Непокорная моя любовь Любит не меня уже который год…
При входе в номер на паласе Авангард замечает рассыпанные кем-то лепестки желтых тюльпанов. Он торопливо перешагивает через них, стягивая с себя олимпийку. Дверь в ванную приоткрыта, за ней — тишина, и если бы не найки Мажора, валяющиеся здесь же, у самого входа, он бы подумал, что в номере никого нет. Они разгромили канадцев в четвертьфинале чемпионата мира пару часов назад, и после Ванкувера — это как лечебная пилюля с горьким послевкусием, возвращающая веру в себя. Возможно, уже через пару дней их будут называть чемпионами мира, но Авангард не привык загадывать наперед. Перед глазами цветной кинолентой, одно за другим, мелькают воспоминания сегодняшнего дня, и ярче всех одно — как после пятого гола он, ошалевший от счастья и вкуса долгожданного реванша, впечатывает в бортик ярославца и, крепко сжав его в объятиях, повторяет, как заведенный: «Это победа! Победа, понимаешь?! Мы это сделали!», и вместе с ним кричит весь стадион. На Ванкувере свет клином не сошелся, впереди целая жизнь, и они еще успеют нахватать звезд с неба. За дверью раздается сильный грудной кашель. Авангард вздрагивает от неожиданности, смаргивает, растерянно оглядывается, как после короткого забытья. Он все еще стоит в прихожей, сжимая в руках олимпийку, и прислушивается к глухому кашлю из-за двери до тех пор, пока звуки не становятся надрывными. Испуганно дергает ручку на себя, наплевав на соблюдение границ личного пространства, которое так ценит его сосед по комнате, и видит бледного Мажора, склонившегося над раковиной. — Это что…кровь? Авангард давится воздухом, как будто его ударили под дых, и стоит в жутком оцепенении несколько секунд. Потом, опомнившись, начинает судорожно шарить по карманам в поисках телефона, и, не найдя его, дергается в сторону двери. — Не смей!.. — чужие холодные пальцы мертвой хваткой сжимают его плечо. — Не смей никого звать…не смей никому говорить о том, что видел, — цедит Мажор сквозь зубы и вытирает губы ладонью. У него начинается новый приступ кашля, он отворачивается от омича, и тот видит, как на стенках раковины оседают лепестки тюльпанов вперемешку с кровавой мокротой. Авангард пытается проглотить подступивший к горлу ком и прислоняется лбом к косяку двери. — Это ханахаки — болезнь неразделенной любви, и в девяносто девяти случаях из ста она приводит к летальному исходу. Мажору становится лучше; он умывается, вытирает лицо полотенцем и садится на краешек ванны. Он должен объяснить, он хочет наконец кому-то рассказать. — Любовь — она ведь как цветок, который тянется к солнцу: прорастет даже в самой эгоистичной душе. Сначала захватит твое сердце, потом медленно поползет по легким, и вот ты уже начинаешь задыхаться от нее. Она стремится выйти наружу и однажды переполнит тебя настолько, что ты превратишься в один большой, никому не нужный цветник… И все, классический шекспировский конец. У Авангарда стучит в висках от услышанного, и ему кажется, что если он просто закроет глаза, то снова окажется в той реальности, где они побеждают канадцев и становятся чемпионами мира, а то, что он видит и слышит сейчас, не больше, чем фикция. — Есть лекарства, которые оттягивают неизбежное, заглушают рост цветов внутри дыхательных путей, — продолжает питерец, и голос у него тихий и размеренный, как у врача, который беседует с тяжелобольным пациентом. — Но на сколько этого хватит, никто не знает. Я, как видишь, еще жив, но понятия не имею, как доигрывать чемпионат: все таблетки на сегодняшний матч потратил. В Германии в одной из клиник могут сделать операцию, но тогда я… Просто больше не смогу любить. А эта любовь — лучшее, что есть во мне. Не будет ее, что тогда от меня останется? Настоящего останется? — Ты не рассказал? — почти шепчет омич. — Нет, это исключено. Она любит другого, и я уважаю ее выбор. Это моя проблема. Только моя, — Мажор трет ладонями лицо, ерошит волосы и поднимается со своего места. Задохнуться собственной любовью. Страшно представить. Но Авангард уверен, что поступил бы точно также, и от этого становится жутко. СКА чувствует себя хозяином своей жизни и ничто не кажется ему невозможным, ровно до тех пор пока в Лигу красно-белым вихрем не врывается она. Фратрия считывает его моментально, до самого нутра добирается, играючи скидывает с его головы корону и заставляет преклониться пред собой. И то, что происходит с ним, — это амок, помешательство. Его прошибает. Наотмашь, насквозь, навылет. Она становится его маниакальностью, доводящей до исступления, до зубного скрежета, до ноющего под ложечкой иррационального чувства, которое будто ребра ломает каждый раз, когда она оказывается рядом.Те же стены и цветы, те же люди и стихи, Те же мысли и слова вслух…
«Мы могли бы стать Королем и Королевой Лиги. Я бы весь мир к твоим ногам положил. Все победы, все кубки — все тебе одной, все ради тебя, все во имя тебя. Но ты меня презираешь.» Он завидует ЦСКА, потому что того она искренне ненавидит и позиционирует, как своего злейшего врага; он готов череп Спартаку проломить, за то, что только он имеет право ее целовать, за то, что по ночам она его имя шепчет, за то, что он, не имеющий ничего, стал для нее всем. Но когда красно-белого госпитализируют и уже в больнице он впадает в кому, Мажору легче на сердце не становится. Он видит, как в одночасье ломается Фратрия и вдруг понимает: уйдет Спартак, не будет и ее. «Я сравнивал тебя с другими. Они не вывозили даже четверти половины того, что ты творила с моим внутренним миром.» СКА никогда не был святым и всегда охотно менял добродетели на пороки. Он мог бы сказать ей: «Ложись под меня, и я помогу ему подняться». Он действительно помог бы Спартаку, раз для нее это так важно, и вышел бы победителем. Ведь он всегда получает то, что хочет.Люби меня, люби Жарким огнём, Ночью и днём, Сердце сжигая…
Но не в этот раз. Фратрия сломила его. Все, что он строил годами, все, чего добился, рухнуло в одночасье. Осталась лишь нестерпимая боль в грудной клетке и разъедающее чувство одиночества. «Деньги решают не все» — вот, что будет написано на моем надгробии. Как жаль, что я так и не решусь рассказать тебе о том, что чувствую. О том, как ты изменила мою жизнь.»Люби меня, люби, Не улетай, Не исчезай, Я умоляю…
О своей болезни, кроме Авангарда, он не рассказывает никому, даже Олегу Валерьевичу. Мажор знает, что не выживет, и принимает это еще в тот день, когда ему ставят смертельный диагноз. Уживаться с этой мыслью сложно, первое время даже страшно, но он не хочет делать операцию. «То, что со мной происходит, то, что я чувствую сейчас — лучшее, что есть во мне. И если я действительно умру, то пусть лучше так.» Матч со Спартаком, назначенный на 14 февраля, выглядит как насмешка. Красно-белый догадывается, что питерец к Фратрии неровно дышит, и поэтому у него двойная мотивация побеждать в таких встречах. И он побеждает. СКА в раздевалке после матча становится совсем плохо, он начинает задыхаться и на глазах у тренерского штаба теряет сознание. Но перед тем, как отключиться, он успевает подумать: «Тюльпаны желтые… Как солнце. Его так мало в Питере. И теперь так много во мне…»***
Он приходит в себя в одной из самых дорогих клиник Германии — оперативность и связи Ротенберга младшего спасают ему жизнь. Мажор долго смотрит на белый больничный потолок, вслушивается в тихий шум приборов, шевелит пальцами ног и рук и все никак не может понять, в чем причина его внутреннего дискомфорта. У него странное чувство, что он что-то забыл. Что-то очень важное, что забывать нельзя ни при каких обстоятельствах. Он изо всех сил пытается вспомнить, хмурится, злится на самого себя, сжимает кулаки, порывается подняться с кушетки. «Забыл. Но я не хотел забывать. Это не по моей вине! А потому что… Потому что…» Испуганная медсестра вбегает в палату минутой позже. На полу рядом с разбитой капельницей, подтянув колени к груди, сидит СКА, и внутри у него страшная зияющая пустота, от которой есть только одно лекарство, но он не помнит, какое.