— Эй, открывай двери, мелкий выродок! — прокричал обозленный Ханамия, пытаясь отряхнуть полы длинного изумрудного плаща от прицепившихся колючек — стражнику в этой паршивой гнилой чаще не нравилось ничего, а весь потрескивающий от энергии воздух грубыми песчинками трещал на зубах, вызывая неприятный зуд. Не будь он верным подданым своего правителя и не напади чертов крылатый Зилант снова, разрушив всю северо-западную часть города и спалив дотла несколько амбаров с зерном, Макото бы ни за что в жизни не отправился в этот лес, где деревья темные, угрожающе-скрипящие и унылые, как миллиард рассыпанных крупиц чернильной земли на белом льняном полотне. Ханамия нетерпеливо притаптывал ногой по почве, с мрачным торжеством приминая и ломая молодые юные побеги в стебеле, и раздраженно теребил богатую тесьму ножен, перебирая крупные и мелкие камни чувствительными пальцами — где-то в задних рядах безустанно трещал солнечный Кисе, восхищенно оглядываясь по сторонам с неприлично приоткрытым ртом, и это тоже выводило из душевного равновесия, перекатывая хрупкие единичные капли терпения в тончайшей чаше собственного благосостояния. Звонкое «смотри, Кагами-ччи, какие красивые цветочки!», грубое «заткнешься ты, наконец?» и бесконечное веретено топота копыт по мелкой дорожке из гальки ничуть не делали легче и свободнее, и от злости Макото лаяще рявкнул на них, обзывая самыми последними словами, и метнул крупный камень в дубовую дверь, вскипая от безучастности дома в лесу и его обитателей. — Городская стража не обязана тебя ждать, вшивый щенок!
Он боялся подходить ближе, даже на несколько мелких шагов, потому что от отшельника-волхва за вторжение на его территорию и посягательство на неприкосновенную обитель можно было ожидать всего: от простых нелестных слов в адрес великого города и его правителя и до тонких сплетений старых нелюдимых формул и созвучий, которые пылились в безукоризненной бумажной памяти книг и почти античных свитков на протяжении многих столетий, а сейчас обрели форму в звуке и вибрации воздуха, что само по себе представляло определенную опасность.
Кривоватый дом, зарытый в глубине неприветливой чащи, скрипел старыми гладкими бревнами и крошился каменной кладкой черепицы крыши под самые ноги, обтянутые в плотные кожаные сапоги, а окружающие старые деревья грубо шептались над головой, сплетаясь с прохладным ветром и тихо буяня — если прислушаться, можно было уловить грубое «уходите прочь» от темной колючей ели и звонкое насмешливое «милые глупцы» от самовлюбленной тонкостанной березы. Вся природа, ее истинный, незамутненный дух, свободолюбивый и открытый, был столь непривычен, что хотелось уйти с этой территории немедля, оставив свое самосознание в целости и сохранности — пространство было будто накрыто невидимым куполом, тонким и прозрачным, но внутри него мир жил по своим особенным законам: трава зеленела ярче и сочнее, солнце выжигало на земле хрупкие ореолы лучистого света, а звери и животные тянулись к дому как центру обособленного мироздания, надеясь на помощь и покровительство.
Здесь было все такое живое и естественное, как дыхание или едва слышный звон тонких листов на ветру, что хотелось выжечь лес смертоносным племенем костра инквизиции, но обитель Куроко, тихая и мирная, была абсолютно неприкосновенна для любого вмешательства со стороны.
Появление же таких инородных субстанций, как горожане в изумрудных бархатных плащах и с оружием наперевес, встречалось враждебно и отторгалось каждой мелкой единицей микромира. Кисе чувствовал себя в высшей степени неудобно и светился покрасневшими от смущения щеками, будто ворвался во что-то очень личное и не знал, как извиниться за свою оплошность.
— Это опять ты, — лениво раздалось откуда-то спереди, из-за стены маленькой дровяной беседки, набитой до самого потолка неровными обрубками и сломанными ветками, и Макото всего передернуло от неосознанного страха, липким языком пламени прошедшегося по всему позвоночнику от самого кончика до верхних выступающих костяных бляшек — встречаться с огромным псом-переростком, который по непонятным причинам оставался охранять кривобокий дом в отсутствие волхва и служил тому верой и почти правдой, не было никакого желания, а, учитывая размеры оборотня, это дело сулило несколькими минутами разговора на повышенных тонах и парой багровых капель крови на искристой зелени, если тот не будет достаточно терпелив и спокоен. Мурасакибара шел медленно и степенно; его массивное, широкое тело перекрывало собой солнечный свет и молодые яркие побеги, а висящие спутанными лохматыми паклями волосы лезли в лицо и скрывали короткий росчерк бледноватого шрама, тянущийся от глаза к приподнятому уголку губ — Ханамия счастливо прищурил глаза и довольно вскинул голову вверх, гордясь отставленным после их первой встречи следом; Кисе позади неестественно пробулькал что-то совершенно нечленораздельное, вылупившись на слишком высокого человека — чужие мышцы торса перекатывались медленно и завораживающе, а сброшенная на поленницу льняная рубаха была перепачкана рукавами в грязи и мелких опилках. Рете на несколько мгновений стало совсем неуютно и невыносимо тесно в своем теле, таком маленьком по сравнению с этим человеком, и он пристыженно почесал затылок, облизывая пересохшие губы — их, стражников, было семеро, и, на самом деле, они по праву считались самыми лучшими представителями охраны, однако их острые мечи и сильные руки казались абсолютно тщедушными и хлипкими на фоне натренированного тела и мелких острых клыков, выглядывающих в оскале. — Куроко-чина сейчас нет, вы зря пришли.
Ацуши сложил руки на груди и безучастно рассматривал кроткие и хрупкие ряды людей, пытаясь размять затекшую шею и хрустящие пальцы, выставляя заточенные клыки во время сладкого зевка напоказ — ему не хотелось влезать в ненужные, бессмысленные разборки, тратить свои силы и энергию на пустую болтовню и треп, и лес шумно поддержал его, передавая почти осязаемое недовольство и легкую усталость от работы по воздуху, через листья и сквозь саму суть существования, отмечаясь в памяти легкими вихрами возрастных колец древесины. Ему хотелось спать и немного перекусить, стащив вяленое мясо из неприкосновенного запаса на зиму — Тецуя вряд ли бы очень сильно разозлился из-за этого, ограничившись сведенными к переносице бровями и недовольно поджатыми губами.
Чужаки, нарушающие самим своим присутствием привычный устой, действовали на нервы как аконит, едко и неотвратимо.
— Да мне плевать, здесь он или нет, — огрызнулся Ханамия, взмахивая руками для придания хотя бы видимой значимости себе самому, потому что в данный момент самодостаточным и уникальным в своем интеллекте он себя не чувствовал: у него не было даже намека на идею, как заставить Куроко действовать по своей указке и отправить его практически на верную смерть в тихие глубокие пещеры у Темной горы по ту сторону реки. И сейчас, когда его безучастное лицо не находилось в непосредственной близости от его собственного и не выбешивало всезнающей мудростью и незаинтересованным взглядом, был именно тот самый подходящий момент, чтобы в спокойствии придумать взвешенный и разумный довод или хотя бы попытаться это сделать. Однако чертова недопсина переманивала к себе все внимание, не давала сосредоточиться, делая этот плохой день в разы паршивее. — Мы, представители власти, пришли к нему по делу, и он обязан показать себя и выполнить приказ. Глупый эгоистичный паршивец.
Последние слова он буквально выплюнул едкой жидкостью в окружающее пространство, плеснул Мурасакибаре прямо в глаза, выедая белый цвет и ставя под сомнение волчью преданность, обагрил лес резкими, непривычными, неуважительными словами: тот протяжно зашумел, раскачивая кроны деревьев из стороны в сторону, и осыпался снопом иголок под ноги, окрасив щеку в слабые росчерки свежих царапин. Макото чувствовал себя странно, будто выпил лишнюю долю хмеля: так обычно происходит, когда инстинкт самосохранения отключается напрочь и язык действует отдельно от мозга, изничтожая понятие «подходящий» как само собой разумеющееся. Это как играться с огнем — подносить открытую ладонь к лижущим языкам костра на пару секунд и медленно чувствовать, как тепло спустя некоторое время становится невыносимым и жаляще обжигает кожу. Мысли путались в голове, разлетаясь в черепной коробке просыпанным жемчугом, а слова слетали с языка острыми отпущенными стрелами, улетая вникуда — разум и самосознание напрочь отказывались действовать сообща.
Из всех людей, способных разозлить его и довести до белого каления всего несколькими неуважительными словами, самым упорным и глупым Мурасакибара считал именно Ханамию: искры слов и желчи заставляли в мгновение ока обозлиться и обнажить плотный ряд острых зубов в пасти — он еще был слишком молод для того, чтобы контролировать свои обращения, и волчья сущность вылезала каждый раз сама по себе, не спрашивая разрешения. Ацуши сам по себе волком был довольно крупным — оскаленная пасть находилась на уровне лошадиной грудной клетки, и жеребец Макото испуганно заржал, неуверенно пятясь назад и спотыкаясь о выглядывающие корни, — его шерсть слабо отливала лиловым на свету, а громкий злобный рык потревожил даже задние ряды строя стражников — кони безумно мотали головами из стороны в сторону, дергали крупом и врезались друг в друга, пытаясь скинуть удерживающих их от побега всадников.
«Не смейте даже приближаться к этому дому!» — невнятно прорычал Мурасакибара, на согнутых лапах подкрадываясь к людям все ближе и ближе — молодая кобыла Реты истерично встала на дыбы и скинула его в колючий кустарник, бросаясь сквозь чащу в сторону города со всей силой. Острые толстые шипы впились в открытые участки кожи, и юноша болезненно зашипел, стараясь выбраться из зарослей и не потерять оборотня из виду — по рукам стекала кровь, липкая и пахнущая металлом, в глазах от неожиданности и неприятных ощущений собралась соленая влага, мешающая отличить гладкие ветки от усеянных колючками и дающая повредить еще и ладони. Кисе чувствовал себя совершенно беспомощным и даже жалким — в этой ситуации он не видел никакого выхода: его руки были ранены, и он не мог достать ни тяжелый меч для обороны, ни маленький изящный кинжал с пояса, лошади были слишком испуганы и не смогли бы вывести их отсюда, если бы крупный волк и в самом деле захотел напасть и переломить их кости своими мощными челюстями, солнце уже плавно катилось за горизонт и убирало свой свет из чащи, делая ее совершенно темной и непросматриваемой.
Рете было по-настоящему страшно и за себя, и за их маленький отряд. Бабушка, когда он был еще совсем маленьким и часто с интересом смотрел из деревянного домика на опушке в сторону густого непроходимого леса, каждый раз повторяла своим скрипучим голосом: «Простым людям путь туда заказан, дорогой. Гиблое это место». И сейчас Кисе был готов отдать все, что угодно, лишь бы оказаться за много миль отсюда, в тишине и спокойствии и без фантомного ощущения теплого влажного дыхания на своей незащищенной шее.
— Мурасакибара-кун, — тихий, спокойный голос казался абсолютно нереальным и каким-то невесомым, и Рета, зажмурив от страха глаза, подумал, что ему показалось, — Успокойся, пожалуйста.
Макото презрительно фыркнул и дернул коня за узцы, слабо прикрикивая на перепуганных стражников — ему было стыдно признаться, что у самого сердце ушло в пятки, и он еле удержал себя от того, чтобы запрыгнуть в седло и умчаться отсюда прочь, под родные каменные и деревянные своды городских крыш. Куроко, как всегда, появился бесшумно; оказался почти перед его носом в мгновение ока и слабо кивнул головой в качестве приветствия, мягко опустив наполненный подзавязку мешок на землю и слабо хлопнул себя по бедру пару раз — волк прекратил рычать и напряженно замер, втягивая расширенными ноздрями пропахший страхом и испугом воздух. Ацуши недовольно щелкнул зубами и ударил Кисе хвостом по руке, просматривающейся сквозь заросли, медленно развернулся и подбежал к присевшему на корточки Куроко — тот потрепал его по холке, и из груди оборотня донеслось довольное ворчание; он пару раз толкнулся лбом в протянутую ладонь, коротко лизнул пахнущие травами и землей пальцы и устало зевнул, забегая юноше за спину и усаживаясь на крыльце безмолвным охранником.
Рета неуверенно приоткрыл глаза и тихо простонал от боли — похоже, он упал на выставленную для защиты ладонь и сломал запястье, отчего теперь оно противно и гулко болело, отдаваясь резью по руке. Горожане на медленно успокаивающихся лошадях неуверенно переговаривались между собой и смотрели куда-то в сторону дома, но Кисе из-за плотного переплетения веток не было видно, что именно там происходит. Он хотел подняться или попросить помощи, но связки едва заметно сокращались и не давали сказать ни слова.
— Лес умеет за себя постоять, Кисе-кун. С ним стоить быть осторожнее, — тихий голос предупреждающе звал с собой, медленно и неспешно протекал сквозь заросли, и Рета потянулся за ним, как за светлячком. Ему удалось избежать длинный острых шипов, когда он вслед за звуком, будто зачарованный, пробирался через плотные сплетенные между собой стволы кустарников. Он упал совсем близко от безопасной травы, но путь туда преграждала высокая стена кустов и молодых деревьев, через которую он так удачно перевалился, падая с лошади, и приходилось обходить опасные места, ныряя в такие проходы, о которых Кисе даже не подозревал. Он медленно успокаивался и дышал уже не так тяжело, а этот Куроко мерно покачивал его на волнах своей уверенности и легкой заботы, сквозящей в голосе, поэтому Рету раздирали противоречивые чувства, наполнившие его от макушки до кончиков пальцев на ногах: он знал, что этот человек опасен, по-настоящему опасен; в городе и близлежащих селениях из года в год передавались целые легенды и сказания о жестокости волхвов и их кровожадности; эти люди обладали даром и пугали до крупной дрожи и холодного пота по коже своими речами, поступками и той самой силой, что била в них ключом и электризовала воздух вокруг; сказаний было так много, они холодили кровь и разум, тая в себе непонятные и пугающие слова древнего языка, острый ум и легкое оружие, пронзающее насквозь за ошибку.
Но Куроко не был таким, по крайней мере, не казался со стороны. Немного запыхавшийся, ободранный шипами Кисе встретил низкого мужчину, легкого и гибкого, как рогоз, стоящего на крыльце собственного дома. Он был светлым, чистым, как будто прозрачным и текучим; его полы плаща, волосы и само естество колыхалось из стороны в сторону едва заметно, трепетало и пело, как вода из свежего ключа. Его руки были сильными, цепкими и покрытыми микроскопическими порезами и ранками, кожа ладоней загрубела и вздулась мазолями, а выступающие вены на предплечьях гулко сокращались голубой кровью. Но чистые, ясные и цепкие глаза с закручивающейся на дне зрачков мудростью, давящей еще и на плечи, отчего поза волхва была немного покатой и округлой, следили за всем так спокойно и внимательно, что избежать взгляда было невозможно; хотелось подойти ближе, склонить голову, обнажив незащищенную холку из-под пшеничных волос, и доверить свою судьбу в мудрые уверенные руки, которые обязательно бы подсказали правильный путь и направили отеческой рукой в нужную сторону.
Теперь Рета не видел ничего удивительного в том, что свободолюбивый оборотень разделил свое время и жизнь с этим человеком, чья кровь насыщенного голубого цвета. Будь у него самого такая возможность, он бы, казалось, запросто променял свою городскую жизнь в качестве королевского стражника на тихую роль в лесу, среди деревьев и свежего шепчущегося ветра.
За такие мысли неожиданно стало так страшно, что в горле моментально пересохло. Кисе только что, хоть и в мыслях и наедине с самим собой, но предал службу и правителя так спокойно и самовольно, будто это было самым обычный действом, свершаемым каждым человек по три раза на дню, как молитва или Чтение Заветов.
— Будь впредь аккуратнее, — кивнул Куроко в сторону Реты, ободряюще приподнимая уголки тонких губ и чуть наклоняя голову вбок, не сводя с него своего внимательного взгляда — спина резко покрылась липким, холодным потом, хотя в чаще было скорее прохладно и влажно, чем удушающе жарко. Кисе прикрыл глаза и осторожно поклонился, скрывая свое замешательство и смущение за завесой волос и собственной выгоревшей макушкой, аккуратно прижимая горящее запястье к плотной коже камзола. Волхв нахмурился, сводя брови к переносице, и пригласительно протянул вперед ладонь, раскрывая худые пальцы; Рета пару минут посомневался, боясь непонятно чего и мучаясь от неприятных ощущений, но все же вложил кисть в чужую руку.
— Мы прибыли из города, Куроко Тецуя, и передаем тебе волю Короля нашего, ибо каждый человек, будь он хоть богатым купцом, хоть крестьянином или вовсе отшельником, принадлежит Его Величеству и обязан исполнять волю и желания правителя, — злобно и поучительно начал Ханамия, держа своего коня под узцы и сжимая челюсть до белых пятен, наблюдая за нежным и осторожным осмотром поврежденного запястья. Ему претила сама идея докладывать такому отбросу общества о намерениях правящей особи, о замыслах и желаниях, и полное игнорирование с чужой стороны заставляло терпение вспыхнуть в момент ока, рассыпая вокруг высокие снопы колющихся искр. Гнилое чувство бешенства и нетерпимости, мерзкое и порочное, но столь привлекательное для Макото, клокотало в горле, выбивая желчь и яд. — И ты, как подданный своего Короля, должен выслушать его пожелание и исполнить в точности, поскольку это твой долг.
Вначале Кисе подумал, что ему показалось: на лице волхва промелькнуло какое-то странное мимолетное выражение и после вновь угасло. Но через некоторое время легкая усмешка снова коснулась тонких бледных губ, и в глазах засели колючие язвительные смешинки, остро жаля и вызывая непонимающую улыбку. Рета понял, что ни одно слово Макото этого человека не достигло, не вызвало чувства патриотизма и оставило полностью равнодушным, в то время как его собственная душа буквально пела и вся тянулась к этим правильным, ровным словам. Куроко все также методично осматривал его руку, изредка касаясь чуть сильнее или и вовсе надавливая, но это было совсем не больно: по руке слабо бежало тепло, от кончиков пальцев к плечу, и было немного щекотно.
Что самое странное, Кисе теперь не чувствовал и капли страха или неприязни, а с интересом наблюдал за невесомыми касаниями и легкими движениями, как завороженный. Его золотистые глаза почти горели и впитывали малейшую дрожь всем собой, целиком и полностью.
— Я не служу короне по праву рождения, Ханамия-кун, — ответил Куроко, ненадолго приподняв голову и посмотрев прямо в глаза, заглядывая внутрь и тихо вороша там что-то, то ли воспоминания, то ли предыдущий опыт. Весь его вид, с одеждой из темной тяжелой материи и давящей силой, буквально кричал о том, что даже при всем желании, если бы оно у него имелось хотя бы в каком-нибудь объеме, он бы не смог этого сделать. — И тебе прекрасно об этом известно. Нет ни единой причины, по которой я обязан исполнять хоть что-то, сказанное тобой или любым из вас. А теперь будьте любезны покинуть мой лес и не лезть сюда без веской на то причины.
Этот волхв Макото никогда не нравился. Он вообще ненавидел всех нелюдей — по крайней мере, всех тех, кто обладал от природы чем-то большим, чем он сам. Стойкий, непреклонный, резкий и прямолинейный — Куроко являлся обладателем всех тех качеств, которые Ханамия в людях ненавидел, потому что подобные личности были в разы сильнее его. Он сам мог обладать несколькими сотнями воинов, оружием и богатством, но ни один подобный человек не мог хоть сколь-нибудь сломиться и поддаться давлению. И это злило, приводило в ярость и вело к некорректным поступкам, за которые в итоге приходилось отвечать собственной головой.
Макото совершал непростительные ошибки, но это осознание никогда его не останавливало.
— Эй, паскудная бледная тень, которая не может выйти на свет из-под кроны деревьев, — тихо прошипел Ханамия, откидывая прочь кожаные вожжи и хватая слишком низкого человека за грудки: Кисе от толчка пошатнулся и почти упал, испуганными глазами наблюдая за клокочущей яростью и непробиваемым спокойствием, которое разбивало все волны в мелкие дребезги. — Мне плевать, что ты сам об этом думаешь, твоего мнения никто не спрашивал и не собирался. Зилант вернулся, эта огромная хищная гнида сжигает наш город с каждым днем и ехидно расправляет перепончатые крылья, взмывая в высь. Он чертов дракон, с которым не могут справится ни катапульты, ни стрелы, ни раскаленные камни. И если ценой освобождения является твоя никчемная, никому не нужная жизнь, коль ты единственный волхв во всей округе и ближайших крупных городах, то каждый житель без сомнений заплатит эту мелочь и не проронит и слезинки. Швырнет тебя прямо в пасть к чудищу, уж не беспокойся, и даже не моргнет.
Куроко оставался совершенно спокоен, разве что на дне зрачков медленно начинало закручиваться что-то темное, грубое и жестокое. Его губы сжались в тонкую полосочку, а пальцы вцепились в чужую руку с такой силой, что оторвать ладонь от себя ему не составило никакого труда. Макото слабо и неуверенно покачнулся и отошел на шаг назад, озлобленно скаля зубы в грубой усмешке. Бесило, так бесило, что даже вся возможная опасность отходила на второй план. Он тихо рыкнул и со всей силы ударил волхва по лицу раскрытой ладонью; голова дернулась в сторону, как у детской игрушки, и на щеке отвратительным пятном выступил след ладони, с немного скрюченными и кривоватыми пальцами. Ханамия ударил его даже не как мужчину, кулаком; он использовал ладонь, будто наказывал жену или ребенка, и Кисе тихо икнул и отошел в сторону, только потом чувствуя испуганные слезы на своих щеках.
По двору раздался громкий, утробный вой: оборотень на крыльце вмиг ощетинился и яростно зарычал, припадая на задние лапы и готовясь к прыжку. Его лиловая шерсть горела пламенем, и острые зубы блестели в полумраке. Он тяжело прыгнул, толкая одного из ближайших стражников в грудь и стаскивая его с лошади на землю: мужчина испуганно закричал, стараясь вырваться и судорожно отталкивая от себя склонившуюся над ним морду, пытаясь достать до ножа на поясе и расправиться с хищником несколькими ударами.
Но волк оказался быстрее: его пасть сомкнулась на чужом горле и прокусила его, разбрызгивая во все стороны кровь и окрашивая собственную морду в алый. Мужчина издал пару булькающих звуков в попытке позвать на помощь, кровь лилась потоком из прокусанной шеи и смешивалась с землей, а оборотень не выглядел удовлетворенным или насытившимся: он перепрыгнул через уже мертвого стражника, смотрящего на небо остекленевшими глазами и изредка импульсно дергающегося в судорогах, и начал медленно подкрадываться к оставшимся людям, низко и пронзительно воя. Лес зашумел, застонал тяжелыми ветвями, и мелкие сухие сучки начали сыпаться вниз, заползая за шиворот и стегая перепуганных лошадей острыми срезами; ветки попадали на руки, ветхая кора засыпалась в глаза и ноздри, и люди боялись, так сильно боялись: тряслись, оглядывались по сторонам и едва сдерживали себя от того, чтобы не сбежать. Снова.
Огромная упавшая ветвь с оглушительным скрежетом и треском обрушилась вниз, придавливая своей тяжестью еще одного коня вместе с всадником. Болезненный вопль взвился ввысь, разнесясь по всей чаще, и резко затих — человека практически раздавило огромным бревном. Рета видел, как острый конец сдирает с лошадиного бедра скальп, прорывая кожу до мяса, и слышал, как хрустят кости и ребра; он за свою службу видел столько ужасов, убивал сам и получая ранения, но это было что-то совсем другое. Здесь не было агрессии со стороны Куроко, не было больших сил сопротивления и полностью отсутствовала какая бы то ни было тактика, даже не было жестокости. Все его существо, подкрепленное силой леса и обитающих в нем животных, встало на защиту собственной жизни и своего дома, связь с которым была в разы прочнее, чем между супругами там, в черте города. Он был суров и прямолинеен, но Кисе видел в этом удивительное благородство, которого каждый из его сослуживцев, как и он сам, был лишен.
Рета все еще не боялся.
— Да как ты смеешь так себя вести?! — взвился на задних рядах Кагами и, перемахнув через лошадь, достал из плотной вязи спинных ремней массивную тяжелую секиру, блестящую на умирающем солнце заточенным острием. Желваки явно виделялись на его лице, а пальцы судорожно сжимались на древке оружия, заставляя древесину сдавленно стонать и трещать. Глаза горели красным, чем-то опасным и совершенно неуправляемым, жестоким. Он широко размахнулся и в прыжке занес секиру над головой, широко раскрыв рот и сжав глаза в щелочки. Кагами считался одним из самых сильных людей в отряде, будучи большим и тяжелым. Настолько сильным, что в особо опасные моменты Макото пускал его вперед, как псину, больную бешенством, и Тайга ни разу не промахнулся мимо чужих шей и хрупких суставов. Личная шавка, с трудом взращенная, росшая под жестким контролем долгие, долгие годы. Рета видел, лично, как губы изгибались в довольной широкой улыбке каждый раз, когда на поле боя становилось на одного человека меньше, а то, что осталось от противника — исполосованная груда мяса вперемешку с рубленными костями, — кучей сваливалось ему под ноги, затянутые в высокие сапоги.
И Кисе почти не сомневался, что волхву не удасться увернуться, сколько бы ловким он не казался. Стражник даже не понял, как сделал два шага вперед и глупо поднял руку, предупреждая об опасности.
Куроко едва заметно вильнул в сторону, когда загнутый острый край секиры оказался прямо над его головой. Он не делал много движений, просто переступал с ноги на ногу, уклоняясь от лезвия. Когда Кагами, потеряв равновесие, со всей силой прорубил резной столбик крыльца, разнося вокруг хрипящий звук ломающейся древесины, мужчина вскинул стрелу на тетиву и выстрелил, пронзая ведущую руку насквозь. Тайга несдержанно закричал, пытаясь вновь взмахнуть простреленной рукой, но мгновенно замолчал и замер, почувствовав острый наконечник натянутой на тетиву стрелы, утыкающийся ему в висок.
Ни Кисе, ни Макото, ни кто-либо еще не мог сказать, откуда именно взялся в руках волхва лук. Казалось, что он просто материализовался под действием чар и магии, но Ацуши довольно зарычал, становясь перед нарушителем спокойствия на четыре лапы и ехидно смотря глаза в глаза: его защитник всегда носил лук, пряча его под тяжелыми тканевыми накидками, чтобы люди не видели тонкое оружие раньше времени. Он знал, что Тецуя каждый вечер по нескольку раз опустошает колчан, тренируя меткость и ловкость, и Мурасакибаре еще пока ни разу не удалось увидеть это в действии.
Оказалось, что Куроко Тецуя был отнюдь не беспомощным, как он думал до этого, стараясь оберегать глупого человека от всех возможных напастей.
— Ханамия-кун, ты не на своей территории. Здесь все подчиняется моей воле и разуму. Не забывай об этом, пожалуйста, — почти так же спокойно — его дыхание лишь ненамного сбилось от движений, вырываясь бодрыми сухими облачками, — предупредил Куроко, не сводя с Кагами взгляда. Он был напряжен, как струна, только сделай лишний шаг — и пальцы дрогнут, отпуская тонкое древко и оперение. Воздух вокруг сгустился, стал плотным и почти бездвижным, вязким, как болотная трясина. Лес опасно замер, затих, не издавая ни звука, и насторожился, медленно выставляя корни, колючки и острые ветки, на которые по неосмотрительности можно было запросто наткнуться грудью. — Вы из месяца в месяц отдаете Зиланту юных девушек в качестве жертвы, почему бы не сделать это вновь? Раз в вас, горожанах, не осталось и капли гордости и сочувствия к ближнему своему? Вы каждый раз вышвыриваете на опушки моего дома убийц, зверских охотников и лесорубов, уничтожая все деревья и большинство животных, издеваетесь над духами и не уважаете обычаи. Почему же я должен жертвовать своей жизнью в угоду вашей, если, как ты сказал, ни один человек не сделает то же самое для меня? Уходите прочь из моего леса, не отравляйте воздух. Ваше присутствие здесь мешает жизни.
Ханамия хотел сказать еще пару слов в отместку, но холодные, ледяные глаза этого просто не позволили. Откровенно говоря, у волхва не было ни одной причины пытаться победить дракона или хотя бы поговорить с ним, но Макото напрочь отказывался это принимать. В его мировоззрении отсутствовало такое понятие как непослушание, но этот человек выглядел так, будто был готов превратить их всех в горстку пепла сию же минуту, не моргнув и глазом.
— Ты пожалеешь о своем отказе, как только мы примемся за дело. Твоя жалкая жизнь и ничтожные умения — единственное, что может оградить нас от погибели в Адовом пламени, и мы сделаем все, что угодно, чтобы заставить тебя склониться.
Ханамия практически взлетел в седло лошади, моментально срываясь с места и дергая вожжи на себя. Отряд, быстро оклемавшись от грубостей и непредвиденных решений, уехали следом, стараясь даже не оглядываться назад. Кагами резко рванул в сторону и запрыгнул на одинокого коня, бьющего копытом землю и боязливо оглядывающегося на замершего оборотня.
Кисе остался в глухом одиночестве, брошенный в поспешности и абсолютно беспомощным перед тягучей, удушающей силой волхва, чьих границ он не знал и даже не мог вообразить. Жгучие слезы обиды выступили на глазах, и Рета пристыженно отвернулся и постарался утереть их рукавом изумрудного плаща, прячась в его ткани.
— Ну, что же, — безэмоционально и немного глухо обратился Тецуя к блондину, убирая неиспользованную стрелу в кожаный плотный колчан. Оборотень тихо рыкнул и болезненно перестроил свой организм обратно в человеческий, шипя от выворачивающихся костей и рвущейся кожи. — Твое запястье все еще болит, и ты заблудишься или утонешь в топи быстрее, чем уйдешь под сень кроны. Заходи пока ко мне, — и он кивнул на дом, слабо скрипящий в сумерках.
Кисе неуверенно кивнул и вцепился в чужую кисть здоровыми пальцами, сжимая ее до белых пятен.
Он оставался почти один на один с живым людским кошмаром, и страх начал потихоньку пробираться ему в душу, обхватывая своими липкими черными шупальцами. Он впервые за все это время начал по-настоящему бояться чего-то. Куроко, поднявшийся на крыльцо по ступенькам, едва заметно приподнял уголки губ в успокаивающей полуулыбке, посмотрев на Рету через плечо.
Кисе немного успокоился и тоже улыбнулся, опасливо наблюдая за оборотнем, скрывшимся за поленницей.
— Тебе не стоит ничего бояться, — прошептал Куроко, мягко поглаживая по ладони и заставляя смотреть прямо в глаза. — Мы не хотим тебе навредить. Никому не хотим, если честно.
Куроко положил ладонь на дверь и потянул ее на себя за красивое круглое кольцо из какого-то дерева, прочного, как камень. Вокруг волнами прошлось голубоватое теплое свечение и тут же угасло, затухнув посреди поляны с тонким свистом. Рета судорожно выдохнул и облизнул пересохшие ломкие губы, стараясь привести свое внутреннее состояние к хоть какому-нибудь подобию душевного равновесия. Без волхва, который уже успел зайти внутрь и полностью раствориться в темноте дома и его запахе смолы, древесины и легких щекочущих ноздри трав, весь лес стал в разы враждебнее и опаснее: сучья без солнечного света превратились в острые пики и дрожали силуэтами на ветру, вихри завывали, деря глотку, а тонкие ветки ломались под тяжелыми лапами высвободившихся волков и медведей. Чаща успокаивалась после нашествия, стараясь заполнить ненадолго оккупированное людьми пространство новыми побегами, насекомыми и даже птицами, что гроздьями расселись по ветвям и замерли в полном безмолвии, погружаясь в полусон.
Находиться снаружи без поддержки и внимания стало по-настоящему страшно.
Плотно сколоченный дом встретил его легкой духотой и абсолютной, беспроглядной тьмой. Кисе резко забежал внутрь и захлопнул дверь с такой силой, что какие-то бутылки и склянки на невидимых полках затрещали и зазвенели истошно и неумолимо. Честно сказать, Рета просто струсил: он сбежал от внешнего мира сюда, как маленькие дети прячутся от злобных кривых теней за материнскую юбку, и пытался унять глухой стук собственного сердца.
Воздух здесь был плотный, густой: он с трудом проникал в легкие, его туда приходилось практически заталкивать, расширяя грудную клетку с трещащими от натуги ребрами. Запах висел маревом, вязким и очень многогранным: юноша никогда не был настоящим знатоком трав, но мог явно уловить кисловатую мелиссу, сладкую липу и резкий тугой вереск. Было настолько темно, что даже спустя долгое время глаза так и не привыкли, оставаясь абсолютно слепыми и беспомощными.
Впереди вспыхнул огонь, собравшийся на кончиках тонких бледных пальцев — пламя лизало кожу и подрагивало как урчащий кот, ластясь к ладони и запястью, — а потом легко соскользнул на фитиль, слабо моргая и подрагивая. Он разрастался, множился и увеличивался, и после спустился каскадом вниз, поджигая фитили свечей поменьше и медленно заполняя дом светом. Огонь колыхался, тени преобразовывались и деформировались в причудливые фигуры, и постепенно из гулкой бесконечной темноты выступали резкие черты деревянных боков стен и мебели; грубоватые широкие стулья с причудливой витьеватой спинкой, изрезанной с настоящим мастерством на манер виноградных лоз, квадратный стол с чуть выступающим углом, где стояли пахучие склянки и лежали изогнутые ножи с крупными зубцами, плотный камин из твердого камня, испачканный в золе и едкой гари, и сотни шкафчиков, сундуков, полок и мешков. Травы свисали с потолка в связках — так низко, что Кисе приходилось нагибаться, чтобы пройти мимо, — стояли сухоцветами в вазочках, собирались измелченными в мешочки и пакеты, валялись разложенными по полу и сундукам, даже летали в воздухе, будто подвешанные на невидимые нити. Рета заметил два огромных плотных мешка с зерном, свежим и еще пряно пахнущим черноземом, и пару непонятных цветков, светящихся в темноте темно-лиловым, почти агатовым цветом. Здесь не было порядка, не было системы или аккуратности в привычном понимании, но каждая вещь, даже мелкий упавший завядший лепесток, лежала на своем законном месте.
У дальней стены оказался еще один стол, поменьше, полностью погребенный под бесконечными стопками бумаг, исписанных вдоль и поперек темно-синими чернилами и изредка углем. Идти в дальние двери без разрешения Кисе посчитал наглостью и невежеством, а потому замер посреди комнаты каменным изваянием, с интересом осматриваясь вокруг и не зная, что именно ему позволено здесь делать, а что нет.
Куроко влился в дела дома так, будто никуда и не уходил: ловкие изящные руки на ощупь перебирали свежие травы из принесенного мешка, шепот, тихий и будто шуршащий, напевал древние магические баллады, и мягкой дрожью разлетались в стороны мягкие голубые искры; пара вспышек упала Кисе на ладонь, и тот не смог не улыбнуться — было немного щекотно и легко, приятно, словно маленькая снежинка присела отдохнуть и мягко растаяла, оставив прохладное пятнышко воды. Мурасакибара вернулся с улицы, неся за спиной огромную связку колотых угловатых дров; его покатые плечи качались при каждом шаге, а глаза незаметно мерцали из-под свисающей челки. Он присел перед пустым холодным камином и долго разводил огонь — немного влажные бревна никак не хотели хорошо и ярко гореть, потрескивая.
Совсем скоро стало тепло, и Рету совершенно разморило: голова немного кружилась и будто целиком опустела, стала легкой, как пушинка или зонтик одуванчика, уставшие ноги не держали, и ему пришлось сесть на стул, буквально растекшись по нему и положив голову на прохладную лаковую поверхность стола. Куроко мимолетно улыбнулся ему из-за плеча — островатые зубы блеснули при ярком всплеске огня, — и поставил перед ним большую деревянную кружку без ручки; из нее валил плотный пар и приятно тянуло мятой и ранней ромашкой. Емкость с вязкой зеленоватой мазью опустилась на стол рядом с больной вспухшей рукой — боль почти не чувствовалась, и упрямо клонило в сон, — и Рета едва смог удержать себя в сознании, мерно качаясь и впадая в какой-то транс: магические древние баллады и песнопения, треск дров в камине, шорохи живущего ночного леса и тихий вой исчезнувшего оборотня тянули за собой, наполняли воздух и пространство шелестом и мелким дробным звучанием. Сознание уплывало, засыпало, пытаясь бороться с новой обстановкой, но безбожно проигрывая.
Звон медных тонких колокольчиков, стук деревянной посуды, шелест трав и скрип старого пера по бумаге. Полумрак, тугой, как патока, и похожий на плотное одеяло. Мириады необычных, пугающих звуков, которыми дышало все вокруг, даже сама изба, старая и неприветливая, скрипучая. Глухое тихое пение, медленно превращающееся в далекие звонкие переливы голоса, окутывало с ног до головы, усыпляя и погружая в глубокий, беспробудный сон.
Голова уснувшего Кисе упала на стол с глухим хлопком, когда старинные часы с шумной кукушкой в углу дома пробили десять. Из кружки все так же тянулся пар, зависая неподвижным пахучим дымным облаком почти под потолком, а мазь заботливыми цепкими пальцами втиралась в безвольное запястье, тоже будто спящее.
Куроко вновь приподнял уголки губ, всматриваясь в чужие мягкие черты лица и перебирая светлые легкие пшеничные волосы, медленно растягивая гласные древнего прошения в трещащей тишине.
***
Когда Кисе проснулся, за стенами во всю бурлил день. Через маленькие окошки лился невнятный солнечный свет — часы показывали ровно полдень, но чаща вокруг была такой густой и непроходимой, что лучи солнца едва добирались сюда, рассеиваясь в листве, — был слышен стрекот птиц и шорох их крыльев, звуки ветра и копошение мелких зверушек, снующих в траве. Юноша чувствовал себя абсолютно отдохнувшим и лежал на жестком тюке, набитом соломой, в незнакомой комнате, которую еще не успел увидеть вчера. Рука не болела и даже выглядела нормально; он попробовал подвигать ею и размять запястье, и оно отдалось лишь легким неудобством и тихим нытьем, пронзающим до плеча по кости.
Рета был счастлив и мирно улыбался, смотря на потолок сквозь растопыренные пальцы поднятой руки. Сухие стебельки кололи спину сквозь одежду и тугую ткань мешка, солнце редкими заблудившимися лучами било в глаза, заставляя жмуриться, но все внутри мелко дрожало в непонятном предвкушении. Он был один, далеко от города и своих знакомых, затерявшийся в лесу среди опасностей, болот и магических существ, и полностью беспомощен. И сейчас только он один мог прикоснуться к чему-то более важному, чем бессмысленная служба и гудящий улий родного города с глупыми разговорами о праздниках и новых одеждах. Весь дом, в котором он сейчас находился, жил, дышал и кипел магией; ее тонкие жалящие щупальца чувствовались в каждом сантиметре досок, они прятались во мхе между стыков бревен и на глухом чердаке, схоронившимся под крышей. Ее остатки, огрызки и мелкие производные кружились в воздухе, заполняя легкие и насыщая горячую кровь, терялись в сосновых ветках и прятались под пол, уходя в землю с дождевой водой.
В городе такого никогда не было. Среди однотипных одиноких домов ходили мужчины и женщины: блондины и брюнеты, высокие и низкие, разные во внешности, но такие одинаковые во взглядах и мыслях; они двигались, как часы: тикали выверенными шагами, склоняли голову в одну и ту же сторону и говорили одни и те же слова приветствия, растягивая губы в непрочной широкой улыбке и смотря пусто, глухо, как мертвые рыбы. Механизм жизни переваливал свои шестеренки через окружность лет, а стражники и армия выявляли поломки в тихо тикающих часах города и устраняли сломанный винтик, стирая его с лица земли. Размеренный порядок, ровное время и одинаковые выражения лиц — то, чем являлся родной город на самом деле, запрятанный в футляр цивилизации и цветной мишуры строений и пабов.
Здесь же все жило, дышало и билось. Рета слышал каждый шорох, клекот и писк; звуки наслаивались друг на друга и создавали звонкую раздробленную смесь жизни. Так необычно было видеть тяжелую лапу ели, проводящую своими нижними колючками по толстому стеклу окна, когда все в городе убивалось и уничтожалось, если не подстраивалось под необходимый порядок. Кисе дышал полной грудью и видел, как его собственные измученные легкие раскрываются в ширь и из-за спины появляются крылья свободы, тонкие и совсем слабые, ничтожно маленькие. Они щекотали лопатки и внутреннее спокойствие и смирение, где-то внутри просыпалось глубоко закопанная, похороненная жажда жизни, простой и легкой, как перо или отрезки шелка.
Ему хотелось остаться здесь, где были сотни мест и миллиарды возможностей, каждая из которых принадлежит только ему одному. Где был лес, дикий и такой настоящий, дышащий хвоей, прелой листвой и топким болотом с легким ароматом кислых ягод. Где живет все так, как жило десятки и сотни лет в поколениях, сменяющих друг друга.
Кисе лежал и мечтал о том, чем обычно пугают детей в грозовую ночь, когда вспышки яркие и белесые, похожие на росчерки ритуальных рисунков. Он пробовал новую необычную жизнь на вкус, высовывая самый кончик языка, как змея, и пытаясь учуять хоть что-нибудь: ветер перемен, дым погребального костра, в котором сжигалась бы зеленая бархатная накидка стражника, или тонкий ручей возможностей, срывающийся вниз водопадом, когда поток становился полноводным. Но ощущал лишь легкую сонливость и голод, скребущий по дну сжимающегося желудка.
Юноша неуклюже поднялся, расправляя плечи и широко зевая — в горло попала какая-то травинка, из тех, что висели по всему дому в воздухе, поддерживаемые голубоватыми всполохами, — и попытался выровняться, быстро моргая глазами и передвигаясь первое время на ощупь.
Комната была простая: пара длинных деревянных скамеек с перекидной спинкой у самых стен, большая кадья в углу со свежей родниковой водой — Рета счастливо напился звонкой влаги и умыл лицо, шею и плечи, чувствуя, будто обновляется, — большой раскрытый сундук с аккуратно сложенной чистой одеждой, которой Кисе решил воспользоваться только после разрешения хозяина, и несколько тюков с соломой, на одном из которых он спал этой ночью. Спина с непривычки немного болела и кололась застрявшими сухими травинками.
Это была не совсем та обстановка, которую он рассчитывал увидеть в доме волхва, но все эти вещи ему самому казались почему-то уютными и теплыми, настоящими и почти живыми. Сундук улыбался тонким швом и показывал язык выглядывающей нежно-розовой рубашкой, поблескивая медными глазами-бляшками на крышке. Лампа, подвешенная под потолком, едва заметно чадила остатками давно сгоревших лучин и вилась под потолок ароматом пряных масел и смол. Стены и потолок тихо трещали, выгоняя застоявшийся в щелях и порах досок воздух, и где-то слабо завывал тоненький сквозняк.
Все вокруг обретало форму и самобытность, уникальность — нечто такое, чего были лишены в городе посреди толпы не только вещи, но и люди.
Кисе вышел из комнаты, последний раз завороженно наблюдая, как лучи солнца играют на досках пола, и аккуратно прикрывая дверь спальни за своей спиной. Главная комната дома осталась именно такой, какой он запомнил ее вчера, находясь в непонятном мутном состоянии, когда вымысел медленно и аккуратно переплетался с явью в его голове. В камине слабо трещал огонь, короткими языками облизывая стенки увесистого чугунного котелка, в котором кипело что-то странное и невообразимо прозрачное, как вода, только будто немного отдающая фиолетовым, на столе с краю лежали доска с мелко порубленной травой, название которой Рета не знал, и острый нож. Пучки цветов и засушенных трав в веселых лучах света казались магической забавной побрякушкой, обязательно направленной на добро и благополучие других, а не жуткой опасной декорацией. Напротив стула на гладкой поверхности стола, чистой от мелких обрубков и пахучих сухостоев, стояла деревянная миска со свежим хлебом, прикрытая плотным белым полотенцем, что-то, напоминающее тушеные овощи с мысом, и крынка свежего молока, словно дожидаясь, когда Кисе придет сюда и хорошо поест. Рета улыбнулся на такую заботу и хотел уже сесть за стол, но выбитые на подкорке правила приличия не позволяли приступать к пище без прямого разрешения хозяина дома. Он повертел головой, пытаясь поймать где-нибудь отблеск света в нежно-голубых волосах и белизну тонких рук, но дом был пуст.
Казалось, что Куроко вышел буквально пару минут назад, отлучился ненадолго во двор и совсем скоро вернется — комната еще совсем слабо и неуловимо хранила его запах свежести, ветра и воды. Кисе замер в недоумении и напряженно закусил губу, беспомощно переводя взгляд в комнате с предмета на предмет и борясь с самим собой: волхв вряд ли оставил бы еду на столе просто так, лес, все же, не город с лавчонкам, рынками и крестьянами, у которых можно купить или обменять и птицу, и рыбу, и овощи в избытке, если год был достаточно урожайным. Это местность, где все добывается самостоятельно и где никогда не дождешься помощи от боязливых горожан. Рета решил хотя бы в мыслях сделать вид, что никогда не думал так же испуганно и с напряженным трепетом в груди о чаще и одиноком человеке, запрятанном среди толстых стволов деревьев в два обхвата.
Однако желудок уже не только тихо урчал, но и ныл со сташной силой, разъедая стенки кислотой от голода и вкусных ароматов. От рагу поднимался тонкой дымкой пар — наверное, еда оставалась теплой уже очень долгое время, и возможность съесть что-то с маленькой крупинкой магии внутри отдалось легким искрящимся восторгом и нетерпением. Кисе хотел есть, сильно-сильно, слюна набегала в рот и собиралась кислинкой и горечью на языке. Он не ел с вчерашнего утра: день был сложный, и юноша даже не успел пообедать, бегая по поручениям и взмыливая своего коня.
Но Кисе Рета еще не получил разрешения на то, чтобы сесть за стол, и это терзало его глубоко внутри. Он немного постоял на месте, переминаясь с ноги на ногу и не полностью осознавая, куда можно себя деть и чем стоит занять в незнакомом доме все свободное время, пока ароматы дразнят чуткий и обостренный нюх. Юноша беспомощно оглянулся и принялся медленно, шаг за шагом, связку за стопкой, изучать все вокруг себя, чтобы хоть немного занять время: книги, написанные давным-давно на непонятном языке угловатыми резкими буквами, пучки пахучих трав самых разных запахов и оттенков цветка, длинные свитки с непонятным списком, пронумерованным от единицы до такого большого числа, что образованный Рета и сам не знал его точного названия, сборники и справочники на пергаментах, выведенные аккуратным мелким почерком Куроко — такие же надписи встречались на баночках и бутылях на полках, — и большой, просто огромный фолиант с броским названием, выбитым позолотой. «Обо всем вокруг или история с начала времен» была книгой именно такой, какой Кисе ее всегда представлял: тяжелой, широкой и в кожаном переплете, с немного посеревшими плотными страницами, приятными на ощупь, и непередаваемым пыльным запахом прошедших столетий и эпох.
Рета был поражен и очарован, проводя кончиками пальцев по плотной обложке и выбитому на ней огромному ветвистому дереву с неизвестными существами, сидящими прямо на сучьях. У него подрагивали руки от желания перевернуть страницы и посмотреть, что же на них написано, и сколь бы сильными не были вбитые в его голову основы этикета и хорошего тона, он не смог побороть любопытство, скребущее дно легких.
На страницах был описан целый мир, удивительный и такой многогранный, что Кисе не сразу поверил в реальность изображенных существ и описанных событий. Это была история, обширная летопись, берущая свое начало с времен, о которых все современное общество имело лишь очень отдаленное и обобщенное представление. Сражения, жестокие и кровопролитные, страны и государства, чьи границы уже давным-давно стерты с лица земли и забыты людьми, лишь изредка мелькающие в древних легендах и сказаниях, места и природа, чудесная, живая и невероятно красивая — у Реты захватывало дух, когда он читал обо всем этом и разглядывал старинные иллюстрации и карты, занесенные на страницы книги с удивительной правдоподобностью и скрупулезностью.
И существа, животные и невиданные твари, волшебные и пугающие, смотрящие прямо на него с поверхности бумаги. Некоторые из них встречались и до сих пор — Кисе даже видел парочку крошечных цветочных фей в детстве, правда, они сразу же испуганно спрятались от него в тени деревьев, — о многих он лишь изредка слышал из чьих-то уст в виде удивительного воспоминания или сказания, но с большей частью юноша знакомился впервые и даже не мог представить, что такие звери вообще существуют; они казались плодом больного воображения, но четкое описание и красочные иллюстрации не оставляли никаких сомнений — они и в самом деле живут где-то в мире, прячутся во рвах и болотах, следят из чащи или наблюдают с высоких гор. Книга была наполнена знаниями и историями: от некоторых бросало в дрожь и кровь стыла в жилах, настолько жестокими и ужасными они были, но абсолютно все без исключений были интересными и увлекательными.
Рета ощущал, как с ним говорят уже умершие люди через строчки и как они передают ему свой опыт с доброй старческой улыбкой на изрезанном глубокими морщинами лице. Текст менялся, стиль становился все более современным и привычным, иллюстрации содержали что-то знакомое — юноша мог поклясться, что знает этот ров и текущую среди ущелий речушку, — и в конце концов он с удивлением понял, что читает истории, записанные тем самым почерком, который наполнял весь этот дом от пола до потолка. Куроко записывал события, произошедшие много веков назад так, будто сам был их свидетелем, передавал речь и слова умело и удивительно правдоподобно.
Куроко жил тогда, когда здесь еще не было ни одного города вблизи и этой страны не существовало даже в планах. Он был стар, невообразимо стар и мудр. Если честно, Кисе даже не мог представить, как много он мог помнить и знать, сколько видел в своей жизни и с чем сталкивался.
Скольких мог убить, участвуя в сражениях и оставляя на месте огромных старинных городов целые пепелища. Как часто произносил слова, вызывающие настоящую агонию в теле, выворачивающие кости и изгоняющие воздух из легких. Как точно помнит, с какой силой нужно натягивать лук или сжимать в руках эфес меча, чтобы убить человека без возможности вернуться. Волхв был омыт кровью с головы до ног, он шел по ней столетиями, пачкая носки сапогов, и она забилась ему в поры, медленно отравляя. Сейчас Рете стало по-настоящему страшно, поскольку он знал и мог представить, сколько душ людей огромным грузом давили на чужую спину и мучали в кошмарах.
— Насколько я знаю, брать чужие вещи без спроса до сих пор считается недостойным поведением, Кисе-кун, — тихо проговорили откуда-то из-за спины, и Рета резко испуганно дернулся в сторону, сбивая со столешницы локтем чернильницу и разливая темно-синюю вязкую жидкость каплями по бумаге. Его знобило и трясло, руки дрожали и никак не хотели слушаться, и книга с грохотом упала на пол, разбрызгивая вылетевшие из переплета страницы по всему полу сероватыми прямоугольными пятнами; на уголках отпечатались несколько чернильных клякс. Он резко обернулся и постарался выровнить свое сбитое дыхание, шумно сглатывая и тщетно пробуя разгладить складки на одежде, чтобы занять себя хоть чем-нибудь и позорно не разреветься от страха прямо на месте, в углу древесной комнаты. — Я оставил тебе еду. Ты ее не съел.
— Я… — попытался объясниться Кисе, не решаясь поднять голову и просмотреть Куроко в глаза, похожие на мертвые льдинки. — Мне нельзя сесть за стол без разрешения хозяина дома.
Сказать, что теперь он просто боится прикоснуться к пище в миске, было бы для него слишком большим откровением.
Куроко тихо засмеялся, немного нагибаясь и заглядывая Рете в глаза — Кисе нашел в его улыбке спрятанное участие и веселье, залезшее во впадинки морщинок. Он не выглядел жестоким или злым, обиженным или кровожадным; он был именно тем приятным молодым человеком, который встретился ему вчера, который вылечил его руку и дал ему ночлег и теплый дом. Кисе смутился.
— Я оставил это специально для тебя. Ты можешь поесть и выпить чай, если хочешь, прямо сейчас. Потом я посмотрю твою руку, и ты спокойно сможешь вернуться обратно в город. Никто не собирался тебя здесь держать или заставлять делать что-то. Не стоит так много думать, — медленно и вдумчиво посоветовал волхв, присаживаясь на корточки и собирая разлетевшиеся по комнате листы в одну аккуратную стопку на своих коленях. Он недовольно шикнул на Кисе, когда тот попытался ему помочь, и Рете не осталось ничего, кроме как оставить его в покое и приступить к пище, жадно заглатывая кусочки овощей и судорожно проталкивая их по горлу дальше в желудок, будто опасаясь, что все сейчас отнимут. Через пару ложек он подавился и закашлял, пытаясь запить вставший кусок свежей поставленной на стол водой, но ничего не помогало. Кисе покраснел, глаза начали слезиться и слабо чесаться, и он бы страдал дальше, если бы огромная тяжелая рука не постучала ему по спине пару раз, помогая вернуть вставшее мясо в нужное место. Рета, задыхаясь, сдержанно поблагодарил безмолвного оборотня, пережидая острый прилив паники и настороженно наблюдая за двумя людьми, стараясь есть медленнее и более аккуратно после ласкового «не стоит так торопиться».
Они вместе выглядели странно, будто две частицы одного целого, но очень сильно непохожие друг на друга. Куроко остался на полу, поставив колени на старые скрипящие доски, и медленно перебирал уже собранные листы, выкладывая их в хронологическом порядке и выравнивая по уголку. Мурасакибара тихо ворчал, в два шага пересекая всю комнату и скрываясь за второй дверью, той, где Рета еще не был. Оттуда слышались непонятные звуки, будто кто-то рвал плотную льняную или хлопковую ткань, и вскоре он вернулся, держа в руках новую выделанную кожу для переплета взамен старой. Кисе думал, что такими огромными руками Ацуши мог бы сломать самого волхва, и очень сильно заволновался, когда Тецуя доверил ему хрупкие и тонкие бумажные листы, которые хранили в себе сотни самых различных событий. Но тот взял пергамент так аккуратно и нежно, будто держал в ладонях новорожденного малыша, и продолжал невесомо ровнять листы, пока Куроко возился с переплетом и книгой, шепча себе под нос сложные формулы и переплетения слов. Вскоре книга восстановила свой первозданный вид и даже избавилась от чернильных пятен, за которые стало по-настоящему стыдно и неловко.
Закончив с едой, Рета получил на руки чистую свежую одежду и легкую полуулыбку и пошел переодеваться в спальню — по крайней мере, он решил называть эту комнату именно так. Кисе двигался медленно — вдевал руки в рукава, застегивал крупные пуговицы и переодевал штаны: ему почему-то не хотелось уходить. Ему нравилось тут, и мысль о возвращении в душный город навевала тоску. Он сказал об этом Куроко, когда закрыл за собой дверь спальни.
— Тебе так только кажется, Кисе-кун, пока ты еще находишься под очарованием всего нового и моей защитой, — отрезал он, ставя уже чистые миски и кружки сушиться на полотенце. Тецуя выглядел немного уставшим и изможденным, и Рета внезапно понял, что все это время думал напроситься жить к другому человеку, у которого есть собственные дела и уже выстроенный со временем быт. Он хотел, чтобы его, городского незнакомца, научили жить в лесу, рассказали обо всем и, что самое страшное и бестактное, показали все те места и события, о которых он успел прочитать в той удивительной книге. Ему стало ужасно стыдно и так мерзко от самого себя: Кисе и в самом деле хотел окунуться во что-то новое и, наконец, найти себе приключения, настоящие и удивительные. Такие, которых на самом деле никогда и ни у кого не бывает. Он хотел забыть самого себя, сбежать от работы и должности и перестать существовать. — Твоя жизнь — там, за пределами моего леса и под яркими лучами солнца, среди каменных стен и домов. Не надо строить мечты, такие, которые никогда в жизни не сможешь исполнить.
«Это не твоя природа, и с этим уже совершенно нечего поделать», — читалось во взгляде, движениях и между слов, прямолинейно и удивительно просто.
Кисе неожиданно понял, что его и в самом деле тянет в город, под скаты крыш и в гомон толпы. Даже если там было так много вещей, которых он не понимал и не мог терпеть.
— Твоя лошадь вернулась и ждет тебя, хоть и пришлось за ней изрядно побегать, — кивнул Куроко в сторону двери, и только сейчас Рета услышал призывное ржание и нетерпеливый топот копыт по плотной земле. Он неуверенно оглянулся и закусил губу, смотря на Тецую как потерявшийся ребенок, не знающий, что ему делать дальше. Тот в ответ улыбнулся одними глазами и протянул руку вперед, обхватывая его запястье и проводя по нему самыми кончиками пальцев, успокаивая тихую боль и волнение и долечивая ушиб до конца. — Боюсь, тебе уже пора, Кисе-кун.
Рета сипло вздохнул и слабо закашлял от попавшей в нос пыльцы; наверное, именно поэтому его глаза заслезились. Он порывисто дернулся вперед и вцепился Куроко в плечи, неуверенный, можно ли ему обнять его — Тецуя в ответ положил свою ладонь ему на макушку и успокаивающе пригладил пшеничные волосы, прижимаясь к его лбу своим с закрытыми глазами.
Кисе казалось, что он получил самое важное в своей жизни благословление.
***
— Ты думаешь, что поступил правильно? — спросил Мурасакибара, стоило Кисе вскочить в седло и отъехать от дома достаточно далеко, чтобы скрыться в листве кустов и деревьев. Маленькая птичка, хлопая крылышками и весело чирикая, пролетела прямо перед его носом, и Ацуши еле удержал себя, чтобы не щелкнуть зубами и не поймать ее. Он немного устал, потому что всю ночь помогал Тецуе искать эту глупую кобылу, шастая по лесу и вынюхивая ее. До этого ему еще пришлось разобраться со стражниками, а точнее, мертвыми телами, и это было совсем не то занятие, на которое он был готов променять свой сон.
— Я не понимаю, о чем ты, — пожал плечами Тецуя, чуть наклонив голову вниз и спрятавшись за отросшими волосами — иногда Мурасакибаре хотелось их отрезать или хотя бы убрать за уши, чтобы примерно понимать чужие эмоции и чувства.
— Прекрати лукавить. Нельзя заставлять людей магией отказываться от своих желаний, ты прекрасно знаешь об этом.
— Может быть, Мурасакибара-кун. Но мне кажется, что так он будет счастливее.
Ацуши на это лишь недовольно поджал губы.
