I. Предприимчивый сосед.
Треки не пишутся, мысли в ряд не выстраиваются, и завалы коробок с вещами сами собой не разбираются тоже. Серёжа воет. Серёжа грезит о суперспособности — налаживать свою жизнь по щелчку пальцев и не впадать в уныние, когда необходимо незамедлительно взять волю в кулак. Он въехал в квартиру позавчера, и с тех пор пустовавшее без жильцов помещение едва ли стало обжитым: немногочисленная мебель, пыль, сам хозяин квартиры, пропадающий преимущественно в гостиной, неразобранные пожитки, снова пыль. Работать отчаянно хотелось, но не моглось; из рук не валилось разве что что-то липкое, а мозг перешёл в автономный режим. Без осечек выполнялись лишь простейшие процессы: еда, сон, самобичевание — и первые два уже успели порядком наскучить. Причины столь подавленного состояния, несомненно, имелись, но о наболевшем чуть позже. Не в силах и дальше растрачивать рифмы на невкатывающий текст так и ненаписанной песни, мужчина отчаянно собирает взглядом все углы комнаты, пока не цепляется за грушевидный чёрный чехол. Чёрт его дёргает взяться за инструмент, подаренный другом перед отъездом из родного Краснодара, — играть-то не умеет, даром что музыкантом себя именует. Притулившись на краю дивана и поочерёдно проведя по расстроенным струнам, Трущёв, как может, на слух настраивает гитару, припоминает простенькие переборы. Выходит препаршиво. На пробу зажимает пару блатных аккордов и проходится по ним не менее блатным боем — и лучше бы он «не». По крайней мере, дребезжащие звуки вторят Серёжиному внутреннему климату, да настолько, что поди пойми, не изнутри ли этот вой доносится. Спустя множество ругательств и одну содранную от излишнего старания кутикулу его одёргивает дверной звонок — мерзкая немелодичная трель, приправленная нетерпением гостя. Вот и долгожданное знакомство с соседями. Открывать Серёжа не торопится не из вредности, просто всё происходящее на пределе его возможностей — нервы поизмочалились знатно, а на милую беседу с наверняка взбешённым человеком рассчитывать как минимум глупо, вот он и силится отсрочить назревающий конфликт. Однако, когда дверь, как последний форт, всё же сдаётся, вместо заслуженного красочного калейдоскопа матов на него высыпается агрессивно-доброжелательное: — С новосельем, блин! Почто гитарку мучаешь? Автор реплики по-свойски подпирает плечом косяк и глядит в упор. Вполне себе «средний» молодой человек — среднего роста и телосложения, средней привлекательности. В глазищах усмешка, запрятанная за напускной грозностью, в позе — не воинственность вовсе, а располагающая расслабленность, но преждевременно Трущёв не радуется. Отвечает сконфуженно: — Да я… неспециально. Само как-то. — Ещё б ты специально, — откровенно веселится пришлец; беспричинно, как по мнению Серёжи. Ему неловко, а тот продолжает как ни в чём: — Ой, ладно, не мамка же я тебе — ремнём по жопе не отхлещу, не куксись. Звать-то тебя как, соседушка? — Сергей. — Макс. Пока не очень приятно, но я отходчивый, — и оперативно пожимает протянутую ладонь своей, ненормально шершавой. — Ты… планируешь продолжать насилие над инструментом? — А что? — Да думаю, проще ли мне будет во избежание «дня сурка» сразу показать, что ты делаешь неправильно, или… — А ты умеешь? Ну, играть? — бездумно брякает Трущёв, и Максим трактует это как сигнал хрен пойми к чему. Он, с читаемым «ясен пень» во вздохе, бесцеремонно просачивается в коридор через щель между стеной и собеседником и, будто бы у себя дома, шлёпает в гостиную, сходу угадав её расположение. Экий оборзевший котище. Нет, ну бывают разве у людей такие повадки? Ступор из Серёжи не выходит, но Серёжа из ступора — пытается. Отмирает и следует за наглецом, нарушающим границы личного пространства. Тот обнаруживается на ещё не успевшем остыть месте. Сначала налаживает гитару по-божески, а потом причитает, мол, бедняжка была настроена на два тона ниже — немудрено, что она так душераздирающе фонила. Манера речи у того, кто назвался Максимом, причудливая: говор неместный, уменьшительно-ласкательные суффиксы то и дело в слова вклиниваются, согласные парень сглаживает до неузнаваемости, как иностранец какой-то, гласные тянет — мяучит практически. Необычно. Объясняет он доступно и наглядно, глупо в его профессионализме сомневаться; пальцы по грифу шмыгают туда-сюда неимоверно легко, он на них не смотрит даже, пока терминами разбрасывается. Серёжа невольно засматривается, кайфует — всегда волнительно наблюдать талант — но и в сказанное вслушивается, для него же распинаются. Когда по-новому запевший инструмент перекочёвывает Трущёву в руки, ему почти не стыдно за свою неумелость; то ли играет нежелание позориться перед мастером, то ли урок не прошёл зря, но простейшая «Пачка сигарет» теперь исправно угнетает своей монотонностью. — Спасибо, наверное, — давит из себя Серёжа, намереваясь проводить Максима к выходу. — Я, оказывается, небезнадёжен. Тот ассиметрично улыбается, но не шутке, а, скорее, самому факту неуместной самоиронии. Нельзя же впервые влезть в коньки и тотчас исполнить тройной тулуп, верно? А музыка — тот ещё лёд, айсберг треклятый, неровный и необкатанный, чего удивляться? Макс чешет нос и как бы невзначай уточняет: — Тебе, эт самое… репетитор не нужен? — Лихо ты пристраиваешься, — подначивает мужчина. За проведённые в компании нового знакомого полчаса он, наконец, сумел выскрести своё «я» из-под слоя измотанности; и замечательно — быть не-собой при первой же встрече перспектива сомнительная. — Ходишь, небось, по квартирам, демонстрируешь свои навыки и услуги предлагаешь. Я чуть было не повёлся. Хитрец гогочет — открыто, не смущаясь громкости своего высокого голоса, — и пришпиливает веер пальцев напротив сердца на своей задрипанной клетчатой рубашке. «Меня раскусили, о, горе мне», вроде. Серёжа медлит поначалу, после думает: «Если игра на гитаре поможет отвлечься — почему нет?» Думает: «Правда, пояс потуже затянуть придётся — денег кот наплакал, а работы и на горизонте не видать». Думает: «Максим этот занятный до жути». Говорит: — Сколько брать будешь? — Не знаю, чтоб на хлеб с маслом хватало. — Хлеб в Москве не из дешёвых, ты в курсе же? Опуская подробности, они договариваются. Цена, пусть и не кусачая для ученика, но на различные хлебобулочные изделия новоиспечённый учитель действительно заработает. График занятий щадящий — вечера четверга и субботы. «А чаще и не нужно, — уверяет Макс, — практиковаться без меня в остальные дни можешь сам». Так и расходятся, Максим — как выяснилось в последствии, гордо носящий фамилию Анисимов, — к себе, его квартира сразу справа от Серёжиной, потому и слышно каждый шорох, не среагировать на устроенный шум было тяжело; Сергей же — остаётся и разбирает свои вещи, хотя бы по мелочи. Мотивация появляется, казалось бы, из ниоткуда.***
— Сегодня я заставлю тебя стонать, — походя сообщает Макс, когда они вдвоём, с гитарами за плечами, неспешно прогуливаются по парку в поисках скамейки подальше от общей оживлённости. Попривыкший к Максовым выходкам Трущёв лишь невозмутимо поворачивается на него. — Что, прости? — Стонать. Дам тебе упражнение на голос параллельно с игрой, посмотрю, что ты умеешь. Разумеется, именно это он и имел в виду, можно было догадаться. По Анисимову понять, когда он иронизирует — задачка из раздела «C». То ли он прост как валенок и не понимает двусмысленности своих фраз, то ли юмор у него специфичный, Серёжа не уверен пока. Два первых раза они репетировали на дому у Максима, сегодня же он поставил перед фактом: «У меня тараканов травят, ко мне нельзя», в противовес получил: «А у меня акустика никакущая», на том и выбрали парк, за неимением более комфортабельных вариантов. Небо, до поры белое, как бумажный лист, темнеет с каждым шагом, и к критериям отбора подходящего места добавляется наличие поблизости фонаря. К счастью, найти такое несложно. — Струны не дожимаешь, поэтому глухо получается, — комментирует Макс, пока Серёжа мучается с показанными ему сложными квинтами. — Жми давай, нечего пальцы жалеть — на то их у тебя и десять. Не дожимаешь… всё ещё не дожимаешь… да что ж ты! Интересно, он сейчас про его корявую игру или про не менее корявую линию поведения в жизни? Трущёв усмехается и ликует, когда дожать всё же удаётся. Обстановка неформальная, общение — и подавно. Вымуштровав воспитанника, Анисимов чувствует удовлетворение и встаёт, дабы исполнить что-нибудь самостоятельно. Недолго думая, расправляет у ног чехол, сопровождая сие действо оправдательным «Ну, раз уж мы здесь». Предприимчивости ему не занимать, но оно и хорошо — обычно у творцов с деньгами туго. Сто́ит Максиму рот раскрыть, как Сергей подмечает — все странности, изюминки, «фишечки» его произношения усугубляются пуще прежнего. Поёт протяжно, взлетая порой к полуфальцетным нотам, на гитаре аккомпанирует себе незамысловатым перебором, и звучит оно до того слаженно, что ведущего звена попросту нет — слова с музыкой переплетены равноправно. У него-то с собой полная гармония, видимо. Редкие прохожие за тройку композиций накидывают несколько бумажных купюр и горсть монет, которые споро исчезают в карманах музыканта. Он плюхается подле товарища, ожидая какой-либо реакции, словно ему очень важно чужое мнение, и Трущёв резюмирует чересчур сухо, чересчур лаконично для бури положительных эмоций, зародившихся от выступления: — Интересно звучит. Твоё авторское? — Моё, — гордо отзывается Макс, зачехляя инструмент. Деловым тоном его не обманешь, он, чертяга, чует, что Серёже пришёлся по душе его коротенький концерт. — А ты сам? Рэпуешь? — Ага. Как понял? — Да у вас, опасных гангстеров, одна болезнь — петь можете, но зажимаетесь; чувство ритма есть, но культяпки зачастую деревянные. Диагноз налицо. Мужчину вдруг подмывает нелепо захихикать — поглядите на него, эксперт по рэперам вылез! И таращится ещё так... как придирчивая женщина изучает кандидата в зятья, как аллергик дотошно изучает состав продуктов в магазине. Серёжа экспонатом себя ощущает, порывается было постучать по воображаемому стеклу, но боится, что прикол не выкупят. Вдоволь натаращившись, Анисимов состраивает из себя тактичного человека и, если не отводит взгляд, то хотя бы притупляет в нём неприкрытую заинтересованность. Оторвавшись от крашеных досок, он размеренно ступает в сторону главных ворот и сощуривается на Трущёва, когда они равняются. — Дашь как-нибудь заценить своё музло? — Диск подарю, — немедля обещает тот.II. Разведёнка и алкоголик.
Новая Серёгина привычка — дважды в неделю колошматить несчастную дверь, за коей укрывается нерадивый сосед. Он едва ногтями не скребёт на манер домашнего питомца, потому как правило «с кем поведёшься» в случае с Максимом не сбоит; заразительный он — ничего не попишешь. А ещё дрыхнуть днём обожает, из-за чего приходится иногда музицировать на его звонке и отбивать барабанную партию на металлической поверхности. Такими темпами Трущёв новый альбом запишет и, естественно, посвятит его Анисимову. Тот, кстати, лёгок на помине. Видок у него на диво непрезентабельный — хоть и раньше казалось, что хуже некуда. Небритый, в растянутой серой майке и мятых шортах, Макс зевает и ленивым жестом убирает спутанные лохмы, загораживающие ему обзор, за уши, чтобы они тут же съехали назад. Доселе сие непотребство, ошибочно названное волосами, было худо-бедно собрано в хвост, поэтому слегонца впечатлённый Серёжа вместо пожелания приятного пробуждения выдаёт: — Ты как Курт Кобейн. — Почему? — Причесон у тебя, будто щас шмальнёшь в себя из ружья. Ржёт Макс звонко, к тому же подъезд выполняет роль мегафона. Фривольно затягивает гостя в квартиру, схватившись под воротником его кофты, а сам удаляется в ванную — наводить марафет. Его лопаткам Трущёв докладывает, что за окном погода нелётная, посему репетировать придётся здесь. С досады обладатель лопаток ноет, его полный разочарования плач пробивается сквозь гипсокартон. Вылазки в парк они теперь совершали каждую субботу, если благоволила погода; Максим настаивал — его, видите ли, выгуливать надобно, ему в четырёх стенах заниматься чем-то околообразовательным не комильфо. Комильфо ему удивлять своими фортелями: то игру предложит — «Спорим, в том ларьке нет фиолетовых "Philip Morris"?» — «Спорим. А вон в том — мятного "Kent’а"»; то "Мурку" на домофоне наиграет, пока Серёжа с ключами возится; то из своего почтового ящика преспокойно пакет мармелада выудит и поделится, пояснив: «Это мы с подруженцией ништячки друг другу шлём. Она в соседнем доме живёт, вас бы познакомить. Девчонка — огонь». Расправившись с водными процедурами, посвежевший Макс плывёт по комнате, точно рыба в своём аквариуме. Всё тут отражает его взбалмошную неоднозначную натуру: орда чашек, заполонивших компьютерный стол, с десяток настенных полочек-полочек-полочек, захламлённых всякой дребеденью, пыльные книги и диски под журнальным столом в центре малоплощадного помещения, но гитары — акустическая и электронная — обе сверкают от чистоты на отдельных подставках в свободном углу. Оплот стабильности в царстве хаоса. Трущёв, вспомнив о вторичной цели своего визита, подступает к царю этих диких земель и безмолвно всучивает ему задолженный презент. Морщинки радости делят кожу под нижними веками на полигоны, когда Макс узнаёт в подарке диск — наверняка с треками своего приятеля. Через мгновение хмурится отчего-то. — У меня с инглиш лэнгуич тяжёлые отношения, — признаётся он. — Как это читается? — «Пиэлси». — А по-русски? «Пиэлце»? — «Пиэлси», — поправляет Серёжа, лишь раззадоривая Анисимова. — «Пиэлсюк», — извращается тот; ему-то повод дай. — «Пиэлси». — «Пиэлсишник». — Ладно, давай остановимся на «Пиэлце». Одержав фонетическую победу, Максим командует приступать к повторению пройденного, но уже через четверть часа их прерывает звонок в дверь. Парень несётся в коридор, и оттуда сперва раздаётся восторженное «Ура! Мой кошелёк нашёлся!», затем возня, и в завершении Макс возвращается, но не один, а с грузом за спиной. Груз — кукольной комплекции девчушка неопределённого возраста, конечностями обхватившая его поперёк пояса и шеи, — завидев Серёжу, заметно тушуется и немедленно соскальзывает на пол. Трущёв же, пусть и испытывает некую неловкость, словно сунул нос куда не следовало, но миниатюрная особа располагает его к себе на каком-то подсознательном уровне; в этом они с Анисимовым похожи. — К чему был возглас про кошелёк, объяснит мне кто-нибудь? — заводит разговор Сергей, дабы не начинать с постного приветствия, а сразу установить контакт. — Потому что я Кошелева. Кристина, — подыгрывает ему девушка; намеренно или случайно — не суть. — Не навещала Макса давно, потерял меня, дурак. — Это ты его сладостями балуешь? — Угу. Зато он синюшничает реже. — Эй! Я тут вообще-то, — вставляет субъект их милой беседы и, приобняв подругу, обращается к ней, кивнув на Трущёва: — Это Серый, по батюшке — Пиэлсисович. Серёжа в ту самую секунду, когда Кристина синхронно с ним шлёпает себя по лбу, окончательно к ней прикипает. Притягательная она, девчонку из «Леона» напоминает, виной ли тому схожая стрижка, огромные карие зенки или нечто ненаружное. Такие, как она, человечки-лампочки неизменно облегчают существование таких, как он с Анисимовым, — перегорающих спичек; но и ей подзаряжаться порой нужно, поэтому Максим зовёт обоих своих гостей на кухню — пить чай, коль знакомство славно складывается. Он кружится вокруг неё, предлагает — «Сахар? Конфеты? Бутерброд, может?» — ломоть хлеба последний отдать готов, лишь бы угодить. Кристина ловко цепляется за его локоть, просит не мельтешить, иначе её укачает, и тогда Макс усаживается на жёсткий табурет между ней и наслаждающимся представлением Серёжей. За тремя кружками с дымящимися напитками и болтовнёй — в основном Максовой — устаканивается неописуемый уют. Как счастливая шведская семья, ей-богу. Максим декларирует развёрнутое досье на Кошелеву, расхваливает, как невесту на выданье. В списке её заслуг недюжинные художественные навыки и пение с расщеплением — «Круче, чем у меня! Услышишь — охренеешь!» — лопочет тот, и отныне Трущёв ждёт случая, чтобы охренеть. А ещё он против воли анализирует взаимодействия этих двоих, к своему изумлению, мысленно характеризуя их как сестринско-братские, ведь химия между ними очевидна, как и то, что они души друг в друге не чают. Прикосновения — весьма интимные, дистанции — никакой, вот только подтекста нет и не было во всём этом, ну не вкладывают они его. Анисимов с Кристиной в некотором роде больно одинаковые, чтобы образовать полноценную пару; оба не накутились ещё, у обоих ребёнок в сердце не перебесился, обоим в будущем понадобится опора в виде твёрдо стоящего на ногах партнёра — это ясно как день. Скоропостижно сумерки сменяются непроглядной теменью, потому троица потихонечку вытекает в подъезд. Прощаются скомкано. Кошелеву Максим обнимает крепко-крепко, сгибаясь в три погибели, и целует в щёку, Серёжу с заминкой обнимает, прощупывая границу дозволенного. Мужчина спешит показать, что всё в порядке, и похлопывает его по плечу, но выходит механически-неестественно. Денег Макс не берёт под предлогом «Занятие-то сорвалось, за что платить?», а в последующие разы неубедительно отмахивается, дескать: «Брось, не по-дружески как-то деньги с тебя брать». Об истинных мотивах умалчивает, а Серёжа, стало быть, совсем идиот, раз раскусить его не может. К Серёже Анисимов относится по-другому — общается не так свободно, как с Кристиной, иногда даже тормозит, чтоб отредактировать свою речь, прежде чем нести в народ. Трущёв бы рад разобраться, чем обоснована подобная разница в подходах, но как — не представляет. Те выходные он целиком и полностью посвящает уборке и заканчивает с разбором вещей.***
Постепенно Максим сподабливается заскакивать к Серёже на огонёк вне занятий. Трущёв лелеет надежду скоро вновь ворваться в игру, треки пишет, а Макс советы даёт, если спрашивают, и одновременно с этим уничтожает Серёжины скромные запасы сладкого да следы своего присутствия везде оставляет — тут фантик положит, там зажигалку забудет, резинку в ванной оставит или налепит на зеркале разводов. Сергей будто и не один живёт. Фильмы смотрят вместе, выпивают иногда. Кристина не соврала о пристрастии друга к алкоголю; пусть в состоянии нестояния тот взят с поличным не был, но инициатором дуэтных попоек выступал он, а как выпьет — тактильничать прорывает. Оправдание себе ищет, хочет казаться пьянее, чем есть. Когда Анисимов, и без того сидящий к нему вплотную на просторном диване, упирается лбом в его висок, Серёжа шутливо осаждает: — Хватит ластиться, а то привыкнешь. Тот на это фыркает в крайней степени пренебрежительно и жмётся ещё ближе. На экране телика динамично мелькают картинки, звуковая дорожка еле различима, но оба упорно пялятся в ящик. Макс до смерти устал молчать, хотя с Трущёвым это и легко до безумия. — У тебя же проблема какая-то, да? С тем, чтобы людей к себе подпускать, — парень чуть отстраняется, осмысляя, что его любопытство сейчас всплыло на поверхность, как нетонущее, если верить поговорке, нечто, и прикладывает банку холодного пива к горящей скуле. — Что бы у тебя ни произошло в прошлом, нельзя вариться в этом потом — это ничего не даст, только депрессию откормишь, как бабуля внучка. Серёжа флегматично вздыхает: — Мудрость свою для потомков побереги. И внезапно даже для самого себя рассказывает. Рассказывает, с чего в нём взросла эта настороженность, эта, как ни банально, травма. Рассказывает про свою — ныне уже бывшую — жену, про своего — когда-то бывшего лучшим — друга; про дружбу с детства, про любовь-морковь как в книжках, про измену и предательство двух самых дорогих людей, про свои затянувшиеся, да, рефлексии. Сюжет для клишейного сериала, если вкратце. Макс вникает в его подачу, вроде как отстранённую. Вся описанная ситуация давно перегорела в Трущёве, он в подушку ночами не плачет и во все тяжкие не пускается, но от осадка никуда не денешься. — Я о чём-то таком и подозревал, если честно, — признаётся Максим и добавляет несколько хмельно: — Ты иногда ведёшь себя, как типичная разведёнка, Серёж. Если бы не миролюбивое «Серёж» в конце, тот бы обязательно нагнал на себя обиду, но так — не может, тоже улыбается. Пиво вдруг отставляется на журнальный столик, а пружины дивана скрипят, выдавая движение сбоку — Макс подбирается весь, как в замедленной съёмке тянется вперёд, к Серёжиному профилю, с игривым: — Давай поцелую, и всё пройдёт. Неординарный метод лечения, однако. Насколько Максим серьёзен, Сергей выяснять не намерен, поэтому отворачивает голову, когда дыхание, сдобренное перегаром, обдаёт кожу. Тот без обиняков хохочет, падает головёшкой ему на колени и продолжает просмотр кино, и всё так искренне, что сил нет — ни обругать, ни злобу затаить на него. Руки Трущёва, извиняясь за своего недотрогу-хозяина, зарываются в спутанные патлы просто на всякий — дабы швабра, к которой они крепятся, не вздумала принимать отказ на свой счёт. Анисимов для Серёжи слишком неожиданный. Хотя бы тем, что между ног у него — обалдеть — член, любви к которым мужчина отнюдь не питал, наоборот даже. С другой стороны, помимо этого бесспорного минуса, у Макса ещё имеется неплохая задница, нарывающиеся на укусы ключицы и синющие тёплые глаза, противоречащие правилу, что синий — априори холодный цвет; даже чёртово внутреннее содержание Макса — и то сексуальное, Серёжа не вывозит как. Максим эмпатичен и чу́ток на переживания. Точно кот, безошибочно угадывает, где у человека болит, и сворачивается там клубком. — Мяу, блин, — вслух подводит итог Трущёв, а Макс испускает тихое «пфф», словно это означает что-то возмутительное на его родном языке.III. Музыкальный подъезд и сцена после титров.
На слуху фраза «Двадцать первый век — век технологий». Та ещё туфта. Поскольку в век технологий не должны без предупреждения вырубать свет у всего района в воскресенье, у людей в век технологий должно быть право на прокрастинацию и зомбирование через кабельное или интернет. В сказочном мире, но не в России. Квартира вмиг погружается во мрак, Серёжу темнота не пугает, но, будь у него фонарик, он бы с криком «Всем выйти из сумрака!» обследовал каждую комнату. Трущёв выглядывает в окно, чтобы удостовериться, что дома напротив также обесточены. Блеск. Он, как сознательный гражданин, от которого починка электроснабжения никоим образом не зависит, ненадолго залипает в приложения на телефоне, пока не слышит из-за двери весьма стройное завывание. Мужественно перебарывает желание прихватить с кухни соль — или к чему там привидения уязвимы? — и выходит в подъезд, натыкаясь на Анисимова, протирающего джинсами ступеньки и горланящего под гитару песню Земфиры. В густой темноте бренчит, наощупь. На жизнерадостной строчке «А у тебя СПИД, и значит, мы умрём» Серёжа его и застаёт. Нападает приступ ехидства. — А «Повеситься» в вашем репертуаре случайно не завалялось? — Нет, но на ваш выбор «Любовь, как случайная смерть» или «Жить в твоей голове». — И убить меня? — преувеличенно обеспокоенно интересуется Трущёв. — И убить тебя, нечаянно, — подтверждает недооценённый кавермейкер. Он, ловко перестроившись с общеизвестной мелодии на нечто куда менее популярное, протягивает то, что в оригинале ритмично наговаривалось, ведь это, вообще-то, Серёгин трек, пусть и в акустической версии. И ведь аккорды сам подобрал, похоже. — Понятие «авторские права» тебе знакомо? — во время проигрыша Серёжа присаживается подле соседа, кое-как перемахнув через гриф, перегораживающий весь проход, и уложив горящим фонариком вверх свой смартфон. — Не-а. Прочтёшь мне лекцию на досуге. Наверняка, не все жильцы в восторге от спонтанного концерта, но глотку Макс рвёт столь задушевно, что кощунственно просить его убавить громкость. К нарушителям спокойствия к концу композиции присоединяется Кошелева, коей «дома одной скучно», а через четверть часа с нижнего этажа подтягивается парочка колоритных молодых людей — парень и девушка в одинаковой улично-спортивной одежде и с копной африканских косичек, на редкость идущих обоим. Тут все, кроме Трущёва, что ли, обзавелись единомышленником по моде? То Макс со своей Крис, теперь — эти двое. Серёжа явно чего-то не догоняет; все эти молодёжные штучки вводят в ступор. Новоприбывших Анисимов сперва едва не удушает объятиями, а потом представляет как Софу и Никитоса. Последний добавляет, что ещё он отзывается на Джея, и Максим важно вставляет свои пять копеек: — Да, он же у нас тоже англичанин, совсем корни не чтит. Ещё и рэпер подпольный. Пропащий, ой, пропащий… — Почему подпольный? — Трущёв вычленяет из его речи одну лишь занимательную деталь. — Ну вот ты меня, разве, знаешь? — дождавшись отрицательного, но предвиденного ответа, Никита заключает с интонацией «что и требовалось доказать»: — Во, поэтому и подпольный. — Что ж, а для меня местечко в по́дполе найдётся? — Не прибедняйся, я-то тебя признал, чувак. За баттлы шарю, и ты фигура видная. Серёжа не ломает комедию по типу «Бросьте, право, мне так неловко! Не такая уж я и знаменитость!» — ни к чему, они все не в том возрасте, чтобы вестись на подобные уловки. Сделали комплимент — принимай, не ёрничай. Он и принимает. Гитара отправляется на боковую, а броская братия рассаживается полукругом на ступеньках: Серёжа и Макс, меж разведённых согнутых коленей которого примостилась Кристина (в чьих волосах он медитативно копошился), — на верхних, новые лица — ниже, развернувшись к ним вполоборота. Треплются о малозначимом, но сдружающем. Доходит до травли бородатых анекдотов по кругу и игры «А за сколько бы ты..?», в ходе чего Трущёв присматривается к соседям с нижнего. Никита — дружелюбный, но не навязчивый; заводила, но не клоун — вымирающий вид. Жестикуляция у него широкая, открытая. Софья же не словоохотна, но то исходит не из пренебрежения или робости перед незнакомцем-Сергеем, у неё типаж такой — слушатель. Трущёву это близко́, сам ведь недалеко уполз, хоть и выставляет себя на публике рабочей, псевдо-экстравертной стороной. В вялотекущей игре наступает ход Никиты. — А за сколько бы ты, Макс, согласился спеть какой-нибудь лютый трэш на федеральном канале? Адресат, коему был вброшен вопрос, уже всем корпусом завалился на хрупкую Кошелеву, обтекая её по форме своими конечностями. Упёршись подбородком в темечко девчушки, он ёрзает и стискивает её в кольце рук крепче, словно плюшевую игрушку какую-то, — как у той от давления рёбра ещё целы? Вероятно, Максим так восполняет потребность в нежностях, которых ему не додаёт предмет — нет, не воздыхания — скоротечной привязанности. Серёжа почти пристыжен. Почти. — Да кто б меня взял? — изрекает Анисимов лениво. — И за бесплатно охотников на это пруд пруди. Стой! — резко вскрикивает он, меняясь в настроении; как тремор спадает. — Я ж запамятовал совсем! Рекламу вчера по телеку увидел, там, короче, Павел Воля весь такой из себя классный, заманивает, мол, «Если вы поёте в душе так, что под дверью в вашу ванную собирается аншлаг ценителей прекрасного — приходите на кастинг, и, возможно, вы станете новой звездой лейбла Мальфа или Блэк Стар». Не дословно, но суть — реально можно подписаться на Фадеева или Тимати, сечёте? Ещё и пять лямов сверху накинут. Далее Макс грозится пойти на проект самому и утащить за собой Серёжу, Кристину и всех, кого сможет унести, а кого не сможет — погрузить на тележку и укатить. Трущёв подробности из него выуживает — «Какие там условия? Когда прослушивание? Где оно проходит?» — но парень отмахивается, что не искал пока. Вилами по воде, в общем. Лампочки в подъезде вдруг вспыхивают, ослепляя привыкшую к темноте пятёрку, из-за чего те мученически стонут и кряхтят, вставая с отсиженных пятых точек. Сборище пенсионеров, право слово. Расходиться не хочется, но надо, и вернувшееся электричество — лишь предлог, потому как иначе они и впрямь добалакают до рассвета и задремлют на лестничной клетке. Прощаясь с ними всеми, Серёжа пресекает порыв ускакать к себе вприпрыжку, повинуясь благостному в кои-то веки настроению. Сердце у него, наконец, наблуждалось да встало на место. Где и как он бы ещё откопал такой высокий коэффициент родственных по духу людей на метр квадратный? Определённо, кое-кого стоит поблагодарить.***
Не минует и суток, когда пред Трущёвым вновь предстаёт Макс. Сергей тогда сворачивает третий сайт по трудоустройству. Сбережения иссякают, и он согласен на любые мало-мальски приличные подработки, но те, как единороги — зверь натурально сказочный. Открывает дверь, и на нём враз виснет проспиртованное долговязое тело, которое голосом Максима нескладно бухтит нечто непечатное. Говорит — «Всё, Серёж, конец фильма, не буду больше с тобой, тугодумом, бодаться», но Серёжа (бесспорно, тугодум) надеется на сцену после титров, думает — «Ну пободайся ещё немного, я скоро созрею и возмещу моральный ущерб». Вопреки своим категоричным заявлениям, Анисимов, вместо того, чтобы самостоятельно поддерживать себя в вертикальном положении, липнет, как на двусторонний скотч (не очень категорично), и дорывается до чужой шеи (совершенно не категорично). Целует целомудренно, насколько положение и лишние градусы в крови позволяют; ему горько — на губах привкус одеколона, но Макс не перестаёт, поскольку, если его стараниями Серёжа будет пахнуть самим собой — то пускай, пускай горько, пускай тот равнодушно и устало волочёт Максима в гостиную и сбрасывает на диван, как мешок с картошкой. Пьянчуга тянется к уходящему Трущёву, ворочается, но диванное притяжение выигрывает неравную схватку, и за жалкие минуты он проваливается в алко-кому — младенческий сон, если угодно. Предусмотрительно притаранив на пол рядом со спящим таз, на треть набранный водой, и кружку с ней же, Серёжа заваривает себе мерзкий растворимый кофе и пережидает на кухне, пока сам с собой консенсуса не достигнет, а полуночный гость не протрезвеет. Он приходит к единственному умозаключению: Макс имеет право настаканиваться, он тоже человек и болезненно переносит неудачи на любовном фронте, особенно если так приключилось, что фронт этот мужского пола и доселе не расписал ему фасад, обозначая однозначный отказ; его надежда бултыхается на дне бутылки, и непонятно, то ли он утопить её пробует, то ли спасти. До рассвета всего ничего, когда в зале намечаются признаки жизни. Примитивной. Заклинающей добить её и избавить от похмелья. Покуда эвтаназия в стране под строжайшим запретом, Трущёв мольбам не внимает и резво направляется в обиталище Анисимова, которое, как и предполагалось, тот не удосужился запереть. Прихватив из ванной зубную щётку с расчёской, он не решается рыться в тамошних шкафах и, вернувшись, выколупывает домашнюю одежду уже из своего гардероба, чтобы швырнуть набор недиковинных принадлежностей вкупе с наставлением «живо принять душ и нарядиться в нормального человека» в опухшую физиономию Макса. Тот корчится от мигрени, шатается, но подчиняется. Под шум воды Сергей пригубливает вторую порцию кофеина; протомиться до пяти утра на эмоциональных углях, не испустив все соки — это вам не хухры-мухры. Также не хухры-мухры — собрать слова в кучку и выстроить в нужном порядке, когда Максим, мокрый и хмурый как туча, показывается в дверном проёме. Трущёв не справляется. Его сбивает собственное шмотьё, сидящее на Максе — что уж скрашивать! — до безобразия по-пидорски. Майка на худом тельце повисла, оголяя плоскую грудь и рёбра, кои в полезности составят конкуренцию стиральной доске, — Серёжа застукивает мысль, что находит вышеупомянутое не отталкивающим, трогательным даже, чем сам себя выбивает из колеи. Одолженными штанами Максим пренебрёг по каким-то своим соображениям, поэтому щеголяет в белье без толики стеснения, только в паркет пялится скорбно, словно минутой ранее любимого хомяка самолично раздавил. Серёжа, он же профи по части разряжения обстановки, вступает в дело. — Почему всё, до чего ты дотрагиваешься, становится гейским? — он хочет развить логическую цепочку про свою одежду — добротную, спортивную одежду, которую Макс превратил в прикид представителя эскорт-услуг, но осекается, ведь тот не слушает — встаёт перед опёршимся на обеденный стол Трущёвым и шкодливо тычет в кончик его носа, проговаривая «упс». Анисимов, вестимо, маг, потому что на Серёжу касание действует ого как. Серёжа успевает помыслить: «Мастак же я резину тянуть, с ума сойти» — и сходит, подаваясь вперёд. В дыхании Макса отголоски перегара миксуются с мятой, в движениях — оторопь с упоением; Макс — жадина, своим напором весь воздух из Трущёва выкачивает, пока их рты медленно, но верно сплавляются по краям. — Я тебя побрею, — сипит он в перерыве меж подходами, оглаживая большими пальцами Серёжины щёки. — Чего? — Усишки твои моднючие колются, вот чего. Обоим теперь придётся бриться начисто. Этого. Именно этого не доставало Серёжиному новому жилью, Серёжиной новой жизни, самому, мать его, Серёже в ушедшие месяцы. Пожалуй, Максим не самая выгодная партия — певец да на гитаре игрец, что с него взять? — но самая нужная и нуждающаяся, самая его. Тем утром Сергей исцеловывает Макса до одурения, переводит его из ранга соседа в ранг сожителя и засыпает с ним под боком в полдень. Тем утром вещи разобраны, квартира чиста, а его сердце и кровать не пустуют.