Зилант

Как только луна выползла на небосвод, избавившись от клочкастых объятий облаков, стягивающих ее в тиски, по округе раздался громкий протяжный волчий вой. Ацуши возбужденно переступал с лапы на лапу, топчась на месте и вспарывая темным носом плотный ночной воздух, и пронзительно тявкал, выкатывая язык и слабо чавкая. У него нетерпение бегало от хвоста до холки неровными волнами дрожи, лапы пружинили на листве и сгибались в суставах, противно щелкая. Маленькие уши стояли на голове торчком, судорожно дергаясь из стороны в сторону, а пушистый хвост мотался из стороны в сторону и стегал по бедрам как хлыст. Ночь полнолуния вступила в свои права; бледно-молочный диск висел в небе, холодным светом расчерчивая лес на ячейки и поблескивая отражением в маленьких ручейках, и безмолвно следил за всем, что происходило внизу. Мурасакибара оглянулся по сторонам, врезаясь мордой в низко висящие ветки, и с удивлением обнаружил, что вся его стая стоит рядом: в низине, на дне оврага, около холма и в корнях вековых деревьев; были волки всего на пару лун старше самого Ацуши, молодые и несдержанные, задирающие свой хвост как настоящие знатоки, в стволах спряталась Айда, старушка, которой совсем скоро придется уйти к предкам в Небесный Лес, чтобы охотиться там вновь молодой, без ноющих суставов и клочкастой шерсти. Сбоку стояла мама, греющая своим боком дрожащего Мурасакибару, и успокаивающе прикусывала его холку, подталкивая вперед. Весь клан, все его племя собралось в полнолуние, как собирается каждый месяц на протяжении уже многих-многих веков, но только в этот раз Ацуши стал достаточно взрослым, чтобы прийти самому. Он только слышал об Охоте, но еще ни разу не присутствовал на ней сам. Старший брат, который всегда обладал неуемной энергией и фантазией, рассказывал какие-то совершенные небылицы: дескать, в самый первый раз юному волчонку необходимо перед всей стаей произнести клятву, омыться в свежем молоке и обязательно поймать зайца, чтобы принести его тело и душу в жертву Небесному Лесу. Ацуши не верил. Во всяком случае, не полностью. Он уже был достаточно смышленым и понимал, что коровье молоко для оборотней — невообразимая роскошь, и насколько бы важным ни был этот ритуал, никто не будет тратить такое лакомство на молодых неокрепших волчат. Однако нетерпение и нервозность бились в нем с самого полудня, когда жаркое солнце палило человеческую кожу и немилосердно сжигало слой за слоем, и отдавалось в лапы до сих пор, когда на небе уже царствовала луна, а волки вокруг сомкнулись неровным кольцом и смирно выжидали начала, погружаясь в какое-то мистическое состояние единения и бодрости. Луна придавала сил, закаляла мышцы и делала кости крепче, прочнее. Она дышала спокойствием и уверенностью, и все звери медленно заражались этим, пропуская сквозь вены с током крови и с нажимом вгоняя в легкие пропитанный кусачим светом воздух. На каменный уступ вышел вожак: его чернильная шерсть в бледном свете отливала сизым, а морда почти врезалась в темноту чащи, прячась среди силуэтов и теней. Он был большим, самым большим и крупным волком в стае — рядом с ним Ацуши чувствовал себя мелкой невзрачной лисицей, — и нагонял легкий трепет в душе и неровную чечетку зубов, отбивающих один и тот же ритм в приоткрытой пасти. Волк поднял голову вверх и тяжело, утробно взвыл, разнося свой зов на всю округу; остальные звери присоединились к нему, растягивая длинный звук в тишине ночи, и Мурасакибара радостно вздернул нос, тихо и немного пискляво воя со всеми вместе. Его еще пока детский голос сплелся со всеми остальными и взвился ввысь, к луне и звездам, и ему показалось, что бледный небесный диск будто смягчился и улыбнулся, странно скукожившись. Вожак переступил с лапы на лапу и спрыгнул с выступа на светлую поляну, пружиня на траве и щелкая зубами; он осмотрел каждого оборотня и ненадолго задержался на самом Ацуши — по крайней мере, ему показалось, что в чужих суровых глазах мелькнуло одобрение, — а после мощным толчком оторвался от земли и исчез среди листвы, моментально затерявшись между стволов и зеленых сучьев. Его рык, громкий и величественный, ознаменовал начало Охоты, быстрой погони и скачки. Все пришло в движение. Раздался мягкий топот десятков лап, шорох листвы, и вязкий запах волчьей шерсти забил ноздри. Стая исчезла, растворилась в кустах и ежевичных зарослях, рассосалась по тропинкам, как чума по сосудам, и оставила после себя опустевшую опушку с примятой травой по краям. Где-то вдалеке слышался довольный рык — кто-то только что поймал первую добычу, вонзив острые зубы в маленькую худую шейку в поисках горячей сладкой крови, — а Ацуши все так же стоял на месте, будто оглушенный. Он не мог сдвинуться с места, сорваться куда-нибудь или хотя бы вильнуть хвостом: тело закоченело, онемело и налилось свинцом, стало невыносимо тяжелым и неповоротливым. Вокруг не было никого — даже мама сбежала, лизнув его щеку напоследок, — а лес за опушкой звал к себе, тянул за тонкий шлейф ароматов и дразнил пересвистом неугомонных птиц и шорохом мелких мышек-полевок, шуршащих в высоких золотистых колосьях. Вариантов и направлений было так много, что голова кружилась и тихо звенела, потрескивая. — Ну что же ты, кутенок? — проскрежетала старушка Айда, уже обратившаяся и опирающаяся дряблой спиной, укутанной в теплые шали, о старое поваленное дерево. Ей не надо было бегать, напрягаясь и выламывая кости — юные волчата обязаны были принести ей свой второй улов — первый и в самом деле уходил в жертву как дань умершим предкам, в надежде, что новая дичь сможет дать им шанс погоняться за ней в Небесном Лесу, — и потому скучающая Рико могла спокойно занять себя разговорами и помочь новичкам решиться выйти на Охоту без сопровождения взрослых. Ей это приносило странное удовлетворение. Мурасакибара боязливо и неуверенно заскулил, пригибаясь к пряно пахнущей земле и накрывая морду лапами, будто прячась. Ему было стыдно — он думал, что справится хорошо и обязательно сможет поймать не просто зайца, а целого кабана, как самые лучшие охотники всей стаи, но на деле не смог даже выйти в лес и затеряться в траве. Так стыдно и обидно, что в уголках глаз собирались злые соленые капли, от которых Ацуши старался избавиться. Айда понятливо улыбнулась и призывно похлопала по земле рядом с собой, приманивая волчонка к себе. Ее сухая рука в свете казалась разветвленной палкой, цепкой и крючковатой, но Мурасакибара знал, какой аккуратной и чуткой она может быть: он помнил, как мама оставляла его в чужом доме, когда уходила на охоту или в деревню к людям на ярмарку, а эти пальцы нежно гладили колючую шерсть на загривке и похлопывали по кругленькому боку. Он медленно подполз ближе, прижимаясь бедром к тонким ногам, спрятанным под юбкой, и невнятно задушено проскулил, тоскливо смотря в темную страшную гущу леса и нервно покусывая поднятую ветку — ее вкус противно вяз язык. Деревья стояли плотной стеной и невесомо шатались, выпячивая ломкие голые ветки и шурша тяжелой объемной листовой, колючие кусты загораживали немногочисленные проходы как настоящие врата, а беззвучный стражником стояла темнота, густая и непроглядная; она укутывала все лазы и возвышенности, прятала в себе дичь и путала, путала, как самый смышленый заяц. Тени вставали и тряслись от ветра, принимали пугающие формы и заставляли шерсть вставать дыбом, а когти впиваться в землю, пачкая мягкие нежные мякиши. Ацуши протяжно заскулил, бодая лбом человеческое колено и слабо дрожа. — Кутенок, — ласково потрепала его по голове Айда, пряча понимающую улыбку в складках шали, — Здесь нет ничего страшного. Ты каждый день носишься тут как пчелой ужаленный, сносишь сухие ветки своими боками и спотыкаешься о корни. Это та самая поляна, где ты закопал свою первую кость, а за тем деревом мы с тобой выслеживали глухого тетерева на прошлой неделе. Ты знаешь здесь все, каждую кочку и тропку, норку и колос. Так чего же боишься? Лес полон живности; она выползла из своих домиков и ждет, пока волк ее поймает. Иди же, трусливое создание. И чтобы принес кролика сегодня, побольше да пожирнее. Рико улыбалась, расчерчивая лицо тонкой сетью морщинок, и скрипуче отчитывала волчонка, прижавшего уши к голове и пытающегося спрятаться где-нибудь подальше. Она говорила строго и много, стараясь откопать в своей немного туманной памяти клочки полезного опыта, накопленного за многие-многие годы собственной охоты. Айда рассказывала, где можно найти полевок и как их легче поймать, показывала тонкими руками опасности и добычу, предостерегала от колючих кустов и подлых ежей, любящих попадаться под лапы. Ее знания были такими обширными и мощными, они таили в себе неимоверное количество проб и ошибок, и Ацуши постарался запомнить каждое слово, записать его в голове и занести на пока еще голые стены своего опыта. Он чувствовал, что лес постепенно прекращал быть таким злобным и пугающим — теперь тот звал его к себе, доносил по воздуху душистые запахи топкой земли с маленьких болот и прелой листвы, передавал в уши шорохи, писки и дробный топот убегающего зайца, петляющего среди деревьев в попытке скрыться от вожака. Луна слепо улыбалась белыми росчерками и тихо шептала ночным ветром, вороша шерсть на загривке. Мурасакибара тихонько взвыл, чувствуя, как еще пока слабый, неокрепший голосок дрожит, и запрыгнул в лес, боясь вновь передумать и затормозить на самой кромке. Тишина придавила его к земле почти сразу: он слышал только свое тяжелое дыхание и дробный топот лап, пружинящих на опавших листьях. Темнота кружила вокруг, забивала глаза, нос и уши, путала и выводила из равновесия — Ацуши не привык охотиться ночью, когда солнце сладко спит за горизонтом, ни капли не помогая своим светом. Он не мог успокоить свое громко бьющееся, надрывающееся сердце, не мог заглушить отзвуки собственных мелких страхов в голове, а лживый лунный свет, искаженный ветвями и тихими ручейками, путал неимоверно, освещая бедный путь и искажая падающие тени. Слова Айды, размеренные и спокойные, медленно прокрадывались сквозь слои путаницы и недоумения, медленно и степенно, и вскоре Мурасакибара смог уловить шепот листьев и шум погони — он едва успел свернуть на невзрачную тропку и спрятаться за выпирающими корнями, когда на дорогу в тени большого выскочил огромная кабаниха, гонимая тремя молодыми волками. Шумы били в чуткие уши, путали еще больше тишины и не давали ни минуты расслабления, но это был привычный лабиринт охотника, который оставался одинаковым вне зависимости от времени суток. Ацуши смог по-настоящему расслабиться только спустя три волчьих воя, отмеряющих время по движению луны, и лишь к этому времени был готов начать охоту. Он стал тише, затерялся отблесками лиловой шерсти среди стволов и корней и полностью растворился в лесу, припадая на лапах и вслушиваясь в шорохи. Волчонок ждал, когда рядом раздастся дробь заячьих лап, но из раза в раз натыкался только на тихое шебуршание полевок в траве — они сновали среди прямых стеблей, днями тянущихся к солнцу, грызли запасенные семена и сбивали с толку, заставляя пасть наполняться слюной. Мурасакибара несколько минут сидел на месте неподвижно, внимательно следя прищуренными глазами за грызуном с его лапу размером, и в нужный момент за пару секунд рванул вперед, щелкая зубами и превращая свободное беззаботное животное в добычу. Конечно, маленькая полевка — не самый богатый дар предкам, но Ацуши казалось, что он самый счастливый волк во всем лесу; его первый улов на настоящей ночной Охоте был для него самым важным, и он с особой тщательностью вымыл шерсть полевки в реке, высвобождая мелкие забившиеся песчинки, и аккуратно закопал тельце в землю, соорудив из неровных камней подобие круглого алтаря. Теперь можно было не беспокоиться — в Небесном Лесу стало на одну мышку больше. Может быть, какому-нибудь маленькому призрачному волчонку будет от этого чуть лучше. Оставшееся время Ацуши честно старался потратить на дело: отделял запах кроличьего мускуса от любых других ароматов ночного леса, внимательно слушал шелест травы и дробный бег маленьких лапок и неотрывно следил за искаженными тенями, качающимися из стороны в сторону. Но концентрация мгновенно улетучилась, стоило лишь на пару секунд отвлечься на певчую птичку, затянувшую свою предрассветную мелодию в вязких потемках. Он больше не ощущал лес так, как в первые три воя, так, как ему было необходимо: тогда ему казалось, что все ручьи и бьющие из-под земли ключи текут в его венах, холодят кожу и посылают мурашки; что ветер был его дыханием, резким и прерывистым, немного усталым; что любой звук, будь то плеск обвалившихся камней с холма или угуканье старого филина в самой непроходимой чаще, издавался им самим, шел из самых недр, рос и развивался. Мурасакибара стал не просто часть леса — сутью, тянущейся в напряженной струне мышц, единым целым и живым самостоятельным чуть искаженным отражением. И сейчас это уникальное, самобытное ощущение лопнуло рыбьим плавательным пузырем и рассеялось по оврагам, как медленно наползающий туман. Ацуши стал запинаться о корни, путаться в лапах и почти падать в колючие кусты, усыпанные шипами, он несколько мгновений стоял на месте и не мог понять, в какой части леса находится, стоило ему идти на север, откуда дул прохладный колючий ветер, или заворачивать вбок, к невнятно мерцающему свету зарева за пиками торчащих елей. И даже ловкие полевки разбегались в разные стороны из-под лап, когда он пытался поймать хотя бы их. Ночь прошла быстро: скрылась за горизонтом, втянулась в топь болот и темень густых переплетений ветвей, съелась невнятным светом и изгналась первыми песнями. В чаще было еще темно и сумрачно, но дальние поля уже слабо отсвечивали жидким золотом пшеницы и сладкой белой ромашкой. Со стороны человеческой деревни потянуло чем-то горячим и удушливым — наверное, старый кузнец со своими сыновьями уже принялись за работу, растапливая печь и выпуская в небо жаркий едкий дым. Ацуши озлобленно и расстроенно щелкнул зубами, пытаясь отдышаться и унять тянущую боль в перетрудившихся мышцах и ступать стертыми в кровь лапами как можно мягче и аккуратнее. Он был расстроен. Его улов ограничился всего одной крошечной полевкой, чью кровь он даже не ощутил на языке, тело казалось деревянным и таким неповоротливым, будто он несколько суток беспрерывно таскал тяжеленные мешки с крупой, а зубы не попадали друг на друга от мерной дроби — утренняя прохлада подтянулась медленно и неожиданно, и Мурасакибара за несколько минут продрог почти до костей, пытаясь стряхнуть осевшую на шерсть росу и туман на землю. У него не было ни одной мало-мальской добычи, а это означало, что он сможет поесть только ближе к закату, когда сильнейшие волки стаи вернутся с охоты и прокормят каждого. Ацуши оглушительно чихнул, заставляя еще сонных птиц испуганно взвиться в воздух с резким возмущенным клекотом, от забившихся в нос иголок и пристыженно потрусил в сторону опушки, волоча за собой неподъемный хвост и стараясь слиться со стволами и кустами вокруг. К стае он вышел только через два круга, после того, как чуть не угодил в овраг и едва не напоролся на поваленное дерево, наставившее свой острый сук прямо ему на грудь. Все уже обернулись: они сидели на земле, закутав бедра в плотную льняную одежду, и терпеливо ждали, сложив руки на колени и подвернув ноги. Ацуши старался казаться как можно более незаметным и влился в неровный круг где-то в тени, спрятавшись за спинами самых сильных и затерявшись на их фоне. Перед каждым лежала неровная кучка мертвых тушек: у кого-то больше, у кого-то меньше, некоторые едва ли наскребли трех кузнечиков и пару полевок, а перед вожаком свободно сияла перьями пятерка перепелок. Даже Айда, старая-старая, древняя-древняя Айда уже собрала щедрую дань и счастливо улыбалась, перебирая мех на заячьих загривках. У Мурасакибары же была лишь пустота и ничего больше. Мама лишь мельком оглянулась на него и так ничего и не сказала. Его первая Охота была совсем не такой удачной, какой он рассчитывал ее провести.

***

Следующие луны были не слишком плодотворны — ему все еще не хватало опыта и сноровки для того, чтобы хоть немного потешить старый желудок Рико свежим мягким мясом. Для двух полевок за раз ему понадобилось две луны, даже если он и проводил все свое дневное время в охоте и тренировках: Ацуши учился следить и отслеживать, ловить даже прибитый к земле дождем запах, слушать любой самый мимолетный шорох и пролезать в такие тонкие непроходимые щели и зазоры между упавшими деревьями, что мог по-настоящему гордиться своей ловкостью и изяществом. По крайней мере, до тех пор, пока он не вырос слишком большим и сильным, массивным и огромным, став шире и выше даже темного сурового вожака. Мама теперь казалась такой маленькой и беззащитной, а колкая Айда и того меньше. Своего первого зайца на Охоте он смог поймать только через семь месяцев, и Рико, получив ушастую тушку в свое распоряжение, потрепала Мурасакибару по ушам и удовлетворенно улыбнулась: — Ты молодец, кутенок. Это была самая честная и правдивая похвала из всех, что ему доводилось слышать: он сразу весь распушился и довольно заурчал, ткнувшись пару раз мокрым ледяным носом в скрытую под юбками ногу, за что получил мощный щелбан по лбу. В деревню же Ацуши вышел лишь в конце лета, в августе, через два с половиной года, когда его улов достиг точки избытка — дичи хватало на стаю, не учавствувшую в Охоте, а излишки можно было обменять на коровье молоко, заготовленные овощи или что-то полезное в хозяйстве. И даже будучи уже достаточно сильным и взрослым для того, чтобы не бояться и не волноваться так сильно перед встречей с людьми, он едва справлялся с неприятным покалывающим возбуждением, которое шипело в нем и плевалось ошметками слов и ворчанием. Ему одновременно хотелось сорваться с места и в то же время никогда в жизни не выходить за пределы стаи и из-под свешенных ветвей, усеянных листьями; никому из остальных оборотней не хотелось высовывать нос вообще — они были раздражительны, грубы и почти жестоки, раздирая свежие заячьи тушки на неровные ошметки. Однако лапы у Мурасакибары уже зудели и ныли. Они вышли сразу после восхода солнца; Ацуши отправился босиком, накинув на плечи широкую рубаху и не застегивая пуговицы — кожа начинала чесаться, — и покрыв голову легким шарфом, чтобы не напекло. Штаны свободно висели на широких бедрах, и это, наверное, единственное, что его вообще в одежде устраивало. Мешок из кожи он закинул за плечи, и теперь тот бился о лопатки каждый раз, когда приходилось подниматься на холм или спускаться с пригорка. Солнце постепенно палило все больше и больше — и хоть на дворе почти стояла осень, колючая и неприветливая, Мурасакибаре удавалось уловить что-то теплое; оно грело его затылок и впивалось в шею. Вокруг шуршали высокие травы, которые забивались в нос мириадами запахов и ароматов, они бились стеблями на ветру, гулко и тягуче, и пригибались к сладко-пахнущей черноземом земле. Колосья пели шепотом песни подкрадывающегося сентября, насекомые жужжали в разы тише и незаметнее, а листья с маленьких одиночных деревцев уже начали опадать, покрывая тропинку неровным слоем; дорога бежала вперед, пропадая в низинах и теряясь среди зерновых колосьев. В воздухе пахло прелой свежескошенной травой, собранной в стогах у края левых полей, зерно дозревало по правую сторону, а где-то впереди взвивались вверх невнятные размытые столбы дыма, валящего из человеческих кузниц и очагов. Гарь била в нос, и Ацуши пару раз чихнул, силясь с такого расстояния увидеть хоть что-нибудь. Пара пастухов с овечьими отарами провожали ряд оборотней неприязненным взглядом, стараясь успокоить испуганных животных. Мурасакибара передернулся, будто постарался сорвать с себя эти липкие, чернильные следы. Он бы с радостью обратился, показав острые зубы и сильные челюсти, лишь бы не ощущать презрение и ненависть на своей шкуре. Они подошли к деревне достаточно близко лишь тогда, когда ноги Ацуши с непривычки начали уставать и немного болеть. Пыли от дороги стало меньше, она прибилась колесами к земле и осталась там плотным слоем, измазывая ступни в грязи, а воздух наполнился скрипом телег, везущих снопы сена и перевязанные ранние колосья, срезанные на пробу, невнятной разнобойной речью, стуком металла и плеском воды. Пахло грязью, какой-то затхлостью и человеческим потом — запах не самый приятный, но ничего отвратительного Мурасакибара в этом не видел. Он с любознательностью ребенка смотрел по сторонам и восхищенно открывал рот, еле удерживая себя от того, чтобы не сорваться и не осмотреть каждый уголок и улочку, изучить людей и подраться с местными собаками. Вокруг были дома. Не такие шалаши или сколоченные из бревен низенькие хибарки, в которых жила вся стая под сенью листьев, а настоящие, высокие и такие тяжелые, будто придавливали одной своей тенью к земле. Кровлей служили плоские доски и резная черепица в домах побольше и побогаче — кое-где на крышах стояли мужчины и скидывали вниз плотную ломкую солому, чтобы переложить на зиму кровлю сосновыми полосками. Улицы были широкие и ровные, ближе к центру даже выложены камнем или щебнем, а тихая невнятная речушка бурчала себе под нос на окраине однообразные песни. Но каймой стоял острый частокол из заточенных длинных бревен, а три башни в городе держали на себе килограммы тяжелых камней и монолитных булыжников. Сколь бы красивым и необычным это место не казалось, каждый камень кричал об опасности и неприязни. Людей на улицах почти не было: пару раз пронеслась мимо толпа детворы, босоногая и шумная, с растрепанными во все стороны волосами и внимательными черными глазками, и встретилось несколько женщин — они испуганно жались к стенам и кутались в свои юбки, надеясь, что тонкая ткань защитит от острых клыков и мощного захвата челюсти. Мурасакибара чувствовал себя стесненным и выставленным напоказ, как при свете луны на общем собрании. Десятки глаз смотрели из-за занавесок, сквозь мутные ставни и через улицу, прячась в тени скатов крыш, и неотрывно следили за каждым шагом, вздохом и взглядом. Это липким смольным ощущением проходилось от шеи до самого копчика и било током по оголенным напряженным нервам. Стая вышла на широкую площадь, обставленную со всех сторон тачками, телегами, возами и маленькими палаточками; стоял невыносимый гул, люди гудели и жужжали, как рой пчел. Лавки с керамикой, оружием, свежими овощами и фруктами, сладким молоком и терпким медом; каждый угол был занят своей собственной миниатюрной остановкой, на которой можно было взять все, что угодно. Продавцы кричали, странники ходили по телегам и с особой тщательностью выбирали необходимое на поездку, а селяне просто наслаждались, пропадая в узких проходах и выныривая из-за угла. Оборотни обогнули все это сборище по краю и аккуратно втиснулись в тени, застелив брусчатку плотным льняным куском ткани и выложив часть мяса; куски гулко поблескивали в маленьких лучиках солнца, отражаясь от оконных стекол и металлических наконечников, белели тонкими прослойками жилок и жира и источали такой приятный вязкий запах, что Ацуши едва сдерживался, что не впиться клыками в мякоть и не съесть тушку в один присест. Рынок был полон. К ним подходили люди: некоторые смотрели настороженно и с опаской, быстро выбирая кусок и дрожащими руками передавая звенящие монетки, а другие останавливались надолго и тихо приглушенно беседовали, переговариваясь со старшими вполголоса. Они быстро, споро и со страхом в глазах говорили о Зиланте, недавно напавшем на поселок и уничтожившим добрую четверть посевов и пару-тройку домов, о волнениях дриад и кицунэ на юге и странных вестях из города, самого крупного во всей ближайшей территории. Мурасакибара слушал вполуха — солнце скошенными лучами сладко грело его и заставляло лениться и совершенно никак не реагировать на любые звуки с улицы. — Говорят, сюда пришел волхв, — голос у какого-то юноши дрожал как осиновый лист на ветру, и он то и дело оборачивался назад, судорожно сглатывая. Казалось, что тронь его — и рассыпется пеплом страха и неуверенности во все стороны, как упавшая шишка или круги по воде от брошенного камня. — Сакурай-кун, не говори глупости. Это доисторическое существо носа из своего дома в лесу не высовывает, а до него отсюда идти несколько дней на человеческих ножках. Даже твои ветряные крылья в штиль и то быстрее будут. Тем более, что ему тут сдалось? Вся эта местность и так его кровью измазана вдоль и поперек. — Вы все же аккуратней здесь — мало ли, что может произойти. Я вас предупредил, — Сакурай отошел на два шага назад и случайно сбил поднос с яблоками; от его многочисленных извинений у Ацуши уши почти свернулись трубочкой и тихо ныли. Мурасакибара смотрел на площадь сквозь полуприкрытые глаза — людские фигуры бесконечной ярмарочной каруселью мелькали и смазывались однотипными тенями с темными волосами, смуглой грубой кожей и одинаковыми потрепанными одеждами, палатки и ларьки ничем не отличались друг от друга, только изредка блестели изящные украшения на прилавке в самом центре, когда хозяин вертел в руках кулон с темным агатом или рассыпчатый бисер колец. На самом деле, Ацуши стало скучно — он ни с кем не общался, сидел тихо и безмолвно и лишь изредка разминал затекшую шею, щелкая суставами и стараясь подавить широкий зевок. Его ожидания совершенно не оправдались: когда по вечерам рассказывали о людях, он представлял кого-то сурового, сильного, жестокого и уверенного. Чтобы само лицо было будто высечено из камня — острое, с выпирающими скулами и широким носом, — руки большие и тяжелые, грубые, с выраженными мышцами и сухожилиями, а женщины с упругой, как осока, талией и высокой грудью, полной и пышущей здоровьем, молоком и тонкими следами капель пота на открытой коже. Люди в его воображении и представлении казались ему настоящими, самобытными, сильными и строгими; существами и видом, от которого оборотни взяли свои самые стойкие стороны. Теми, на кого можно было положиться и кто являлся идолом и образцом к самосовершенствованию. Представления и уважение разбилось о зловонный запах пива, неубранные улицы и гнилостную вонь немытых тел. Женщины были тяжелыми, неповоротливыми и крупными, мужчины казались пьяными или слишком хлипкими, как тростинка — мерзкое, отвратное ощущение, скребущее по дну сердца и желудка. Разочарование, такое полное и сильное, накатывало на сознание бесконечным прибоем и выедало солью червоточины размерам с крупную золотую монетку. Мурасакибара боролся сам с собой, буквально заставляя себя сидеть на месте смирно и не щелкать зубами во все стороны, как только кто-то подходил к нему ближе, чем на полторы руки. Во рту скрипел поднимаемый с улицы песок, смешанный с мелкой взвешенной грязью и пылью. С каждым мгновением становилось все шумнее и суматошнее — люди прибывали, чесали языками и заполняли воздух шумом, говором, спорами и криками. Перед глазами летали мушки, жужжали прямо под ухо и садились на липкую кожу, шлепая мерзкими худенькими лапками и невесомо щекоча. Детвора визжала, дергая дворовую собаку за хвост и бросаясь в нее палками, весело гогоча и цокая языками — старый пес хрипло дышал и вяло отбивался, стараясь скинуть со своего хвоста намертво вцепившуюся леску рыболовной сети. Запахи лежащих на солнце фруктов и овощей, сладкого приторного меда, несвежей рыбы и тяжелой вязкой глины забивали не только нос, но и уши, глаза и даже кончики пальцев, заставляя чувства от такого разнообразия биться в настоящей истерике. Ацуши хотел обратно в лес, под сень деревьев, в прохладу и тишину, когда слышно только собственные вдохи, шуршание травы и листвы и неровный ропот леса, его шутки и указания. Он хотел к матери, к суровой сквернословной Айде под бок, к свежей речушке и сладкому вкусу росы на кончике языка. К охоте, свободе и труду; сейчас его мышцы от безделья не просто устали — ныли свербящей болью. — У вас не найдется парочки куропаток? — Тебе здесь не рады, волхв. Уходи прочь, — Хьюга не огрызался — рычал, обнажив острые клыки и напрягшись всем телом. Его пальцы мелко подрагивали и то сжимались в кулак, то выпрямлялись острыми пружинистыми спицами, а от тела исходила та страшная, кровожадная сила, что копилась в нем с самого восхода и порождало напряжение и агрессивность; теперь она рвала сдерживающие цепи, вплеталась сухими палочками в волосы и оттягивала голову назад, выставляя нервно дергающийся кадык. Хьюга был в бешенстве. Мурасакибара приоткрыл глаза. Он инстинктивно напрягся, закусывая губу до крови и слизывая соленую жидкость с привкусом металла, и пытался спрятаться в тени, теряясь в полутонах и искривлении падающих линий. Мелкие волоски на шее встали торчком и щекотали кожу, а на лице неровной волной расходилась дрожь. Перед ним стоял человек. По крайней мере, он выглядел таковым. Тонкий, как стебли пшеницы, невысокий и бледный, скрывающий острый нос и белоснежную кожу под глубоким капюшоном плаща, в недрах темных рукавов и за плотной тканью бежевых штанов. Его глаза были голубыми, водянистыми и какими-то туманными — взгляд был здесь и нигде, как будто юноша одновременно думал о каких-то своих вопросах и внимательно рассматривал лица напротив, склонив голову вбок. Он сам был почти призрачным — стоял близко, в паре широких длинных шагов, и в то же время невыносимо далеко, что его фигуры нельзя было коснуться даже кончиками чувствительных пальцев. Его существо дышало влагой голодных пустынных озер, сладковатой землей, полным гулким ветром, перегоняющим по небу громады пышных облаков, и трескучим обжигающим огнем, от которого свербит в носу и хочется чихнуть. На его плечах висел объемный кожаный мешок, искусно и любовно выделанный из кожи, и слабо подрагивал маленькими лопающимися стручками гороха — этот утробный гул отскакивающих горошин ласкал слух неровным боем ритуальных барабанов. Внешне он казался обычным человеком, но скрытая, упругая стать, видимая и в наклоне головы, и в белизне кожи, испещренной на ладонях мелкими порезами и шрамами, дышала истинным благородством, которое чувствуется в самом запахе крови. Этот волхв не походил на тех страшных, пугающих ведьмаков, о которых складывались легенды и страшилки: кровожадных, суровых, сокрытых за черными тяжелыми одеждами и убивающих каждый движущийся объект парой коротких фраз. Лишь человек, статный и уверенный в себе, но самый обычный, со своими слабостями и проблемами. Мурасакибара попробовал спрятать оскаленные зубы за сомкнутыми губами, но пальцы, Хьюги, впившиеся в его плечо, никак не давали расслабиться и скинуть с себя тяжёлый, неподъемный камень настороженности и тревоги. Юноша наклонил голову в бок, слегка сощурив глаза и закусив губу; его зрачки едва заметно расширились, захватывая чернотой лазурный ясный цвет и расползаясь деформирующимися всполохами по радужке: — Мне стоит ждать? — Пошел вон. Он улыбнулся: приподнял уголки тонких бледных губ, и его глаза превратились в узкие щелочки. Его взгляд был направлен прямо Ацуши за спину, туда, где статуей замер Дзюнпей, слабо порыкивая и давая острым когтям выползти наружу и порвать шов рубашки на плече. Между ними висело такое осязаемое напряжение, что хотелось сбежать, скрыться, исчезнуть в улицах или залезть под крышу еще дальше назад, раствориться в окружающем пространстве. Мурасакибара знал, насколько сильным был Хьюга: он не раз и не два видел, как его мощные сильные челюсти сжимались на шее кабанов и косулей, раздирая глотку в ошметки мяса и стаскивая животное на колени, вспарывая их тонкими ножками землю, насколько сильными могут быть его руки и ноги — жилистые и упругие, — и на что именно этот массивный зверь способен, когда полностью находится под влиянием ярости и раздражения. Ацуши не мог выступить против него — волчья сущность, более молодая и неопытная, упиралась в грудную клетку и слабо, постыдно скулила, склоняя голову вниз и подергивая ушами, — даже если перед ним лежали собственноручно пойманные птичьи тушки, свежие и пряно-пахнущие. Волхв пожал плечами — на самом деле, он лишь слабо поднял их вверх, сбивая одежду на ключицах в неровные бугорки и впадинки, и едва слышно раздраженно выдохнул, недовольно поджимая губы. Даже при этом его лицо казалось абсолютно нейтральным — безмятежным и прохладным, как ранний аккуратный хрупкий иней под неосторожными лапами, холодящий и кусающий нежную кожу. Мимолетные эмоции, которые едва заметно изменяли его лицо, ловились скорее по запаху — настолько сильным и напряженным был воздух вокруг него, испещренный отголосками внутреннего состояния и борьбы между разумом и уязвленной гордостью. Мурасакибара не мог понять, как в таком маленьком, тщедушном теле могло поместиться столько всего: и недоверие, пахнущее вереском и колючим репейником, и желчь с привкусом одуванчика, и гвоздичная обида, и сухость самоконтроля с хлоднокровностью, и большое, горячее сострадание, которым тянуло от этих тонких ломких рук с бледными порезанными и ободранными пальцами. Юноша слабо поклонился в качестве прощания и, подобрав полы плаща и стараясь не наступить самому себе на пятки неподходящих сапог, ушел прочь, затрявшись среди толпы безликих людей и бесконечной вереницы шумных ларьков, заставленнных всякими безделушками или мягкими краями фруктов и овощей. И хоть люди не обращали на него особого внимания, вокруг будто образовалась мертвая зона в два шага, буквально кричащая «не подходи!». В воздухе так и осталось висеть невидимое облако презрения и принятия. — Как бы ты не пожалел об этом, Хьюга, — недовольно цокнул Котаро, перекатывая на языке сворованную засушенную вишню и держа руки в карманах брюк — он насмешливо прищурился, наклонив голову набок, и тяжело похлопал по чужой широкой спине. В ответ на предостерегающее рычание и опасно обнаженные зубы лишь заливисто рассмеялся, запрокинув голову назад, и весело подмигнул Мурасакибаре, скидывая руку с его плеча. — Никогда не играй с Куроко, Ацу-кун. Он может выжечь твое мясо за пару секунд, как будто твоя шкура — самый настоящий котел. И если вдруг тебе посчастливится с ним пересечься, запомни: сила его пальчиков запросто переломает тебе хребет.

***

Они вернулись обратно в стаю только к полуночи — звезды горели на небе просыпанными бриллиантами, а лес приветственно шуршал листвой, мрачными крючковатыми пальцами нижних ветвей по усталым спинам. Дичь ушла не вся: три оставшиеся тушки пошли на поздний обед, когда под ложечкой уже сосало и скребся голод по дну желудка, а семь мелких кроличьих были разделены на три неровные части и переданы старейшинам людской деревни в качестве подаяния и слабого призрачного намека на перемирие. По крайней мере, волки надеялись, что в ближайший месяц никто не пойдет на них с вилами и горящей соломой. Ацуши все время искал глазами хотя бы силуэт Куроко, однако его не было ни в толпе зевак, ни на пыльной сети дорог и тропок, будущих от деревеньки в самые различные стороны как паучья паутина, ни среди тяжелых вековых стволов деревьев. Ему хотелось отдать куропаток — даже если тому они уже больше не были нужны, Мурасакибара чувствовал себя виноватым и обязанным загладить ту неловкость маленькой услугой. Обеих птиц он положил на срубленное дерево в лесу, надеясь, что волхв если и не найдет этого, то хотя бы примет извинения и простит вспыльчивость и нерадушие Хьюги. Стыд покрывал шею и щеки неровными красными пятнами. Все терпеливо ждали их у костра: подрастающие щенки визгливо тявкали, мотая хвостом из стороны в сторону в обличии волка или канюча у матерей вяленый кусочек мяса, хватаясь человеческими пухлыми пальчиками за подолы юбок, старейшины вместе с потягивающей трубкой Айдой расселись по ровным обструганным пням, рассказывая запутанные истории своей жизни и совершенно невероятные события, которые больше походили на сладкий вымысел или сказку, но совсем точно не жестокую реальность, в которой оборотни встречали только злобу, отчуждение и праведный гнев, приправленный едким огнем и зловонным аконитом. Освободиться от тяжеленных тюков со всякой всячиной было настоящим наслаждением: связки фруктов, мотки войлока и колючих шерстяных нитей, закатанные в неповоротливые стеклянные банки маленькие овощи, пучки лекарственных растений, стопки книг, инструменты и одежда — все это весило непомерно много, и Мурасакибара честно был уверен, что не сможет донести это и половину пути, настолько сильно уставали плечи, ощущавшиеся теперь как каменные или древесные статуи. Молодежь напала на принесенную добычу как стая грифов: они пытались отобрать самое хорошее и качественное себе, ссорились и кусали друг другу загривок, устраивая шуточные и настоящие потасовки; среди них Ацуши заметил и свою мать, которая старалась уцепить себе плотную корзину с сочными кислыми яблоками. Это было диким, настолько диким, что он еле подавил в себе желание передернуть плечами, чтобы скинуть липкое ощущение невежества и грубости, будто намертво вцепившееся в него тонкими пальцами. Рико оскалила желтые в отсветах дрожащего пламени зубы, изгибая сухие тонкие губы в улыбке, и приветливо похлопала по месту рядом с собой, поигрывая кончиком трубки на весу. — Ты не выглядишь особо радостным, кутенок, — цокнула она, зарываясь старческими цепкими пальцами в его волосы, когда Мурасакибара свалился усталым мешком на бревно, чуть не отдавив ей ногу. Юноша зажмурился, подставляя озябшие ладони и обветренное лицо огню — ночи и вечера уже были прохладные, а легкая одежда совсем не грела. — Айда-сан, а что ты знаешь о волхвах? Женщина тяжело вздохнула, откидывая голову назад и чмокнув подошедшего к ней Котаро в щеку в качестве приветствия: — Они бывают разные, Ацу-кун. Такие же разные, как люди и оборотни. Могут быть добрыми и понимающими — дадут тебе кров, выходят и вылечат, снимут боль и помогут в пути. Могут быть злыми и жестокими, когда проливают литры крови на полях сражений и защищают свою территорию как настоящие северные тигры, самые грубые и озлобленные. Могут быть спокойными, могут раздражительными, но вне зависимости от их характеров и состояния, запомни, мой дорогой — никогда не нужно с ними играть и обманывать. Их жизнь гораздо дольше нашей, и они столько раз уже видели и человеческие предательства, и людскую ложь, и ярость с жестокостью. С ними надо быть искренним, открывать свое сердце и доверять, даже если это покажется неимоверно сложным. — Мы просто Куроко сегодня встретили, бабуль, — протянул Котаро, сладко зевая и впихивая Мурасакибаре в руки горячую чашку с плавающими в ней лепестками и листочками. Ацуши тяжело выдохнул и уставился в воду, прикусывая губу и хмуря тяжелые брови — если эти люди настолько сильны, то не возникнет ли сложностей от той ситуации, в которую они сегодня попали? И удастся ли ему самому еще хотя бы разочек увидеть Куроко, посмотреть, как его губы движутся, произнося тяжелые запутанные заклинания, и как тонко играют по воздуху пальцы, ломкие и изящные. Наверное, он знает очень много, гораздо больше, чем кто-либо вообще может себе представить. Его мать вцепилась в чье-то горло, пытаясь вырвать из чужой пасти жесткий рулон войлока и раздирая лапами пушистый мягкий бок. Ацуши стыдливо поморщился и сглотнул, наблюдая, как у нее с каждой секундой все больше и больше получается склонить пасть к земле, зажимая уже окрасившееся в алый волчью грудь между зубами. Так по-животному. Мерзко. — Ох уж этот ваш Куроко, — весело и сипло хохотнула Айда, толкая Котаро локтем в бок и едва заметно подмигивая яркими светящимися глазами. И хоть женщина уже была стара — прожила долгую и длинную жизнь, наполненную открытиями и настоящими ужасами, холодящими кровь, — ее бойкий колючий нрав так и остался с ней, выползая наружу доброжелательной язвительностью. Ее губы подрагивали в ухмылке, а на дне зрачков ураганом закручивались воспоминания, глубокие и с легким отттенком грусти и печали. — Я знаю его. Знала, по крайней мере. Когда-то давно, когда я еще была красивой и молодой, мне удалось пройти с ним не один десяток верст в качестве попутчицы. Моя жизнь была наполнена настоящими приключениями, той самой древней магией и ласковой прохладой земных ручейков, бьющих из-под земли живительными ключами. Куроко Тецуя был восхитительным, и мое существование рядом с ним тоже было наполнено красками и уверенностью. Мы переходили Северные горы, защищались от медведей и изнывали от жажды в пустынях. Я помню мазоли на его рабочих ладонях и пряный запах трав. Эти путешествия — мои самые любимые воспоминания. Ацуши вздрогнул и перевел на нее взгляд, оторвавшись от подрагивающего пламени — Рико мечтательно улыбалась и теребила бусины браслета на запястье, перебирая их пальцами. Ему казалось, что он сам чувствовал дыхание земли, зловонный ветер горячих песков и подрагивающий холод, пробирающий до легких, ощущал пальцами выпуклости коры и жесткость водопадных камней. Ему тоже хотелось дышать этим, впитывать коже, вообще иметь в своей памяти нечто яркое, и нежно и любовно это лелеять. — А как ты тогда оказалась в стае, бабуль? — Шли года, и мои здоровье и молодость тоже утекали как сквозь пальцы. Куроко-кун предложил мне остаться в одном из поселений, которые мы так часто видели по пути, и в конце концов я не смогла не согласиться — моя усталость брала вверх над желанием. И мне пришлось его оставить — отпустить дальше, вперед, сокрытого под капюшоном и плотной тканью плаща. Я помню его спину и нежный цвет волос, мягкий взгляд и прикосновения рук к запястьям, его последнее благославление. К сожалению, я единственная осталась в живых, кто еще может вам рассказать о моем появлении в стае. Голос Айды под конец задрожал и надломился, и Мурасакибара оглянулся на нее — в нежных старческих глазах стояли яркие чистые искренние слезы, а ее губы слабо дрожали. Котаро взял сухую руку в свои ладони и мягко сжал, успокаивающе поглаживая дряблую морщинистую кожу. Ацуши решил, что ему тоже очень хочется иметь такие воспоминания.

***

Зима выдалася холодной и снежной: сугробы вырастали до волчьей холки и придерживали двери лачужек, не выпуская наружу. Ацуши даже не пробовал выходить на охоту — ему хватало выкупленных у жителей запасов и вяленого мяса, запрятанного в ледяной погреб на дальней стороне дома. Он целыми днями нарезал по комнатам круги, лениво лежал на жесткой деревянной кровати и изредка выходил на улицу, искренне стараясь особо сильно не засиживаться. Его переполняли силы: мышцы ломило от безделья и болели ослабшие хрупкие кости; он брался за все: расчищал снег с крылец и тонких узких дорожек, колол дрова и валил деревья, когда огонь в чьем-то доме становился слабым и немощным, переносил тяжелые тюки и играл с ребятней — их щеки всегда были румяными и горячими от игр и беготни, и Мурасакибара смотрел на них с улыбкой на губах. Они все вели полусонную жизнь: влачили жалкое существование, лишь изредка собираясь все вместе у горячего костра, когда вьюга не завывала так сильно, но и тогда все обортни молчали и лишь раз в полчаса неуверенно начинали разговор, который всегда сходил на нет и растворялся в тишине и хрустящем снеге. Айда так ни разу и не вышла из своего дома, посылая по поручениям Котаро, однако Ацуши пару раз замечал в окне ее осунувшееся старческое лицо, бесцветное и какое-то восковое. Ее сотрясал кашель, тяжелый и дерущий горло, и юноша искренне сожалел, что у него никак не хватало сил и времени зайти к ней и проведать. Сам Мурасакибара ни разу за всю зиму не обратился, учась справляться с человеческими руками и ногами. Разъедающее чувство ненависти к самому себе росло где-то внутри, окутывало корнями легкие и сжимало со всей силы, заставляя смотреть на отражение в зеркале с самым искренним и глубоким отвращением. Возможно, именно поэтому ему так и не удалось поймать ничего весной, когда природа начала просыпаться: тихо и неуверенно проклевывались маленькие зеленые липкие листочки, зайцы и косули выбредали на поиски молодых побегов и свежей размякшей коры, а воздух дышал сладковатыми первыми цветами, выползшими на поверхность сквозь остаток снега. Ацуши хотел, жаждал и пробовал, однако волчьи лапы были еще более неповоротливы, чем во время отрочества, и даже мелкие полевки убегали из-под морды, ехидно виляя хвостиками и насмешливо стрекоча между собой. Возможно, именно поэтому он сам стал ленив, груб и неотзывчив, черств и безразличен, избегал ударившуюся в юношество мать, бегающую за молодым красивым и доброжелательным Огиварой и крутившую хвостом прямо перед его носом, и все свое свободное время проводил на поленнице, подложив под себя плотный войлок и изредка чувствуя, как травяная настойка обжигала горло и пьянила спиртом. И именно поэтому он остался единственным, жалким и порочным, взрослым волком в селении, когда воодушевленные от богатого улова оборотни ушли на обмен в деревню. Дома и кривые улочки опустели: молодые волчата, еще не умеющие следить за своим превращением, гонялись друг за дружкой и пытались поймать хвосты, щелкая зубами и заливисто тявкая; Айда сидела в глубоком кресле на веранде, состряпанной Котаро из оставшихся досок буквально на днях, и подслеповато щурилась, подставляя слабому солнцу мягкую кожу и кутаясь в шерстяное одеяло, не переставая дрожать. Еще несколько немолодых волчиц, в чьих волосах уже давно поселилась серебристая седина, медленно бродили по улочкам и вязкой земле, скрипуче перешептываясь между собой. Тишь и благодать, от которой Ацуши хотелось выть и скребсти землю под собой, ломая когти и царапая мякиши в кровь. Тоска и ненависть к себе давили на сердце со всех сторон, заставляя его сжиматься в микроскопический комочек и жалко ныть. Из-за верхушек леса раздался рев. Тяжелый, полный грохочущий голос злостно тянул опасные ноты, оглушал и прижимал уши к голове. Он был долгим, протяжным и неимоверно сильным — деревья качались из стороны в сторону, путаясь между собой ветвями, а многократное эхо усиливало гортанный рев, множа вой на десятки подголосков. Глухие хлопки разрезали воздух, вонзались в уши и заставляли шерсть дрожать и ходить ходуном, делая лапы и ноги совсем непослушными и слабыми. Это было опасно. Оно чувстовалось в сиплом остаточном дыхании, в движении воздуха, в мелькавшей впереди тени и среди дрожащих крыш и визжащих стекол. Ацуши знал об этом — понятия не имел, в чем дело и как нужно поступить, но обращенное в животное тело само по себе бросилось вперед, к перепуганной и плачущей малышне, инстинктивно стараясь защитить их и спрятать где-то, куда невидимая опасность не могла достать. Мышцы напряглись до предела, противно гудя и отдаваясь болью в позвоночник, а лапы все еще были слишком нежны для хождения по холодной вязкой земле, но страх, чистый и неприкрытый, звал вперед, заставлял рваться и двигаться, стирать кожу и вцепляться в чужие загривки, насильно уводя щенков прочь с улицы и пряча их куда-то под крыльцо, прикрывая листвой и щелкая перед носом, чтобы сидели тихо и помалкивали. Старушки сами скрылись в домах, испуганно поглядывая на улицу сквозь окна. Кроме Айды. — Это бесполезно, кутенок, — вяло пробормотала женщина, откидывая голову на спинку кресла и жмуря глаза. По ее щекам текли слезы. — Ты не сможешь это остановить. Над деревней нависла тень. Огромная, вытянутая и колючая, она парила в воздухе, проецируясь на землю размытым силуэтом, и лишь широченные крылья двигались, подбрасывая тело в воздух. Мурасакибара честно боялся поднять глаза вверх, но ему пришлось это сделать, как только сверху вновь заревели, выбивая лопающиеся стекла из окон домов. Там был дракон. Иссиня-черный, его чешуя отливала глубинами озер, колючая и острая даже на вид; изрезанная шипами спина сверкала роговыми пластинками, угрожающее вылезая над хребтом; хвост, тонкий и изящный, хлыстом вился по воздуху, то подбираясь к лапам, то уходя в сторону и срубая верхушки деревьев. Острые и белоснежные зубы выглядывали из-под губы, когда существо скалило их и щелкало челюстью, рокоча и мурлыча, извиваясь пластичным телом и вытягивая шею вниз, втягивая застывший воздух в ноздри. Его глаза были злобными, жестокими и цепкими, отливали чернотой и ехидством, а когти сжимались в воздух, будто примерялись, за что бы ухватиться. Ацуши взвыл, напрягаясь всем тело и медленно отползая назад, под крышу своего дома — сколько бы сильным он сам ни был, у него не было ни единого шанса сразиться с этим яростным существом. Отчаяние и мечущееся из стороны в сторону беспокойство — именно то, что рвало его на части и придавливало к земле, растирая по ней в пыль. Вспыхнув от драконьего огня, самый ближний к Мурасакибаре дом загорелся, весело треща под напором пламени. Волк дернулся в сторону, спасая собственную шкуру и жалко скуля от опаленного хвоста — боль ползла с самого низа к позвоночнику, скребясь по каждому ребру и нерву. Треск горящих бревен оглушал, и сухое дерево схватывалось огнем весело и задорно, разъедая жаром стыки стен и крышу. Огонь пылал, он жег нос и сбивал нюх, иссушал воздух, делая его неповоротливым и разряженным, как в самом теплом августе, и яркими всполохами отражался в глазах, ослепляя их. Кожа и шерсть на ней плавились, вскакивая волдырями на спине и лапах, а кусачие искры сыпались в разные стороны, заставляя гореть соседние поленницы и крыльца, взбираясь по резным столбикам до крыши и окон. Мощные крылья разносили потоки воздуха, помогая пламени распространяться все дальше и дальше, огонь играючи перетекал с дома на дом, а новые очаги появлялись во всех концах поселения, замыкаясь в круг. Ацуши сгорал заживо. Он метался из стороны в сторону, кидался в проходы и сталкивался со стеной из огня, рычал и выл, раздирая глотку и зовя на помощь, старался вслушаться во все вокруг, чтобы найти хоть кого-нибудь, но встречал только треск горящей древесины, довольный вой дракона и падающие кровли крыш, взметающие вверх пыль и снопы искр. Ни одного прохода, ни одного выхода, только бесконечный огонь, сдирающий шерсть и въедающийся в кожу раскаленными щипцами. Жалобный скулеж и тихий плачущий вой одиноких маленьких волчат вел его за собой, как голос собственной совести, и только на этот ужасный, дробящий душу звук он шел, закрывая глаза от едкого дыма и еле успевая дышать, вгоняя отравленный воздух в легкие. Жгло глаза, жгло кожу, горло горело, заполненное едким скребущим дымом, и слезы выступали на глазах, когда он перепрыгивал через обвалившиеся полыхающие стены, опаляя живот и подушечки. И как бы сильно Мурасакибара не торопился, как не продирался сквозь столпы огня, пролезал под обугленными головешками и пританцовывая на раскаленной почве, помочь выбраться щенкам из-под крыльца, придавленного с боков схватившимися бревнами, он никак не мог. Вой и скулеж выбивали дух из тела, были жалостливыми и просящими, умоляющими сделать хоть что-то, но Ацуши не видел ни одного выхода. Он обратился, отплевываясь от мертвого вкуса пепла и сажи, и схватился руками за тлеющее бревно, напрягая все свои мышцы и силы, лишь бы хоть ненамного поднять преграду. Руки адово болели, вздуваясь волдырями и обжигаясь докрасна, а неприкрытая кожа стягивалась в попытке защититься и терпела поражение, обугливаясь черными участками. Слезы стояли в глазах, но его сил не было достаточно. Волчата пару раз взвизгнули — и затихли, хрипло вздохнув, деря глотку недостатком чистого воздуха, и гулко свалившись на землю. Мурасакибара замер, пытаясь услышать хотя бы один шорох за полосой огня и треска, и с остервенением бросился копать жесткую землю, обламывая ногти и сдирая кожу с ладоней. Он не хотел — не мог, — верить в чью-то смерть, в то, что эта веселая, радостная, шебутная ребятня, которая несколько недель подряд будили его своими играми, крича под окном, осталась погребенной, замурованной внутри черных деревянных плит. — Нет-нет-нет, — судорожно шептал Ацуши, в бессилии опуская руки в вырытую ямку — он не мог ничего сделать, деревянный фундамент, вбитый намертво в землю, не давал никак подступиться. Ему было негласно поручено следить за оставшимися в селении. Он обязан был защищать их, смотреть за ними и уберечь от всех возможных бед, которые только можно было придумать. Это его долг. Это его задача, цель жизни — забота, внимательность и поддержка. И он не справился. Мурасакибара встал, неловко пошатываясь из стороны в сторону и облизывая пересохшие губы. В его душе была пустота — вязкая, глубокая, как топкое болото, и неимоверно тяжелая, будто каменная; она влачилась за ним, когда он шел вперед, невидяще смотря перед собой и не обращая никакого внимания на то, как гаснет огонь, как он смягчается и ослабевает, превращаясь в тонкие струйки дыма, вьющиеся наверх, к чистому небу; пустота жила в нем, вытесняя любые другие чувства, кроме неподъемной вины, давящей плитой на плечи. Вакуум был в Ацуши, и сам Ацуши был в нем как в коконе. Он, заплетаясь в ногах и едва стоя прямо, выбрел к дому с верандой, черной, с неровными всплесками копоти по стенам, сломанными досками и свесившейся крышей. И лежащей на полу Рико, тяжело, хрипло дышащей, дрожащей и со всей силой цыпляющейся за руку Куроко, стоящего подле нее на коленях. Волхв чуть наклонился вперед, ближе к чужому лицу и губам, и продолжал тихо шептать что-то — полы его плаща взметались вверх, и только сейчас Мурасакибара заметил, как бледно-голубые потоки вырываются из волос, падают с кончиков пальцев и текут с губ, расползаясь во все стороны; как земля поедает пламя, засыпая его собой; как водяные ручейки выплескиваются на поленья, испаряясь горячим паром. Айда осторожно положила свою тонкую, трясущуюся ладонь на чужую щеку, аккуратно поглаживая большим пальцев острую скулу и продолжая шептать что-то совсем тихо, едва заметно улыбаясь. Ее губы тряслись, глаза медленно закрывались и закатывались, а рука тяжелела все больше и больше, пока совсем не упала, осторожно подхваченная и уложенная на пол. Куроко тихо наклонился и благодарно поцеловал женщину в лоб, прикасаясь ладонями к пропахшим дымом волосам. На щеках волхва блестели маленькие капли слез.

***

Ацуши не мог здесь оставаться. Когда стая вернулась, радостная, веселая и полная жизни, он сидел на веранде у дома Айды, поглаживая спутанные волосы и мерно качаясь из стороны в сторону: он не заметил, когда Куроко исчез, но, обойдя все селение по кругу, не нашел больше никого живого. Оборотни сгорели заживо, задохнулись дымом, и Мурасакибара считал себя виноватым в том, что остался жив, что до сих пор ходит под солнцем и дышит воздухом. Единственное, на что его хватило — найти высокое дерево и использовать его срубленный ствол как рычаг, чтобы достать из-под крыльца маленькие клубочки, свернувшиеся в бесполезной попытке защититься от пламени. Двух старейшин он так и не смог найти. На него кричали. Его кусали зубами и ударяли ладонями по щекам, рукам и спине. Матери, бедные женщины, потерявшие своих детей, били жестоко и беспощадно, обливаясь слезами и вырывая волосы на своих головах. Ацуши не обращал на это внимания. Физическая боль, полная и обширная, жестокая, казалась ему ничем: беспорядочные удары он воспринимал как нечто должное, и если бы они могли хоть на какое-то время пересилить и заглушить то чувство вины, которое сжирало и точило его изнутри, он бы с радостью подставлялся под удары еще. — Ты изгнан, — выплюнул Хьюга, скалясь и слабо порыкивая — он не был вожаком и не имел никакого права так распоряжаться чужой жизнью, но это его никак не остановило -- у главы было свое собственное горе от потери наследников, и никто не сомневался, что подобный приказ обязательно бы прозвучал. Мурасакибара принял это смиренно и лишь слабо дернулся, когда встретился со взглядом матери, горящим ненавистью и отвращением. — Спасибо, что был с ней, — шепнул ему напоследок Котаро, порывисто обняв и спрятав нос в вороте рубашки, которую швырнули в Ацуши будто половую тряпку или полено, вместе с потрепанными порванными штанами. Мурасакибара лишь зажмурился и сцепил зубы на чужом плече, чтобы не взвыть в голос.

***

— Ты можешь мне помочь. Ацуши не помнил, сколько прошло времени. Он не помнил, какой сейчас месяц, как долго ждать до полнолуния и сколько он уже плутает наедине с самим собой, впадая в глубокое состояние отчуждения и отшельничества. У него волосы отросли до плеч и теперь скрывают грязными паклями весь обзор, его руки так и остались грубыми и жесткими, как кора дерева, а живот постоянно ныл, требуя еды. Из-за усталости ловкость и сноровка исчезала, и волк становился неповоротливым, неуклюжим и почти смешным — если бы было, кто мог над ним посмеяться; из-за голода отсутствовала энергия и, естественно, силы на охоту. Бесконечный круговорот, в который он так запросто угодил и из которого никак не мог выбраться. Коренья были горькими и абсолютно несъедобными на вкус; от них щипало язык, а цветов и ягод было недостаточно, чтобы Мурасакибара мог наесться. Его руки были изрезаны ранами, которые гноились и выглядели воспаленными, отвратительными. Он весь сам, с головы до мазолистых пят, был отвратительным. Ацуши был слаб, он с трудом находил место для ночлега и пережидал ливни, каждый раз молился, чтобы рядом не проходили какие-нибудь охотники, которые могли запросто его пристрелить. Он все дальше и дальше отдалялся от родных мест, гонимый виной и совестью прочь от родных мест: от леса, который помнил наизусть, от человеческих селений и от прохладных речушек со сладкой рыбой. Мурасакибара бегал до тех пор, пока, одичалый, всклокоченный и безумный, не встретил Куроко, сидящего на привале с двумя огромными тюками рядом с собой, даже на вид неимоверно тяжелыми. — Ты можешь мне помочь, — сказал он устало и, бесцветно улыбаясь и падая спиной на мягкий мешок, блаженно прикрыл глаза и вытянул гудящие напряженные ноги. — Идти далеко, и мне бы не помешала чья-нибудь помощь. Ацуши решил попробовать — сразу, как только Куроко скормил ему целого кролика и дал напиться из фляги чистой родниковой воды. И его душа чувствовала себя с ним настолько свободно, что Мурасакибара решил остаться навсегда и сражаться со своими страхами не в одиночку.