Once Upon a Time in KHL

Фратрия прижимается к его напряженной спине, выцеловывает ложбинку между лопатками и ластится, ластится, как кошка. Льнет к нему, обволакивает, пытается всю его боль себе через кончики пальцев забрать, хаотичными поцелуями успокоить — «Все хорошо, я рядом». Вздрагивает, когда он кулаком в стену ударяет, оставляя на кафеле трещину и следы красные, но не отстраняется. Только сильнее к нему жмется, обнимая со спины. Спартак ненавидит себя в эти минуты. За свою нестабильность, за горячность ребяческую, за то, что девочка его не улыбается сегодня. Ей бы такого, с которым надежно и можно слабой быть, а не прятаться за панцирем платиновым и вечную войну против всей Лиги вести. «Тебе не надоело смотреть, как я проёбываюсь?» «Какой же ты дурак! Любовь не измеряется в победных дерби.» Фратрия резко отстраняется, отходит на шаг, и без нее — холодно. Быть взаимно зависимыми достаточно трудная вещь — это тотально, по самые венозные артерии, по самое избитое сердце, искусанные в кровь губы и сорванный голос: ты же знаешь, я не могу молчать на трибуне. Тотально, до сбитых в кровь костяшек, до синяков и травм — он знает зачем, знает ради кого. И если она с ним, то все это ещё имеет значение. Спартак гладит ее по спутанным мокрым волосам, большим пальцем по щеке ведет, ямочку над верхней губой очерчивает и, как в замедленной съемке, все ниже. Ее молочная кожа пахнет карамелью — он с детства любит сладкое, да только времени вечно мало, да только вечно хочется еще, и с годами вырабатывается привычка смаковать. Шея, ключицы, запястья — миллиметр за миллиметром. Руки у Фратрии (как всегда) холодные, словно тепла для себя самой не остается — все ему отдает, без остатка. Нужно отогреть. Спартак тянется к крану сделать воду погорячее. Разворачивает Фратрию к себе спиной, одной рукой держит душ, направляя поток воды на ее тело, другой начинает осторожно массировать грудь с затвердевшими сосками. Она расслабленно голову откидывает ему на плечо и мгновенно становится такой мягкой, податливой, покорной. У них тактильное голодание друг по другу, и в голове одна на двоих мысль: «Мне тебя мало». Она перехватывает его ладонь, подносит к губам, по очереди целует сбитые костяшки. Большим пальцем водит по царапинам, словно пересчитывает. Дует, когда он морщится. «Пойдём, подлатаем тебя.» Спартак замирает, практически не дышит. В груди сжимается что-то. На языке слова вертятся, и если вслух их произнести, то получится как в дешёвой мелодраме. Поэтому лучше делать. Из кожи вон лезть, чтобы она улыбалась. Чтобы после каждого матча в эйфории заходилась из-за победы. «Будет ли у нас завтра? Будет. Я сделаю все для этого. Ты только верь в меня.»