Золотая кровь

      Я вижу, что уже почти не могу общаться с людьми. Хорошо, что есть на свете книги, музыка и проблемы, о которых я могу думать. (Д.Киз)       В лазарете безумно холодно.       Настолько холодно, что кажется, словно горячая, алая кровь — застывает, обращаясь в лед. Возможно, это вовсе не мороз, а внутренняя тьма, тот холод, который человек не в силах сдержать иль просто подавить внутри, ведь бренное, столь слабое тело не в силах, вечная мерзлота, что сковывает движения, да так сильно, что даже движение пальцев приносит столь жуткие мучения — подобно пламени, которое обжигает кожу, — от которых желание жить просто исчезает, обращаясь в прах, не позволяя даже вдохнуть такой нужный, столь желанный кислород, без которого мозг не может функционировать. Нельзя ведь отдавать все сердцу: оно не разумно, может в миг обратить всю жизнь в кучки мусора, клочки бумаг, что ветер разнесет по свету, на каждый край, нельзя взглянуть на сей мир, что скрывает так много дивных мест, без этого зла, всей тьмы, которая манит, столь же явно и ярко, как золото или серебро, — а люди так падки на драгоценные металлы — зовет к себе так нежно и желанно, протягивая руки, такие гладкие, словно их никогда не касались. Люди просто слишком жалкие, не в силах отличить добро от зла, они не могут познать столь важный смысл жизни, ведь они не в состоянии глядеть вокруг, не задыхаясь в черном дыму, что в темном узоре, подобном тем, которые можно лицезреть на разных надгробьях; взвивается в воздух даже столь желанная кровь богов, что должна нести в себе лишь доброту и свет, пусть и боги не всегда могут отличить создания Олимпа от его врагов, она была покрыта толщей людского холода. Он может остудить даже такое дивное, яркое солнечное тепло, которое было даровано Гелиосом, не сумела спасти людской народ, они просто отказываются, не желают глядеть на этот мир, как им было велено, они слишком упрямые, напоминают Аполлона. Чего же они ожидали, когда глядели во мрак, столь пугающий и совращающей, что дьяволы не погибли; да и то, те страдают в ярком пламени, что сжигает до самых костей, убивает, обращая плоть и кости в прах, в том, что никто не сможет лицезреть.       Страшно ведь исчезнуть, обратиться в пустое место, куда не глянет даже тварь из Тартара в поисках пищи, ведь им не нужны призраки людей, что ничего не значат, однако страшнее всего осознавать, что никто, даже боги, которые восседают на Олимпе, бросая суровые, а порой до боли нежные взгляды на людской мир, который для них как поле игры, не вспомнят имени смертного, ведь у них иное понятие жизни, они не должны бояться смерти, только разве что бояться памяти человека, который погиб, даже не важно, как и почему, пускай он умер за богов или же за их честь, за их славу, память, ведь его больше нет, даже имени не знают, ведь о нем не молвят среди людей — полубогов, а значит, нет смысла в пустых словах — памяти, ее достойны лишь избранные. Однако у умирающего память — все, что есть, он лишь надеется, — однако, это зря, ведь яркое пламя надежды может и сжечь, — на то, что их не забудут, не бросят в бездну небытия.       Возможно, это прозвучит странно, ведь люди столь трусливы, они не знают столь сладостного вкуса свободы — жизни без страха, но для дочери Мены, которая все еще в поисках того, как оставить свой след в истории, дабы ее имя помнили, ведь для нее это важнее собственной, столь никчемной жизни, смерть — старый долг, который рано или поздно придется заплатить. Эти мысли помогают ей спать спокойно, не боясь лика Таната, который так манит юную деву. Его уста безмолвно произносят слова утешения, ее жажда взглянуть в очи, столь прекрасные, в которых не плещется жалость, но столь горькая ложь, смерть, что замутняют рассудок, бросают в тень, за которой скрывается то, что заставляет сломаться, — страх, из которого так сложно выбраться, ведь он так манит, забирает все, а взамен дает столь сладкое, желанное спокойствие, что смертельно опасно.       Миг, который, кажется, длится целую вечность, такую мучительно долгую, что даже не хочется бороться. Один миг — и человека больше нет. Он просто исчезает, обращается в прах. Так зачем же жить, если все равно однажды явится смерть?       — Хэй. — Слышится бархатный, такой дивный и до дрожи приятный голос, словно ангельский. Раньше за такой голос могли казнить — так давно, что люди даже не помнят точных дат, хотя и они не сумеют ничего им дать. Людей убивали даже за необыкновенный цвет глаз. Тогда это считалось проклятием богов, однако, если же спросить у них, они дадут столь дивный, но нежеланный ответ: они были нашим даром для людского народа, а те убивали их; теперь на тех, кто их губил, обрушится наша кара. — Ты слушаешь меня? Земля вызывает Делию Райт.       Во многих сказаниях описывается, насколько же человек жесток, ему не страшно убивать, а слов прощения он не желает слышать. Вот только если оглянуться, можно найти все еще чистые, как звезды на ночном небосводе, души, которые не желают думать о боли и страданиях. Они улыбаются так ярко — солнечно, из-за чего на сердце становится так тепло, а в голову невольно, будто ветер их занес, приходят мысли: людской народ не потерян.       — М? Прости, просто задумалась.       Совсем не хочется поднимать на дочь Афродиты, которая так и сверкает своей красой, столь мутный, отчасти злой взгляд.       Слишком жестоко.       Мир такой холодный, мрачный; здесь сложно отыскать уголок, в котором можно отогреться возле костра, да не простого костра, а того, который с самого Олимпа послала Гестия, дабы согреть тех, кто живет в лагере, — детей богов. Пускай она и дала клятву над рекой Стикс, которая все еще течет в царстве такого темного, но местами доброго Аида, быть вечной девой, ее доброе сердце не позволило оставить детей своих братьев и сестер без подарка. Она всегда была добра к людям и полубогам. Холодно и страшно? Нужно попросить помощи. Кто-то скажет: просишь помощи — слабак. Видимо, так теперь называют доброту людскую.       — Хочешь, сходим куда-нибудь, прежде чем ты уедешь? — Дрю — улыбается, так искренне и так тепло, что сердце кровью обливается. У нее так много времени, она может придумать, как оставить след в этом мире, она полубог, здоровый полубог, ей не составит труда. От этого еще больнее. Райт вынуждена судорожно, находясь на краю пропасти, куда она вот-вот упадет, думать, как ей прожить, найти столь важное, но утекающее из рук время, этот день.       — Нет. — Собственный голос заставляет дернуться, ведь нельзя выдавать свои эмоции — отрицательные эмоции, — нужно давить внутри себя, пускай это и чертовски глупо. Кажется, каждая нотка голоса передает ту боль, что оседает в глубине души юной девы, словно зов о помощи. Боль не может вечно поглощать. — Уилл сказал, что нельзя перебарщивать с физическими нагрузками, если не хочу отправиться в гроб. — Уста невольно кривятся в дурацкой ухмылке, которую будет крайне сложно стереть с лица девы.       — Что ж, в таком случае я пойду, уж слишком здесь холодно. — У Дрю идеальная походка, у нее приятный голос, который, кажется, можно слушать целую вечность, она настолько прекрасна, что хоть ставь ее в храме Афродиты как статую: люди решат, что это один из многочисленных образов богини. Да что уж там скрывать, Дрю почти идеальна, вот только нет тех, кто сможет, не солгав, сказать о своем совершенстве, каждый в чем-то плох, каждый таит внутри себя частичку зла и тьмы. Дрю — прекрасна, у нее улыбка — словно солнечный свет, вот только она не может доверять людям, будто знает, что однажды ей все равно придется горько плакать, ненавидеть себя за слабость. Дочь красоты решила, что ей не нужна такая плата за любовь людей. Они рано или поздно вонзят нож в спину, уж лучше пусть все будут ненавидеть ее, чем вонзят нож в спину; все же это произойдет, так Мойры выбрали, так три сестры решили, вот только дева, которую так люто ненавидят, решила не открывать своего тепла. Пускай все будут шептать, что та, в чьих жилах течет столь желанное людьми золото, кровь богов, так похожа на Аида, и даже хуже, чем бог мертвых, она еще черствее, а ее улыбка вовсе не свет — мгла.       Взгляд невольно скользит вслед за Танакой, вот только слишком поздно звать, слишком поздно молвить, что страшно быть одной. Страх — это не нечто постыдное, вовсе нет, вот только полукровка решила: ей нельзя боятся, нельзя молвить о своем страхе, в противном случае он утащит вслед за собой, оставляя на теле глубокие раны. Нужно бороться, а дева предпочла убегать, ей так проще, так легче жить, пускай и сердце разрывается от боли. Так куда проще, не нужно бороться.

***

      Солнце катится вниз, за горы, позволяя темноте, что скрывает в себе людские страхи, накрыть этот город, забрать вслед за собой все надежды. Солнце катится вниз, а за ним и детский смех. Детям нельзя гулять по ночам, уж слишком много боли, слишком много страха в этом времени суток. Солнце катится вниз, а лагерь полубогов засыпает, к полукровкам приходит Морфей, зовет в свое царство, вслед за собой, в столь желанные грезы, где нет места насилию, где нет места боли. Вокруг лишь гробовая тишина, ведь даже создания Пана боятся молвить, чувствуют чужую боль, страдания, что разрывают людские сердца, обращают их в осколки стекла. Морфей забирает в свое царство всех, ведь каждый, даже тьма, может хотя бы на небольшой промежуток времени забыться, но порой он позволяет картинам прошлого, которое все стремятся забыть, стереть из памяти, заполонить рассудок; он рисует то, что полубоги жаждут забыть, им не хочется больше видеть кровь, слышать крики. Им слишком страшно.       На ее руках кровь, столь теплая и алая, блестящая от звездного света, который пленяет взгляд. Столь дивный, яркий цвет не даст ни одна краска. Сейчас, если бы она этого хотела, дева смогла бы изобразить прекрасную картину на полотне, столь же яркую и теплую, как само солнце. На ее пальцах этот прекрасный цвет, но ей не хочется улыбаться. Аннабет готова разревется, будто малое дитя, броситься на руки к отцу, умоляя его прогнать кошмары.       — Кто там? — Звуки выходят хриплыми, уж слишком сдавленными; это звучит пугающе, и даже кожа покрывается мурашками. Собственный голос заставляет дрогнуть. — Ты? Что ж, Уилл отошел. Не знаю, когда он вернется. — Райт кривит уста в надменной улыбке, ей явно не нравится дочь мудрости. Их первая встреча была не самой лучшей; возможно, это из-за этого, однако никто не может читать мысли, нельзя узнать наверняка, почему они невзлюбили друг друга.       — Что ты здесь потеряла? Отбой был уже несколько часов назад. — В серых, словно грозовое облако, очах полыхают яркие искры, что подобны огню, который в силах сжечь все, к чему прикоснется; стоит ему только этого пожелать — и весь мир будет полыхать ярко-алым. — Впрочем, не важно, я пришла за снотворным. — Перед глазам Чейз вновь возникает образ, который она так жаждет забыть. Она не желает просыпаться ночью от чувства страха из-за того, что ощущает кровь на своих пальцах: это слишком жестоко по отношению к ней, вот только Мойры не знают пощады, их не волнует людской страх, чувство вины, они переплетают, обрывают нити судьбы, для них эта игра — забава. — Так вы и правда уезжаете? — От зорких глаз девы не уходит тот факт, что возле одной из коек стояли чемоданы, а также медицинская сумка: по всей видимости, в ней лежали лекарства, вот только она была уж слишком большая. — Амброзия не помогает? — Голос дочери Афины заметно дрогнул, и она прикусывает нижнюю губу, надеясь, что Делия ничего не услышала. Нельзя сомневаться в себе, детям мудрости нужно держать планку, нельзя выглядеть неподобающе.       — Тебя не должно это волновать. Все же не твоя жизнь стоит на кону.       Солнце катится вниз, а за ним и надежда.