экстраверсия

Чонгук открывает все окна в доме, чтобы перевести дыхание. Он действительно хочет расквасить лицо Тэхена, затолкать ему в рот те сраные осколки телефона и заставить его сглотнуть. Чонгук хочет взять нож — не тот, что тупой и для масла, а для разделки мяса. Чонгук хочет срезать его волосы клоками. Хочет, чтобы он не мог больше выглядеть таким, каким бы его захотел кто-либо. Чонгук сбросил бы его в ебаную кроличью нору, но на деле не выйдет даже смыть в унитазе. Сука, это блядское разочарование в жизни, в которой говорили, нельзя жить по сюжету сказок. Он сам виноват, блять. Чонгук по-настоящему виноват сам. Он позволил превратить их отношения в круглосуточный магазин, где всегда табличка «открыто». Распахнуто, блять, настежь, сука, заходи, если хочешь. Это пиздец, потому что Чонгук видит Тэхена и его тело отрывками, и это какие-то обрывочные картинки, и Чонгук, вероятно, просто в хитровыебанной коме. Чонгук смеется, пока ходит по дому, как животное, загнанное в клетку. Тэхену нравился ром. Чонгук вспоминает об этом, когда открывает один из ящиков. Он рассматривает бутылку, пока дышит жарко, его воздух разгорячен почти до предела. К любому напоминанию о Тэхене душа будет льнуть неосознанно. Чонгук разжимает пальцы, и бутылка, упав, рассыпается и разливается померкшими искрами. Чонгук отступает босыми стопами, пока не понимает: он должен пустить на пепелище все, что сможет. Все на искры. Все их глупые обещания, все их соприкосновения, все время, возможности, радости, удовольствие, фотографии, посуду. Он выставит все на расстрел — идея эта мчит со скоростью пули. Он распахивает все дверцы шкафчиков, он превращает по-детски все тарелки в куски, и какие-то из них напоминают сердце, легкие или даже трахею. Чонгук переворачивает стол, и тот глухо бьется о стену. Чонгук вминает кулак в дверь холодильника, магниты осыпаются дождем — химозным и искусственным. Он бьет и бьет, пока не понимает, что не помогает. Когда Чонгук кричит, что-то в вопле его трескается — голос срывается, и Чонгука начинает пошатывать. Он пытается отдышаться. Он пытается восстановиться за несколько минут, за час.Но это снова повторяется. Он словно снова соглашается сесть в машину с пьяной командой. Он снова садится у двери. Он снова соглашается на операцию. Он снова поднимается на ноги — в одной из них пластины. Его ведет из стороны в сторону, пока он отходит от осколков, чтобы доведшие до обморока темные мушки перед глазами уронили его не лицом в стекло. Все это грязь из пепла, окурков, осколков и массы завтраков вместе. Это месиво из доверия с потрепанными крыльями. Сердце трепещет, содрогается, борется. Чонгук в случае проигрыша выкидывает приставку целиком. К черту все, что может намекнуть на отсутствие у него сил. Он срывает фотографии со стен, скидывает с подоконника, все к хренам. Все это. Хватит. Ему пора перестать наступать на грабли: его нос сломан и кровит. Он разочарован не в Тэхене, его сердце разбито, сожжено не им. Вина Чонгука. Дело в нем. Весь этот сраный код с кучей ошибок, который Намджун ломает, упрощает и толкает в массы. Чонгук — код, и буквы при расшифровке складываются в «проебщик». Он давал Тэхену мало; он был не тем, кого достаточно. Он не был для него терпимым, аккуратным. Он не был для него, судя по всему, хорошим. Чонгук чувствует себя куском дерьма из короткого списка чаще всего используемых смайлов. Это нихуя не весело. Интернет, знакомства, отношения, танцы, время — это не весело. Чонгук никогда ничего не исправит. Он, черт, он в заднице. Со всеми этими чувствами он в самой глубокой заднице — его не нащупать и не освободить. Он падает на колени, тянет руки вперед и просто прилепляется щекой к холодному полу, и песок забивается в поры. Он плачет, и слезы его — детские, немощные и лишние — втираются во все достигнутые поверхности. Он никогда не был идеальным, совершенство для него — навсегда недостижимое. Он не мог быть абсолютным, он не мог быть чьим-то завершением. Он — дерьмовое дополнение. Он ненавидит себя, свои ноги, свои нереализованные мечты, дикие возможности, насыщенные, сочные амбиции. Чон Чонгук — проебщик, нули и единицы. Он засыпает на полу. И спит до тех пор, пока не просыпается от холода. Полторы недели спустя, потому что ничего не меняется в его изящном и пустом одиночестве. Его сердце все еще разбито, но он идет на балкон, захватив по пути плед, который нравился Тэхену. В пачке осталось сигарет семь. За окном что-то рассветает, кажется. Но Чонгук толком ничего не видит за слезами и густым серым туманом. Он курит первую, вторую в тишине. Он проговаривает какие-то их особые слова. Когда его ломает по-особенному, он трется кончиком носа о раскрытую ладонь. Кожа у него не такая, какая была у того, кто ушел. Но все хорошо. Он питается, он принимает душ. Он выходит за сигаретами и апельсиновым соком, от которого изжога. Он действительно не понимал, как Тэхену он может нравиться. Тэхен говорил, дело в деталях, и подмигивал Чонгуку каждый раз, когда тот морщился от попавшей на язык мякоти. Чонгук курит, выдыхает, и его воздух смешивается с туманом — и вот он уже часть чего-то большего, наверное. Целая система, бесконечность, облеченная в бесполезные слова. Возможно, ему никогда не хотелось быть одинокой шестеренкой. Ему нравилось быть в команде, нравилось чувствовать поддержку и оказывать ее в ответ. Он не мог существовать на самом деле в единственном числе. Ему нужно было «мы». Некоторые в реальности не умеют быть одни. Чонгук — не вымирающий вид. Он просто устал от связей, что по кабелям в толще земли, устал от сообщений. Чонгук пишет кому-то письмо и сжигает на балконе, едва не подпалив собственные пальцы. Это может продолжаться вечно. Это может длиться бесконечно, и все эти страдания настолько обычны и нормальны, но Чонгук к ним настолько не привыкший. Ему чуждо чувствовать себя таким разбитым. В последний раз такое было сразу после того, как пришлось учиться ходить заново. В первый раз, когда он встал на ноги, его сознание, кажется, не выдержало боли, и он просто отключился. Хирург улыбнулся, потому что Чонгуку понравился запах нашатырного спирта, и он потянулся за смоченной в нем ватой. Чонгук видел траву за окном желтой, а небо — фиолетовым, и хирург сказал, это обычно и нормально, все в порядке. После потери возможности танцевать он не мог смотреть в глаза своему отражению. Ему было стыдно, и иногда стыд может причинить большую и колючую боль, которая с годами никуда не уйдет, не исчезнет бесследно во времени. Чонгук где-то в глубине души думал и надеялся, что любовь — это такое же крепкое и постоянное чувство, а теперь ему приходится фокусироваться на щетине, чтобы на лице не осталось порезов. Тэхен как-то раз вызвался сам его побрить. И сделал это настолько аккуратно, будто возил по лицу Чонгука не станком, а кистью с пеной для бритья. Это было очаровательно, теперь думает Чонгук. Это ложь, черт, потому что он всегда так думал. Он зачем-то считает дни — их уже семнадцать. Чонгук — трус, а трусливые дети никогда не взрослеют. Ему мерзко от того факта, что он раздувает от болезненного скрежета боли такие громоздкие сопливые пузыри. Расставание переживают все. Неприятные ощущения остаются всегда. Он не необычный даже с учетом того, что был с необычайным человеком. Он должен вести себя по-взрослому. Но он плачет снова на балконе над пачкой ебаных сигарет. Чонгук давно не закрывает дверь на ключ. Уже третья неделя кончается, и он не может исправить недостатки своего запоздавшего взросления. Единственное, что он может, — это навредить себе каким-то образом. Изжогой, воздержанием, курением, алкоголем, танцами. Он включает музыку так громко, что перестает слышать даже собственные мысли. Он думает, что сможет повторить пару движений. Но на втором треке его пальцы на ноге начинают неметь. Он делает что-то слишком резко, и его колено простреливает. И это один из самых оглушительных выстрелов в его жизни. Он избивает пол, уткнувшись в него лицом, до тех пор, пока тренировочный плейлист не проигрывается до конца. Еще пару дней Чонгуку больно ходить, немота с пальцев все еще не сходит. Ему тяжело, блять, держать свой хер, пока он ссыт стоя. Это унизительно. Он уничтожен окончательно собой же. Чонгук провожает закаты с пятой неделей. Он смотрит на звезды, которые всегда на своих местах, и думает, что родинки Тэхена тоже всегда были его постоянными путеводными. Чонгук больше не плачет, его просто топит тоска. Она вызывает помехи в мыслях и сбои в работе некоторых органов, но в целом все, наверное, не так страшно, как начиналось. Иногда ночью он обнимает подушку так же, как это делал Тэхен. Иногда утром пьет кофе прямо в постели, потому что Тэхен научил Чонгука приносить ему кофе по утрам — каждое утро. Чонгук не возвращается к телефону, спрятав этот разломанный мусор в ящике. Чонгук и с собой то же делает. «Я поступил отвратительно. Мне так жаль, Чонгук. я ненавижу себя. Блять, я так ненавижу себя за нас двоих. И я не могу с этим справиться. Ни с этим, ни с тоской по тебе. Это не дает мне есть». «Чонгук, со мной никогда такого не было, я могу поклясться. Ты просто забрал мое сердце себе, приютил, спрятал рядом с собой под одеялом. И я больше никогда не буду дома, если не буду с тобой». «Я начинаю захлебываться всем, чем только можно, когда смотрю в небо. Это, блять, больно». Чонгук не получает сообщений, до него не доходят звонки. Намджуну до него приходится буквально идти и пробовать достучаться. После — покупать новый холодильник. «Я буду там закат через закат, Чонгук». Чонгук совсем на него не смотрит и даже не слушает. Он перебирает в своей голове, что бы можно было съесть прямо сейчас, пока аппетит проснулся. Когда Чонгук находит тэхенов лак в каких-то закромах — пино-нуар, напоминающий самую темную его ночь, он красит ноготь слева на большом пальце и вдруг с чего-то спокойно выдыхает. Будто он чувствует уверенность и защищенность. Чонгук потерялся, кажется, и не знает, где себя найти. Он скрывает сам от себя место, в котором может обрести сердце и хотя бы одну умиротворенную мысль. Намджун снова появляется без стука, но с усердным звонком в дверь. Чонгук, не закрывший окна, поправляет плед у шеи и открывает. Намджун смотрит на него влажными блестящими глазами и улыбается на выдохе. Чонгук похож на ребенка с чистыми пушащимися волосами, большими животными глазами и родинками на лице. Он выглядит похудевшим, и Намджун вдруг не знает, какое приветствие будет нормальным. Он не прокашливается, не прочищает горло, просто делает шаг вперед. Намджун обнимает Чонгука, прижимает к себе и не шевелится до тех пор, пока Чонгук не вытаскивает руку из пут пледа и не обнимает за поясницу, уткнувшись лицом в намджуново плечо. Намджун хотел бы сказать, что все это — отчасти его вина, но язык во рту распухает и давит, Намджуну едва удается сглотнуть что-то горькое и кислое. — Все хорошо, — говорит Чонгук тихо. Намджун молча кивает и гладит Чонгука по затылку. Он почти удивлен, потому что Чонгук не пытается отпинаться, отодвинуться, намекнуть, что объятия затянулись. Намджун всегда знал Чонгука именно таким ребенком. Он знал, блять, он всегда знал, что Чонгуку это нужно — объятия и крепкие дружеские взаимоотношения. Ему и его сердцу не нужно было взрослеть. И толкать его на взросление было ошибкой. Чонгук рожден, чтобы мечтать и исполнять эти мечты. Не нужно было всего этого делать, Намджуну искренне жаль. — Все хорошо, — говорит Намджун и перед тем, как разорвать контакт, целует мельком Чонгука по-отечески в макушку. Чонгук смущается, улыбается уголком своих тонких губ и смотрит почти только в пол. Намджун берет его лицо в ладони, заставляя сосредоточиться на себе. — Побудешь со мной? — спрашивает Намджун, и Чонгук непонимающе хмурится. — Мне тебя не хватало, Чонгук-и. — Прости, что не звонил. Мой телефон в мусоре, так что. — Все в порядке. Правда. Я приду сам, Чонгук. Я всегда приду, хорошо? — Хорошо, — Чонгук почесывает затылок, — но у меня даже нечего есть, знаешь, мне нечем накормить тебя. Намджун говорит, нет проблем. Намджун говорит, им нужно мясо — много мяса, им нужны литры колы, пицца и часы Нетфликса. Намджун говорит, все окей, потому что он обо всем позаботится. Он позаботится о Чонгуке, его маленьком испорченном сердце и душевной организации. Чонгук отчасти недовольно пыхтит, потому что Намджун заказывает с доставкой слишком много, Чонгук сейчас не совсем в состоянии фиксировать, сколько он впоследствии будет должен. Намджун дает ему слабый подзатыльник и просит позаботиться о сериале. Но пока Чонгук возится с едой на журнальном столике возле дивана в гостиной, Намджун все настраивает и подключает сам. — Телек у тебя для красоты, что ли? На нем же слой пыли толще моей кожи, — смеется Намджун. — Я, — Чонгук смотрит на дно бокала, зависнув на секунду с колой в руках, — думаю, мне действительно нужно убраться здесь, но я… — Нахрен уборку, Чонгук, — Намджун останавливается с каким-то проводом в руках и подлавливает Чонгука на взгляде, — нахрен все это, ты не обязан. Ты можешь делать то, что хочешь. Я буду заходить, спрашивать, что тебе нужно, и все будет с доставкой на дом. Я сам уберусь, если придется. — Я могу это заснять? Типа, знаешь, разработчик одного из самых конкурентоспособных приложений, обладатель бешеных бабок драит дом какого-то доходяги, которого объебали в любви. Это лучший концепт, да? Намджун смаргивает что-то, облизывает губы и выдавливает улыбку, кивая Чонгуку, и получает кивок в ответ. Да, это лучший концепт. Они смотрят дерьмо вроде «Очень странных дел» и почему-то не перестают комментировать происходящее на экране. В Чонгуке просыпается легкий азарт, когда он пытается с Намджуном спорить из-за белых пятен в сюжете или чего-то вроде этого. Намджун старается сделать все, чтобы Чонгук распалился настолько, насколько могут покраснеть его втянувшиеся щеки. Они хорошие друзья. Намджун знает, что дружбой раненое сердце не излечишь, но в качестве временно действующего обезболивающего может сойти. Он не сможет забрать все это дерьмо у Чонгука, но может отвлекать его до тех пор, пока Чонгук не скажет «хватит». Они все не безнадежны. Они люди. И все болевые ощущения проходят — даже с учетом остающихся навсегда шрамов. — Нетфликс — кажется, самая дорогая компания, обогнавшая на своем рынке даже Дисней, — говорит Намджун, зажевывая большую часть слов куском пиццы. — Интересные факты — это бонус к еде, — кивает Чонгук и зачем-то факт этот запоминает. С Намджуном всегда так. Он вбросит что-нибудь интересное в упрощенной форме, и ты запоминаешь это просто автоматически, бессознательно. Поэтому Чонгук тянулся к нему с самого начала. Перед Намджуном невозможно устоять, потому что он никогда не перебарщивает. Он всегда знает меру, и наверное, это черты всех охренительно умных людей. Намджун практически не замечает, как Чонгук засыпает: тот приваливается как-то набок, прячет нос в пледе и слишком тихо дышит. Намджун убирает остатки еды в холодильник, где пара бутылок воды, открытая банка с оливками и два яйца в лотке. Выкидывает пустые коробки, выключает телек. Примерно через пять или шесть дней Чонгук открывает дверь Сокджину, который отталкивает его с дороги лапой в пакетах. Намджун, пыхтя, проходит следом. — Гребаный ты экзекутор, — шипит Намджун, бросая микромолнии в сторону Сокджина. Чонгук выглядит чуть лучше: его волосы стали немного короче, цвет лица — свежее, а тело блестит от пота. Чонгук пытается разминаться, чтобы держать мышцы в тонусе — хоть каком-нибудь. И его прервала команда с охапкой чистящих средств. Пока Сокджин вытаскивает из пакета губки, желтую упаковку с тряпками, перчатки, Намджун достает из рюкзака небольшую коробку и отдает ее Чонгуку. — Сим-карта новая, Чонгук. Пора выходить с нами на связь, — говорит Намджун. Чонгук морщит нос, улыбается, сцепив зубы от волны приятной радости, и открывает коробку: хорошенький новый телефон — весь из себя черный, глянцевый, как Чонгук любит. — Как дела с испанцами? — спрашивает Чонгук, направляя камеру включенного телефона на сокджинов профиль. — Знаешь, — Сокджин поворачивает голову в чонгукову сторону, когда слышит треск сделанного снимка, — сколько говорил, не фотографируй меня без подготовки, эй. — Кому какое дело до твоей подготовки, если ты всегда выходишь симпатичным, а? — возмущается Намджун. — Ты уходишь от вопроса или как? — улыбается Чонгук. — Я понял, что мне нравятся корейские парни, — говорит Сокджин, — главное, чтобы моего роста. И курносый. Серьезно, это мило. Чонгук хмурится, потом удивляется, потом кивает в сторону Намджуна, показывая на себе степень намджуновой курносости. И Сокджин вдруг мягко посмеивается. По большей части все, что делает Чонгук, — это много смеется и отвешивает злобные шуточки в сторону хенов, которые гнут спины. Чонгук все снимает и сохраняет. Памяти всегда будет недостаточно. После в чистом доме пахнет перечной мятой, лимоном и жареным мясом, которое Чонгуку у Сокджина даже выпрашивать не пришлось. Чонгук понимает, что приходит в норму, когда его прогулки становятся продолжительными, когда крепчает его желание видеться с друзьями, когда кроме номеров Сокджина и Намджуна в контактах еще и номера родителей. Его жизнь не натягивается, не дрожит и не рвется, она не колышется на ветру. Он все также курит, иногда потирается кончиком носа о раскрытую ладонь перед сном, но больше ничего. Он не пробует танцевать, но тратит время на то, чтобы качать зад. На улице прохладно, и ветер приятно пахнет вечером, его сигаретным дымом и водой от реки поблизости. Он прогулял почти весь день, перебиваясь перекусами и кофе. Но он рад, потому что сегодня точно будет по-настоящему хорошо спать — без сбоев в картинках. Чонгук обходит людей, пока в небе мелькают зачатки заката. Он хочет посмотреть, как вода заблестит на заходе у его ног. Чонгук останавливается в паре-тройке метров от воды и делает громкость на телефоне больше. Подо что-то веселое он даже пританцовывает. В его ногу врезается какой-то ребенок с испуганными глазами, и Чонгук улыбается, чтобы ребенка не шокировать еще больше. Он почти закуривает, пока оглядывается. В закате тэхеново лицо выглядит иначе: тени нездоровые, темные, черты припухшие, будто воспаленные. Тэхен держит руки в карманах большой джинсовой куртки — и она ему очень идет, думает Чонгук. Чонгук просто разглядывает его. В груди что-то ноет и царапается, сигарета в руке надламывается, и Чонгук, оглянув секундой берег, думает, куда ее можно выкинуть. когда он поднимает голову, Тэхен медленно направляется к нему. Чонгук вздергивает руки, мотает ими из стороны в сторону, и Тэхен останавливается: его рот раскрывается, глаза отмаргиваются реже. Чонгук идет спиной вперед, надеясь не рухнуть, не зацепиться за что-то. Чонгук выставляет руки вперед — выглядит так, будто он Тэхена зовет и ждет, пока тот возьмет его за пальцы, как раньше. Когда Тэхен начинает спешить, почти бежать, Чонгук снова останавливается и вздергивает руки. Чонгук контролирует дистанцию между ними, тормозя Тэхена в момент, когда тот будто бы переходит границу. И Тэхен не выглядит уверенным, защищенным — Чонгук смотрит на свой ноготь на большом: все тот же пино-нуар, Чонгук пару дней назад обновил слой. Тэхен выглядит как его собственная массивная тень, обиженная, обожженная и лишенная, страдающая. Тэхен идет и не настаивает. Тэхен стискивает свои влажные от волнения ладони, чтобы не всучить их Чонгуку в руки как ненужное, неуместное и противное. Они сохраняют дистанцию, поднимаясь к Чонгуку по лестнице. Они сохраняют дистанцию, когда Чонгук присаживается на стол на кухне, а Тэхен стоит в дверях. — Ты не получал мои сообщения? — спрашивает Тэхен, его голос звучит низко, сухо и немного надломлено. Чонгук отрицательно встряхивает головой, смотря перед собой. У Тэхена наверняка все такие же мягкие волосы. Его брови все такие же густые. Его гормональные шрамы на висках все еще там, на его красивом и любимом лице. Блять, Чонгуку достаточно всего раз взглянуть на него, чтобы захотеть себя избить. Потому что злости по отношению к Тэхену он никогда, кажется, и не чувствовал. Все — его вина. — Чонгук-и, — сипит Тэхен, и Чонгук ловит его — подошедшего, исхудавшего и равнозначно виноватого — за руку, подводя к себе, — я не справлюсь без тебя. Чонгук съеживается перед ним, обнимает и утыкается носом в грудину: от Тэхена пахнет детским ромашковым кремом, мылом на травах и грейпфрутовым шампунем. Чонгук закрывает глаза, вдыхает глубоко. Вдыхает до тех пор, пока в легких не возникает блокирующая удовольствие резь. Он гладит широко тэхенову спину и успокаивается, когда Тэхен неуверенно перебирает его волосы на затылке. — Мое сердце разбито, Тэхен. и я ничего не могу с этим сделать, — говорит Чонгук глухо в тэхеново тело: Тэхен почти дрожит, пытаясь плакать тихо, — ты разбил меня, и я остался со всем этим один на один. — Я столько раз умолял тебя простить меня, что ты за всю жизнь не сможешь сосчитать, — говорит Тэхен, прижимаясь губами к чонгуковой макушке, — я так виноват. Я хочу вернуться, я так хочу вернуться к тебе. Тэхен хочет сказать, что чувствует чонгуково сердце в собственном горле, и это душит его, но он готов умереть, кажется, если Чонгук попросит его об этом прямо сейчас. Все эти ощущения абсурдные, но абсолютные. Они оба не знают, как спастись от этого и куда сбежать. — Я хочу, чтобы ты был последним, кто разбил мне сердце, — шепчет Чонгук и поднимает на Тэхена блестящие начищенные глаза. — Ты был первым и ты будешь последним. Тэхен принимает это как приглашение пройти к выходу, но не шевелится, не моргает, не кивает. Пусть это последний раз, когда он касается Чонгука — по-настоящему последний, но это будет красивый последний раз. Тэхен наклоняется, и Чонгук тянется ему навстречу. Поцелуй соленый, на выдохе до сего спертого, замкнутого дыхания. Тэхен плачет и искажается лицом прямо Чонгуку в губы, и тот прижимает его к себе теснее. — Мы должны поменяться, — быстро проговаривает Чонгук. — Я все исправлю, обещаю. яЯ починю, я изменюсь, Чонгук. — Нет тебя и меня, Тэхен. Больше нет, так дело не пойдет. Чонгук поднимает руку, чтобы погладить Тэхена по щеке, и Тэхен вдруг перехватывает его ладонь, рассматривая. Он шмыгает носом, слизывает сопли и слезы с верхней губы и улыбается. Тэхен давно оставил пино-нуар — единственный и неповторимый — в глубине того ящике, где Чонгук держит станок, ватные диски и контейнер из-под линз. Специально запрятал, как монетку в море, чтобы иметь возможность когда-нибудь вернуться. Чонгук нашел и сохранил. Тэхен целует Чонгука в большой палец и прикладывает руку к щеке, приласкиваясь. Тэхен не помнит, когда красил ногти в последний раз. Потому что после Чонгука он не был уверенным и защищенным. После Чонгука он был растоптанным и иссушенным. Чонгук тянет тэхеново лицо ближе к себе и трется кончиком носа о его, соприкасаясь лбами. — Все хорошо, — говорит Чонгук, — все хорошо, Тэхен. — Все хорошо, Чонгук, — шепчет Тэхен, закрыв глаза и согреваясь о Чонгука, — когда я с тобой. Они поют что-то о любви, но Тэхен чихает, и в Чонгука летят слюни вперемешку с соплями.