намного ближе Москвы. Пока в голове ещё не смазались воспоминания об Инзе, Моргенштерну Уфа не казалась такой уж серой и безобразной. Как-то глупо теперь выглядели сравнения с адом. Это как впервые взглянуть на родителя без пелены подросткового максимализма и презрения и увидеть в лице бывшего врага обычного человека. Алишер не знал, продержится ли такое неожиданное спокойствие хотя бы до утра, когда он проснётся в пустой квартирке и опять обнаружит, что в холодильнике пусто. До очередного дня, когда опять наткнётся на каких-нибудь гопников, когда придётся сквозь стыд и чувство излишней душевной наготы смотреть в глаза Влада, когда придётся возвращаться в университет. Пока что он смотрел на торопящихся людей, вечерний город, вдыхал осенний холод, и всё ему нравилось. Только совесть гудела не затихая с момента маминого звонка, но он знал, что скоро всё исправится. Несмотря на темноту, усталость и тяжелый рюкзак за плечами, Алишер решил идти домой пешком. Он понятия не имел, в какую сторону надо идти, через какие дворы и улицы, да и вообще, сколько времени у него уйдёт. Но теперь каждую сложность он воспринимал как наказание за свою дерзость и легкомыслие, поэтому даже если придётся идти до самого утра, — в голове у Алишера уже рисовались сцены ночной, холодной безысходности, где он идёт почти наощупь по родному городу, прислушиваясь к каждому шороху на безлюдных улицах, — он этого заслуживает. Алишер взялся за лямки рюкзака, и опять почувствовал те же эмоции, которые навалились на него в квартире во время сборов в Москву. Какое-то глупое волнение вперемешку с верой в свою исключительную смелость. Моргенштерн уже одной ногой был в прекрасном и немного пугающем ощущении геройства, но гудок автомобиля сбоку быстро вернул его в реальность. За мутными стеклами «Волги» с трудом можно было узнать Влада. Но его недовольные глаза было видно сразу. Алишер опешил. Как-то в душе невольно сохранилось ощущение, что Влад всегда был от него далёк. Всегда на расстоянии вытянутой руки. Да, с ним можно было посмеяться на парах, с ним можно напиться и говорить о жизни, к нему даже можно прийти без предупреждения домой, — непозволительная же сейчас роскошь, — но даже когда они в пьяном угаре рассказывали самое сокровенное друг другу, даже когда Алишер засиживался до поздней ночи у Виноградова, невидимая стена между ними никуда не пропадала. Да, они были друзьями, конечно, но все равно — будто Моргенштерн знал, что это всё от скуки. От неимения чего-то большего. Особенно сильно эта мысль давила во время побега Влада с дрифта. И после. Алишер будто убедился в том, что всегда знал, но не признавал до сих пор. Сейчас же Алишер не понимал, где вообще правда. Возможно, он это всё себе придумал, и стоило бы меньше копаться в себе и других. Возможно, Влад считает Алишера близким другом, а тот даже не думал об этом никогда. Моргенштерн отбросил эту философскую шелуху и быстро запрыгнул в машину. Бледный свет фонарей оттенял и без того глубокие синяки под глазами Виноградова. Он выглядел каким-то болезненно белым и сонным.  — Ты серьёзно? Братан, ты хочешь, чтобы я тебе в рабство продался? — Алишер засмеялся, и сам не ожидал, как устало прозвучит его смех. Как только он сел, ноги отозвались гудящей болью, и только сейчас парень понял, какой абсурдной была идея идти пешком до дома.  — Ты о чём? — Влад искренне не понимал, из-за чего Алишер буквально светился, — А где дреды? Или в Инзе люди ещё жёстче, чем в Уфе?  — А я их отрезал. Надоели. Да и нахуя они мне? Если мне кто-то и давал из-за них, то только наши местные ребята, пиздюлей. Не ожидал я, что ты меня встретишь. Вот реально, я уже на стадии покупки билетов сюда охуел знатно.  — Ой Господи, — Влад на секунду закатил глаза и принялся выезжать на шоссе, — можно подумать, ты бы пешком пошел. Или тебе кто-то другой ещё такси заказал?  — Пошёл бы! — Алишер сказал это так твёрдо, будто мог хоть сейчас выпрыгнуть из машины, игнорируя отёк в ногах, — Я по натуре панк, я мог бы и так. Мог, но сейчас не хочу. Влад засмеялся. В унисон ему прозвучало уведомление на телефоне Алишера. »… ммм ну охуенно, что могу сказать?))) Кинуть на деньги — прикольно» Московский друг впервые отозвался на отправленное сообщение, отправленное ещё в Инзе. Усталость тут же отошла на второй план, и Моргенштерн почувствовал, как растёт в нём раздражение вперемешку с непониманием.  — Ой бля-ять, — вслух выругался он. Пальцы зависли над экраном. Претензия была такой глупой и наглой, что Моргенштерн даже не знал, что ответить и уставился на дома за окном. Влад же делал вид, что ничего не слышал и внимательно смотрел на дорогу. Странно, но теперь его аккуратная, спокойная манера вождения не раздражала. Алишера по-своему завораживали огоньки хрущевок в темноте, редкие прохожие, полузнакомые улицы, — всё теперь выглядело таким родным и при этом незнакомым. В последний раз он чувствовал подобное только в далёком детстве, когда даже небольшой городок казался бесконечным, таким интересным, везде виднелись приключения. В подростковом возрасте этот флёр куда-то в одночасье ушел, а город стал казаться невероятно маленьким. В университет Моргенштерн шёл практически задыхаясь в тесноте Уфы. Но после Инзы он будто смог ненадолго вернуться в детство. Немного успокоившись, Алишер вернулся к диалогу. «Всм? Ты же мне не скидывал деньги, доброе утро, я рил уехал, но мне позвонила мама, напомнила какой я мудак и бросаю ее одну больную в городе. В чём проблема?» «Ну бля проблема в том что деньги прогорели. И ты фактически слился, как бы с таким намеком что щас из уфы не скоро к нам вернёшься. осадочек неприятный, смекаешь?))» Алишер выключил телефон и откинулся на спинку сиденья. В таком состоянии ничего решать не хотелось. И откуда в этих богах праздности появилась такая меркантильность? С чего он вообще начал так трепетно и жадно относиться к деньгам? В воспоминаниях о Москве не было ничего, что хотя бы намекало об ограниченном бюджете друзей. Они ведь все изображали из себя того самого Гэтсби, всегда веселились и, казалось, ничто низменное и материальное их не волновало. А теперь на него наезжали из-за чего-то такого… Такого, что их никогда до сих пор не касалось.  — Что-то случилось? — Влад всё же решил как-то разрешить нарастающее напряжение.  — Да бля, ко мне приебался тот друг из Москвы, к которому я ехал. Сказал, что я его на деньги кинул, хотя он мне сам купил билет, там никаких денег фактически не было.  — А я думал, они там все в золоте и тёлках купаются, — Виноградов улыбнулся одними уголками губ.  — Я тоже так думал. А оказывается, в золоте купаются только уфимские Влады — Моргенштерн покосился на Влада, ожидая его реакции. Даже за рулем «Волги», в потертой куртке и с грязными волосами Виноградов выглядел намного состоятельнее, чем все московские знакомые Алишера. В столицу он больше не хотел. Он хотел домой, спать и как можно скорее проведать маму. В голове неожиданно промелькнула идея, для которой, на самом деле, уже не должно было оставаться место в сонном мозгу парня.  — Слушай, Влад, а можешь высадить меня пораньше? У пятой больницы, там недалеко от моего дома.  — Я по-твоему ебу, где пятая больница? И вообще, если что, сейчас поздновато для посещений. Тебя не пустят.  — Это ты так думаешь. Ой, Владо-ос, когда я говорю, что я панк, то я не вру! — Алишер мягко толкнул того в плечо и уже полез в навигатор, чтобы проложить маршрут. Током ударило осознание, что если он не увидит сегодня маму, то не уснёт. Всё-таки, в Уфе совсем другой воздух. Если в Инзе хотелось только лежать на кровати и мечтать о смерти, в Москве хочется жить и творить, то здесь всё совсем иначе. Алишеру хотелось геройствовать, даже если для этого вообще не то время. Да, он хотел спать. Да, ноги уже совсем не держали от усталости, а мама была бы рада видеть его и завтра утром, но Алишер чувствовал себя ребёнком, который жил только в настоящем моменте, и если сейчас он бы не пришел под окна больницы, то сошел бы с ума в ожидании. В окно на втором этаже полетел первый камешек. За ним — второй. Моргенштерн в темноте с трудом мог разглядеть, что лежит на земле, поэтому между вторым и третьим снарядом возникла пауза. Сначала к окну подошла одна из соседок. Она немного испуганно посмотрела на парня, видимо, не узнав его без дредов, и Алишер попытался жестами кое-как объяснить, кто он такой.  — Хватит кидать камни, я сейчас охранника позову! — Окно открылось одновременно с ртом женщины.  — Я… Я Алишер, помните меня? Я с дредами приходил, помните же! Я к маме, просто в больницу уже не пускают! — И он зачем-то начал размахивать руками. Женщина нахмурилась и резко захлопнула окно. Алишер сел на рюкзак, валявшийся среди груды грязных листьев, и всмотрелся в силуэты в окне. Может, соседка сочла его сумасшедшим и реально пошла за охранником?.. Моргенштерн боялся, что тяжелая усталость сводит его с ума, и со стороны он выглядит полнейшим неадекватом. Но тут окно опять открылось, и из него выглянула обеспокоенная, с таким же испугом в глазах, мама. Бледная, такая тонкая и крохотная в ядовито-желтом свете посреди уфимской темноты. У Алишера привычно кольнуло сердце, и он тут же вскочил, крикнул так радостно и отчаянно:  — Мама, привет! Видишь, я никуда не поехал, вернулся из Москвы! Прости меня, мам, я к тебе завтра обязательно приду! Просто… Просто сразу решил заскочить, как приехал. Он взволнованно наблюдал за малейшими изменениями в её лице и жестах, будто отслеживая, что она чувствует. Она лишь сдвинула тонкие брови и вздохнула.  — Вот сумасшедший! А что с твоей прической, ой, а что вообще… Алишер, — она обернулась и притихла, — Алишер, мальчик мой, иди уже домой, тут на меня уже все косятся. Завтра увидимся. Она улыбнулась так тепло и нежно, как улыбалась всегда, и помахала рукой. Он помахал тут же, неуместно энергично, и потом ещё стоял, когда она занавесила тонким тюлем окно. Всматривался в её удаляющийся силуэт и чувствовал себя спокойнее. Уфимская темнота больше не казалась ему пугающей, он был окрылён ощущением, будто всё может вот-вот встать на места. Но все равно по привычке надел капюшон, пряча волосы, когда шёл от больницы до дома. Когда Моргенштерн следующим утром проснулся на диване, в таком непривычном спокойствии, ему показалось, будто весь прошедший месяц ему приснился. Так часто он просыпался с болью по всему телу, с новыми ушибами и проблемами, то на полу, то на кухне, то ещё где-то, порой даже не у себя дома. Он не помнил, как приходил в квартиру и засыпал прямо в уличной одежде. И всегда ведь просыпался с мерзким послевкусием прошедшего дня, сразу с ощущением, будто он последняя мразь на этой планете. Сейчас же всё было на своих местах. Он спал в домашней одежде на диване, спал спокойно и глубоко. Что ещё удивительно — Алишер выспался. Впервые его не мучила бессонница, и поэтому, не теряя бодрости духа, он решил ответить на последнее сообщение московского друга. «Мне жалко, если я в твоих глазах охуеть как облажался. Но я могу эти деньги отработать, как бы это стремно не звучало)) Алишер Моргенштерн, пишу биты на заказ, пишу стихи, и вообще просто неплохой (честно) парень. Рили, обращайся, я щас конкретно занимаюсь разрешением косяков бурной молодости, не держи на меня обиду» Алишер взглянул на часы. Всего лишь десять утра, а он уже выспался, кое-как решил вчерашнюю проблему, и чувствовал себя так спокойно и счастливо. Всё ещё без каких-либо денег и перспектив, но на верном пути. «Охуеть», — единственное, что было в голое у Моргенштерна. Ему действительно хотелось верить, что все пиздецовообразующие события последних нескольких недель ему приснились. Так детально, реалистично, вместе с бессонницей, синяками и поездками туда-сюда. Но даже если нет, его это больше не угнетало. Казалось, с дредами в Инзе действительно остались все обиды и страхи, все отягощающие амбиции и мечты. Теперь он чувствовал себя проще. Хотел побыстрее восстановиться в университете и чтобы мама выздоровела. Он больше не хотел видеть себя рэпером-творцом. Не хотел суеты в своей жизни, такой бессмысленной и беспощадной. Ему было намного уютнее в квартире, где каждый уголок знаком, где скрипят половицы под ногами, где всё предсказуемо и безопасно. Это была его территория, его безопасность в четырех стенах. Этот день стал началом новой жизни, от которой он бы еще недавно отплёвывался и морщился, но теперь он не мог нарадоваться размеренному спокойствию. Откуда-то нашлись силы убраться в квартире, которая всё ещё выглядела застывшей в нервном срыве Алишера, он сходил к маме, которая так обрадовалась отрезанным дредам. В Уфе даже выглянуло солнце, в воздухе повисло тепло бабьего лета. Алишер счёл это очень уж банальным совпадением, но все равно чувствовал, что это хороший знак. Он не верил никогда в знаки, но это точно был хороший знак. С тем другом они сошлись на мире. Кое-как, уже без всякой теплоты в сообщениях, но и без явной агрессии. Алишер чувствовал, как отдалился от некогда желанного мира, будто вмиг состарился для всей московской тусовки. Друг согласился на биты, и сразу как-то стало понятно, что их общение теперь будет больше деловым, нежели дружеским. А Моргенштерн даже на мгновение подумал, что оно вряд ли когда-то таковым вообще было. В Москве их объединил такой сладкий, пьянящий похуизм вперемешку с тягой к творческому безделью. Они вместе выпивали — и становились роднее друг другу, чем кто-либо. Но вдали от столицы и алкоголя почему-то дружить так близко и тепло уже не получалось. Да и на фоне Влада Виноградова те меркли. Алишер решил, что больше не будет вспоминать его трусость на дрифте. Он уже ничего не хотел вспоминать, что связывало бы его с той нелепой жизнью. Однако один якорёк из прошлого всё же остался. И напомнил о себе на следующий же вечер. Алишер во всю работал над битами. Он давно знал, что удача любит не только смелых, но и упорных, поэтому решил работать всё то время, которое у него теперь образовывалось между сном и походами в больницу. Вид пустого холодильника мотивировал так, как ничто и никогда его не мотивировало. Никакое желание стать известным и успешным, никакое одобрение в глазах смотрящих, ничего не заставляло работать так, как боязнь остаться совершенно без еды и денег. Его сосредоточенность и полное погружение в процесс разрушила резкая трель звонка в дверь. Если честно, Алишер ещё в поезде смирился с тем, что больше не встретится с Даней и не будет его репетитором. Он иногда подумывал над тем, что Кашин придёт забрать тетрадку с конспектами, они перекинутся парой слов, но на этом всё кончится. Хоть они и жили в маленьком городе, но вряд ли что-то кроме литературы могло бы их объединять, особенно сейчас, когда страсть к рэпу в Алишере вмиг угасла. Он знал, что подросток, узнав это, может даже счесть его предателем. Когда тебе семнадцать-восемнадцать лет, чьи-то решения, касающиеся общих дел, нередко кажутся личным вызовом, а порой и предательством. Но теперь и Даня стал призраком прошлого, у которого теперь был другой учитель и жизнь, никак больше не соприкасающаяся с Алишером. Но когда Моргенштерн открыл дверь, то там увидел того же самого Даню Кашина. Не призрачного и далёкого. Вполне настоящего, с такими же серьёзными, голубыми глазами, в том же красном костюме. В руках сжимал жёлтый зонтик.  — Здрасьте. Я к вам несколько раз приходил, чтобы зонтик отдать, но Вас дома не было, — он немного резко вытянул руку с зонтом, чтобы отдать Алишеру.  — Ой, я уже совсем про него забыл, — Моргенштерн провел рукой по волосам и повесил зонт на крючок рядом с входом, — я уезжал на несколько дней, и, кстати, забрал кое-что. Тебя, видимо, никак не насторожило отсутствие тетрадки по литературе, да? Алишер ухмыльнулся и ушел в комнату, чтобы отдать мальчику его тетрадь. На самом же деле, он странно волновался. Интересно, Даня помнит про стихотворение на последней странице? Если да, то не будет ли он злиться от самой идеи, что бывший репетитор мог его прочитать? Моргенштерн решил не подавать виду, что вообще открывал его тетрадь, и если Кашин спросит об этом, то не потревожит его и солжёт. Скажет, что тетрадь так и пролежала всю поездку на дне рюкзака. Ему не хотелось так нагло вторгаться в мир Кашина, хотя на самом деле эти строчки до сих пор сидели в голове. Было в них что-то, мимо чего не удалось спокойно пройти. Те кривые буковки так открыто, явно кричали о чём-то несоизмеримо болезненном для семнадцатилетнего парня, и Алишер, смотря на Даню, не мог понять, было ли это притворство лирического героя или его реальная, нефильтрованная трагедия.  — Конечно не заметил. Я же быдло, — с вызовом ответил Даня, забирая тетрадь. В его выражении лица ничего не поменялось. Видимо, он либо не помнил про то стихотворение, либо не придавал ему никакого значения.  — Ну, как тебе новый репетитор? Все нормально? — Алишеру было неловко от того, как топтался на пороге подросток. Видимо, по привычке хотел пройти и приступить к занятию. Моргенштерн не знал, стоит ли впускать мальчика к себе в квартиру. Сегодня у него кончился чай, поэтому ничем Даню он не мог угостить, а все те варианты ЕГЭ, анализы произведений и статьи, так бережно в свое время приготовленные для Дани, Алишер ещё вчера вечером засунул куда-то вглубь антресоли, чтобы освободить место на столе. Да и надо теперь это вообще Дане? Наверное, с новой учительницей он уже стреляется от литературы.  — Новый? Это Вы себя так после стрижки называете? Ну нормально, мне и дреды нравились — он немного растерялся, но виду не подал. Так по-свойски снял кроссовки, как в первый день знакомства, и прошёл в комнату Алишера. Моргенштерна вся эта ситуация начала напрягать.  — Как-то тут теперь пусто… — Даня оглядел стол, — обычно у Вас тут столько бумаг, даже свои вещи некуда положить. Даня выглядел так, будто всё было нормально, и Моргенштерн не понимал, мальчик шутит или действительно не знает, что больше у них занятий не будет.  — Нихера се, вы ещё и биты делаете?! Офигеть, вот это уважение! Я всё свободное время так провожу, только во Фрути Лупсе работаю. Блин, так у нас с Вами реально много общего, я это еще после разговора о рэпе понял! И тут у Алишера появилось горькое, невыносимое ощущение, будто его пытают. Пытают этим восторженным взглядом. Взглядом, который на самом деле не свойственен Кашину. Пытают этой нарастающей радостью и интересом в голосе, будто вся эта нескладная фигура в красном костюме была создана природой лишь с одной целью — испытать его на прочность ещё раз, проверить, не притворяется ли Алишер таким храбрым и сильным.  — Дань, а ты… Ты реально не знаешь, что ли? Тебе мама не говорила о том, что звонила мне? Радость Дани тут же стёрлась. При упоминании этих горьких четырёх букв, к которым Кашин никак не мог скрыть своё отношение, из его взгляда пропали всякие краски. Он снова стал Даней Кашиным. Таким, каким и был всегда — серьёзным, грубым, готовым защищаться в любой момент.  — Что? Нет… А что случилось?  — Ну я же больше не занимаюсь с тобой. Она сказала, что нашла учительницу в школе какую-то для репетиторства, и... Не успел Алишер договорить, как Даня тут же вскочил со стула и возмущенно крикнул:  — Что?! Она совсем что ли охуела?! Б… Блин, простите, но… Чё-ёрт, если это Лидия Алексеевна… Бля-я, это ведь реально она! Почему я только сейчас об этом узнал, и от Вас?! Он тут же сел обратно и схватился за голову. Моргенштерн не знал, чего стоит ожидать от Дани, когда тот в бешенстве, но уж точно было ясно, что мальчик вот-вот взорвётся. Он кое-как держал себя в руках, в прямом и переносном смысле, и поглядывал на Алишера со злым отчаянием.  — И что она сказала? Или это Вы от меня отказались? — Смотрел с трагизмом умирающего. И опять впивался в Алишера вопросами, требовал ответа любой ценой.  — Нет, Дань, конечно, нет. Она мне позвонила утром на днях, сказала, что… Ну, мягко говоря, что я выгляжу не солидно. Не как репетитор. И что с тобой не управлюсь, а какая-то учительница из твоей школы больше подходит. Я думал, ты знаешь. Даня прищурил злые глаза и закусил губу.  — Вот чёрт, вот чёрт! Не справитесь, да? Это она считает, что не справитесь?! Ага, а эта шмара из школы престарелая справится, ну да. Она же, бля, Пушкина ещё живым, небось, застала. Как она-то со мной управится?! Старая манда, блять, да я её даже слушать бы не стал! — После этого почти несвязного монолога, Данила посмотрел на репетитора, — Ну при Вас же уже можно ругаться матом? Вы не обессудьте, но бля-я-я! Он запрокинул голову и протер глаза. Алишеру не хотелось думать, что Даня начал плакать. Вряд ли он вообще на такое способен. Моргенштерн уже заметил, что если Даня обижен, то он скорее будет грубить и рычать, чем хоть на секунду осмелится показать эту самую обиду.  — Ругайся, если хочешь. Могу тебе воды принести.  — А это ещё зачем? Ну ладно, принесите. Боже, ну какая же тупая затея! Моя мать меня вообще ни во что не ставит, понимаете? Я вообще у неё по жизни обуза какая-то, одно сплошное разочарование, она всё пытается меня сделать правильным каким-то, воспитать, только уже поздно. Какой вырос. Я может и был бы нормальным, если бы рос в других условиях. А так — какой есть. Алишер за время этой тирады успел сходить на кухню, налить стакан воды и принести его Кашину.  — Твоя мама просто хочет как лучше. Как, ей кажется, будет правильнее. Я её понимаю, я бы тоже вряд ли поверил, что человек с дредами и татуировками на лице хоть что-то понимает в этой жизни, и, кстати, был бы прав. Кашин с недоверием взглянул на репетитора.  — Да? Вы её не знаете. Она просто хочет от меня поскорее избавиться. И чтобы кто-нибудь меня на место поставил. Знаете, она чувствует, что мы с Вами на одной волне, вот и хочет, чтобы мы не занимались. Ей нужно, чтобы учитель меня ненавидел, как Лидия Алексевна. Я ей постоянно уроки срывал в средней школе. И мать об этом точно знает, вот и решила нас лбами столкнуть. Садистка сраная. Последнюю фразу он выплюнул с особой ненавистью, и тут же уставился в пол пустым, тоскливым взглядом, будто обдумывая всё, что сказал сейчас и скажет позже. Они сидели так, молча, пока Даня медленно попивал воду, пытаясь удержать подрагивающими руками стакан. Через пару секунд Даня вскинул голову и произнёс:  — Алишер, пожалуйста, не слушайте мою мать. Я не буду ходить к этой старой манде, я вообще скажу, что литературу больше не буду сдавать. Ну типа всё понял, да, тупой, и пусть не переживает так. Но я бы очень хотел дальше с Вами заниматься. Без Вас я точно этот предмет не пойму, я даже на литературу в школе не хожу, мне там скучно, я реально ничего не понимаю. Смотрю в эти рыбьи глаза учителей, и повеситься хочется. Моя русичка не верит, что я хоть что-то сдам, постоянно говорит, что не допустит до ЕГЭ, и Лидия точно такая же. А Вы меня мотивируете. Я Вам и платить буду, только это… Ну, не отказывайтесь от меня. Я реально очень хочу литературу сдать. Даня смотрел так грустно и отчаянно, что его даже захотелось обнять. В нём впервые так громко закричал маленький, недолюбленный и очень одинокий мальчик, впервые закричала тяга к знаниям, такая искренняя и при этом скрытная. Моргенштерн почувствовал, что лично в ответе за этого парня. За его амбиции, в действительности так похожие на амбиции Моргенштерна, только приумноженные в десять раз и не смешанные с ленью. За его будущее и сдачу ЕГЭ. За него всего, озлобленного и честного. Даже сейчас, когда он всё это говорил, видно было, как он зажёвывает прежнюю гордость, и Моргенштерна это тронуло. Безусловно тронуло.  — Ладно, Даня, — он положил руку на плечо ученика, — не отчаивайся так. План хороший. Нечестный, конечно, но хороший. Но и я не моралфаг, чтобы тебя воспитывать. Такими темпами у тебя точно все получится, так что не унывай. И мой тебе совет: главное не поступай здесь никуда. Тебе надо в Москву ехать. Или в Санкт-Петербург. А здесь ты со своими мозгами точно сгниешь. Я знаю, о чём говорю. И, увидев растерянность в глазах мальчика, Алишер ушёл за бумагами, доставать их с антресоли. К тому же, Алишер знал, что надо дать Кашину время, чтобы немного прийти в себя и надеть привычную броню. Иначе он ещё больше возненавидит себя за внезапную слабость.