The Smiths - «Asleep»
Время от времени Умир Араки чувствовал вину. Только время от времени. В конце концов, сначала его теперешняя ложь таковой не была. Он не мог вспомнить своего имени и вообще ничего о своей жизни. О своём прошлом. О своей семье. Он ничего этого не помнил, когда очнулся в старенькой хате. Ещё более старенькой, чем её обитатели. Бабушки и дедушки, никогда не имевших детей. Эдакое «па-де-де». Те самые люди, что хоронят любимого кота под кустом шиповника возле дома. На их веку было семь котов. Троих сбила машина. Одну отравили соседи. Трое умерли от старости. В том домике был красный угол. Всегда горела свеча. В том домике он чувствовал мир. И ещё ностальгию. И любовь. Ту самую — подлинную, из красной книги. А ещё — милосердие. Умир был очень слаб в те минуты и едва мог пошевелиться. Но он всё чувствовал. И так тепло ему тогда стало, что на глаза навернулись слёзы. И что-то большое и горячее росло словно из самой души его. Он не сразу понял, что он такое. А вспомнил и того позже. Тогда он был в замешательстве. Ведь он «не знал», зачем оказался полумертвым на пустыре. Он лишь понимал, что был спасён добрыми людьми. Стариками, кое-как взгромоздившими его на ветхую телегу и привезшими в свой дом. Выходили. До него ещё не совсем дошло, зачем его жизнь была спасена. Но он был благодарен за это тем, кто понятия не имел, кто он такой. Неравнодушные. В те несколько месяцев, что он жил у Марса и Александры Печориных, ему было хорошо. Умир рад был помогать тем, кто не заставлял его чувствовать боль, гнев и презрение… Он был счастлив забыться на время, находясь в обществе двух почти что отшельников, живших на «краю света». Тех, кто явно был не из этого сумасшедшего мира. Был. Марс — дедушка с белой, короткой бородкой и пушистыми усами, умер через полгода. Саша — восьмидесяти-девятилетняя старушка, которая носила серенькую телогрейку и длинную цветастую юбку, была к этому готова. Но не настолько, чтобы горе не разбило её. Это был конец. Умир это знал. Такие семьи «умирают в один день». Прошло ещё полтора месяца. Умир был единственным, кто проводил эти всеми забытые истории. Я имею ввиду, он был тем, кто был с ними по-настоящему, а не формально. Потом он ушел в город. Да. Пешком. У Араки были русые и прямые волосы. И большие зелёные глаза. Рост — почти ниже среднего. Худощав. Но крепок. Чем-то напоминал индейца. Только белого. Он любил делать всякие амулеты и украшения из камушков или перьев. Вряд ли он верил в из магическую силу. Просто ему так нравилось. Юродивый. Так люди говорили. А Умир со временем научился не обращать внимания на такие вещи. Он старался концентрироваться на добрых мыслях. На тёплых чувствах. Но, тем не менее, он чувствовал всё. Злость, несправедливость, глупость, жестокость… А однажды он понял, что одному душевностранному бомжу просто не под силу изменить этот мир. Умиру было грустно, потому что в один страшный момент он подумал, что мы обречены. Самым опустошающим для Араки стало то, что он прекрасно знал, что жизнь на Земле могла бы быть Раем**. Это же так просто. Так почему нет?***
День начался обычно. И даже нормально. Они завтракали кашей. Эрих был за здоровый образ жизни. И выглядел в свои двадцать пять на пятьдесят. Как так исторически сложилось, Робби пока не знал. Но догадывался, что не смотря на его нынешнее поведение, что-то нездоровое довело его до такого состояния. В «доме» Эриха почти круглосуточно играла музыка из магнитофона. Он любил слушать «Queen», «The Beatles», «Scorpions», «Nirvana»… Последняя группа нравилась ему больше всего. Маленькому Герцу даже казалось, что Эрих был похож на эту музыку. И ещё ему показалось немного странным то, что он сравнивал человека с музыкой. Он стал задумываться о том, с какими песнями можно ассоциировать других людей. Например, Ленор — это «Oomph!». Мария Шульц иногда напоминала «Rammstein». Эрих эти группы почти не слушал. Ему цвет не нравился. Робби не понимал, при чём там был цвет, но представить себе Эриха, серьёзно слушающего Раммов он тоже не мог. О них Роберт узнал, когда познакомился с одной девушкой. Время от времени они оставались ночевать в её квартире. Он запомнил, что её звали Хадар, что она была красивая и у неё были светлые волосы. Почти белые. Робби знал, что Хадар — это звезда бело-синего цвета. Хадар обожала индастриал и готик-метал. Робби не хотел разделять музыку на любимую и нелюбимую. Хорошую и плохую. У него не было любимых звёзд. Они все были особенными. Он стал ловить себя на том, что так же он относился и к людям. К тем людям, правда, которые не причиняли ему осознанного вреда. Хадар было семнадцать и она заплетала волосы в косички. Она жила с родителями. Иногда они уезжали на долгое время или отправлялись с ночёвкой к своим товарищам. В такие дни она прибегала к их шалашу и звала их к себе. Эрих время от времени её за это ругал. А она его внимательно слушала. Или делала вид, что слушает. И в такие моменты Робби казалось, что она была нянечкой, а Эрих — маленьким ребёнком. Хотя он и говорил важные вещи. Во-первых, он считал, что ребёнком была как раз таки она. Во-вторых, ей не следовало обманывать своих родителей, которые, между прочим, слишком много ей позволяли. В-третьих, она водилась с ним, и он говорил, что это неправильно, если не непристойно. И так далее. А ей, похоже, было всё равно. Часто он обзывал её злостной девчонкой. Но в итоге всегда её слушался. И оставался в её доме. Потому что она ему нравилась и он хотел быть рядом с ней. Бывало, они говорили шёпотом. Робби не обижался на то, что Эрих скрывал от него что-то. Он понимал, что у двоих могут быть такие вещи, о которых вслух не говорят. И это нормально. Иногда они ссорились. Шёпотом. Но никогда не оскорбляли друг друга. Эрих не пытался критиковать её музыкальный вкус. Ему было не зачем. А Хадар не осуждала его за то, как низко он пал. Она так просто не считала. Накануне они снова гостили у Хадар. Эрих очень хотел сказать ей что-то важное и немного нервничал. Он говорил тихо, когда они сидели на полу в её комнате. Тихонько играла «Geborn zu sterben»***, под которую Хадар любила танцевать, когда никто не видел. Робби читал. Хадар разрешала ему брать книги. С её книжного шкафа можно было добыть вещи в основном о космосе, космонавтах, много истории Германии и что-то про античность. Она разрешала брать книги, да. Но однажды Робби на глаза попалась одна, на которой было написано: «Анатомия человеческой деструктивности». Он написал (в блокноте, который дал ему Эрих), можно ли ему прочесть. А она так разволновалась, что даже побледнела. Её лицо по цвету стало почти таким же как волосы. Кстати говоря, она была очень впечатлительной. Роберт без труда догнал, что Хадар напугала мысль о том, что он мог прочитать книгу с верхней полки. — Ну… это очень сложная книга, Роберт… — Нерешительно начала Хадар. — Ты знаешь, кто такой Фромм? Он кивнул. Он попытался успокоить её своим по-взрослому решительным взглядом. Она говорила, что его жёлто-зелёные глаза прекрасны. А он на это сказал, что фрау Ланге считала, что в его глаза испражнились крысы, но он ей не верил, потому что она была тупой и необразованной. И Хадар тогда почему-то стало больно. — Эрих Фромм — психолог. Он еврей... И, я думаю, поэтому дедушка Меир много рассказывал про него. Я просто хочу понять… Хадар, не переживай. Если нельзя, я, честно, не буду её трогать. Эрих улыбнулся и неспешно встал с пола. Достал книгу и вручил её ребёнку. — Держи, Гуппи. Только думай головой. — Но… — Тихо воскликнула Хадар. Он ласково, насколько мог, посмотрел в её лицо. — Всё в порядке. — Уверенно заявил он и осторожно взял её за запястье. — Гуппи, мы отойдём, не скучай. Они ушли в гостиную. Иногда они так делали, когда хотели обсудить что-то, о чём Робби было «лучше не слышать». Роберт не пытался расспросить Хадар или Эриха о том, почему они боялись говорить при нём некоторые вещи. А скучать он, кстати говоря, и не собирался. Он сел за письменный стол (как настоятельно советовала делать Хадар, чтобы не испортить зрение) и немедленно начал читать, пока Хадар ему окончательно не запретила. Он очень хотел узнать хоть что-то. — Он ведь ещё совсем ребёнок. Эрих. — Теперь она говорила строго. А Эрих всё ещё не отпускал её руку. Он опустил голову, переплетя их пальцы. — Зачем ты разрешил Роберту? — Ты же видишь, что он седой. Это настоящая седина, Хадар. — И ты решил, что он больше ничего не испугается? —Да. Но даже не из-за этого. Он не потерял способность бояться. Он боится. Знаешь чего? Он боится не успеть узнать достаточно много. — Но ведь никто из нас не успеет узнать всё… — Она нахмурилась и посмотрела на белую дверь. — Ты права. Но для него сидеть на попе ровно и ждать, пока настанет специальный случай, чтобы узнать что-то новое — это слишком больно. Я пытался представить. Это похоже… как если у тебя в животе выросли руки и стали мять внутренности и менять их местами… — Превосходное описание. — Подчёркнуто невесело заметила Хадар и вздохнула. — Тебе можно писать. — Точно. Спасибо за идею. Назову это — «Записки торчка». И ни за что не позволю Гуппи прочесть даже строчку. — И мне тоже. Она закрыла глаза и упала лбом в его плечо. В тот день, о котором я начинал повествование, Робби читал. А они говорили. — Я решил, что больше откладывать нельзя. — Всё? — Да. Я перехожу на субутекс. Знаешь… Сейчас или никогда. У меня два дня. Сорок восемь часов. И я нервничаю, если честно. Немного. — Я могу быть рядом. Все сорок восемь часов. Если тебе так будет хоть немного легче. — Нет. Не надо. Я там буду корчиться, как покусанная крокодилом чайка, блевать и всё в том же духе. Не хочу, чтобы ты это видела. — Ладно. Но тебе же надо будет есть в эти дни… — Не парься. Пока что еды у нас хватает. Они замолчали. — А Роберт? Он знает, что с тобой будет происходить? — Да. Я сказал, что мне будет ужасно плохо. И возможно я буду ругаться как триста бухих воспитательниц. Так мне будет тяжко. Эх… я всё прокручиваю в голове, как это будет. Вроде же решился, а всё не могу свыкнуться с мыслью, … что я буду чувствовать. Ломка — это так унизительно!.. — Я поцелую тебя в губы, когда ты сделаешь это. Когда те, кто надо, говорят такие вещи, ты можешь всё на свете. — Мне почему-то так нравится, что ты врубаешь всякую гомосню. — Сказал он, плавленно поглядев на стопку дисков рядом с компьютером.***
Это был апрельский вечер. Суббота. Отто знал, что Герхард ждал его. Торопливо он поднялся по ступенькам на третий этаж. Негромко постучал в дверь. Понятное дело — его никто не услышал. Снова гремело фортепиано. Он играл Бетховена, а что именно — Отто не обратил внимания. Позвонил. Но открывать ему не торопились. Осторожно дёрнул за ручку. Дверь не была заперта. Потому что его ждали. Он снял сапоги и прошёл в комнату, где играл Шварц. Сел на край кровати, накрытой чёрной простынёй. Мелодия оборвалась. Герхард напряжённо посмотрел в заоконные сумерки, а затем перевёл грозовой взгляд на Отто. Казалось, он был спокоен. — Привет. — Улыбнулся Отто и подошёл к нему. Тепло провёл своей наждачной рукой по его плечу и поцеловал в висок. Шварц закрыл глаза. — Может, ты и вовсе по ночам будешь являться? — Раздражённо прошептал Герхард, запрокинув голову. Отто обнял его за шею. Шварц низко усмехнулся. — Прости. Мне было очень плохо. Я не мог прийти раньше. — Потёрся носом о его колючую щеку. — Садись. — Он похлопал по своему колену. Отто послушался. — Что с тобой случилось? — Я не знаю. Это не серьёзно. Просто время от времени голова болит. И… ну… здесь. — Он ткнул пальцем в свой тёмно-серый свитер, в том месте, где за рёбрами стучится сердце. Герхард молча прижал его к себе. — Ты злишься? — озабоченно спросил Отто. — Да. Я знаю, что не должен, но время от времени я убить тебя готов. Мне кажется, тебе насрать на меня. — Но это же совсем не так. — Я знаю. Я понимаю. Наверное. Но легче мне от этого не становится. — Герхард. — Что? Отто медленно наклонился к его лицу. Осторожно коснулся обветренными губами его губ. — Не отчитывай меня. — Он снова поцеловал его. — Не надо тратить на это время. Наконец-то он добился от него настоящей улыбки. Шварц стянул с него чёрную кожанку, которая была ему велика. — Я правильно понял? Сегодня ты весь мой? Отто кивнул. Потом покраснел и уставился на свои колени. — У тебя же есть ром? — Тебе ведь плохо было, мальчик. — Мне не станет плохо от рома. — Да я знаю. Но тебя же уносит с одного глотка. Да и что на тебя нашло? Обычно ты даже мне запрещаешь, а тут… — Это его насторожило. — Может, что-то не так? — Всё так. Я… Просто я хочу. — Теперь он покраснел до корней волос. — Ты хочешь. Чего? Напиться и… — Да. — А потом скулить всё утро, как тебе стыдно? И что мне тогда с тобой делать? Ты ведь меня знаешь. — Я тебя знаю. Ты страшный. Ты можешь убить меня. Но ты этого не сделаешь. Я знаю. Сегодня мне нужны ужасные вещи. — Ты ёбнутый. Такую херню несёшь, будто уже налакался. Меня это пугает. — Почему? — Ты хочешь пить для меня? Типа — пожертвовать собой? Ради чего? — Герхард! — Ладно, ладно. Только не дуйся. — Я потом скажу тебе. — Хорошо. А знаешь что? — Что? — Меня дико раздражают твои серые шмотки. Сними их. — И это я ещё ёбнутый. — Сейчас договоришься. — Он опрокинул его на кровать, а сам пошёл в гостиную. Оттуда крикнул: — Теперь в этом доме ты можешь находиться только голым! Одеяла в твоём распоряжении. Отто не понял: он так пошутил, или же говорил на полном серьёзе. Уселся по-турецки, в нерешительности схватившись за свитер. В таком положении и застал его Герхард, когда вошёл в комнату с двумя стаканами и старой бутылкой в руках. — Я не понял. Меня плохо слышно? — В недоумении спросил он, ставя всё это на стол у стены. Хмуро посмотрел на Герца. — Пожалуйста, не пугай меня. Правда. Не надо. — Тихо сказал Отто, заботясь о том, как бы его грубоватый голос не задрожал. Ему действительно стало не по себе. Учитывая то, как резко у Шварца менялось настроение без видимой на то причины, можно понять, почему ему время от времени становилось страшно. Angst! — Я и не думал тебя пугать. — Он уселся на линолеумный пол. — Разденься. Хочу видеть тебя, а не эти огромные тряпки, за которыми ты так усердно прячешь своё тело, из-за того что тебе стыдно за то, что я трахнул тебя в шестнадцать лет. «Мне больно», — подумалось Отто. — Это не правда. Мне не из-за тебя стыдно. — Он снял свитер и почти со злостью бросил его в Герхарда, совсем не подумав о том, что в ответ мог полететь тяжёлый стакан. В ответ ничего не полетело. — Ещё раз так сделаешь, и твоя одежда, порезанная, отправится в окно. Понял? Я серьёзно, Отто. — Понял. Но ты задолбал переворачивать мои слова! Шварц услышал надлом. Он знал, что нужно было тормозить. Но у него не получалось. Что-то сидело глубоко внутри него. Что-то кровожадное овладевало им, когда Отто Герц попадал в его когти. В комнате повисла тяжёлая тишина. Последние отголоски уличного света падали на голые плечи Отто. Он повернулся спиной к своему любовнику, пытаясь собраться. Он понял, что весь дрожал. А ещё он прекрасно знал, что голова у него болела оттого, что он тратил слишком много нервов. Но он продолжал это делать. До него не дошло ещё, нравилось ли ему это насилие. — Зачем ты это делаешь? — Твёрдо сказал Отто, не глядя на него. — Зачем ты так поступаешь со мной? Тебе так нравится, когда мне больно? Я не понимаю, Герхард, объясни мне. Ты же знаешь, что мне плохо, оттого что ты так говоришь. Ты же знаешь, что я люблю тебя. «Как раз этого я и не знаю!», — заорало что-то в голове Шварца. Но он вовремя остановился. И промолчал. Слова Герца словно заставили его посмотреть на себя в зеркало. И увидеть там какого-то ублюдка. Это, мягко говоря, ужаснуло его. Он смотрел на его обнажённую спину. И понимал, что всего этого не должно было происходить. Отто снял широкие джинсы вместе с бельём и небрежно, что было ему не свойственно даже в таких обстоятельствах, швырнул их в подушку. Подошёл к столу, у которого сидел Шварц. Открыл бутылку, сделал большущий глоток. Зажмурился. — Боже мой… — Улыбаясь, прохрипел он. Закашлялся. — Отто! — Он живо вскочил. Отто выл что-то не очень членораздельное, опираясь руками о стол. Герхард положил горячую ладонь на его плечо. — Отто, ты как? Малыш… Я не хотел… — Я не хотел… Последнюю фразу они произнесли одновременно. — Прости меня. Я становлюсь зверем. Он обнял его со спины. Прижался губами к затылку. — Я не хотел, чтобы всё было так… Почему всегда получается так… — Я виноват. Отто. Пожалуйста… — Что. Отпусти меня. — Не надо. Отто, пожалуйста… Он поздно пришёл в себя. — Отпусти меня. Я хочу уйти. — Тебе не надо сегодня уходить. Ты же… — Я знаю. Если Робби увидит меня… Герхард ненавидел это имя. — Послушай. Я, честно, не трону тебя. Останься. Он убрал от него руки и сделал несколько шагов назад. Отто с минуту пялился в чёрную стену. Повернулся к нему и тихо усмехнулся. Он улыбался, хотя на щеке у него поблёскивал след от скатившейся слезы. Он сел на стол, взявшись руками за края. Шмыгнул порозовевшим носом. Пролетевшие за окном фары быстро осветили его поджарую фигуру. Герхард смотрел на него, затаив дыхание. — Мы как-то неправильно играем эту жизнь. — Задумчиво сказал Отто, прикрыв глаза. Тогда его лицо ещё не уродовал беловатый шрам. Тогда его уродовала только его «любовь». — Играем? — Настороженно переспросил Шварц. Пришла его очередь бояться. — Не в прямом смысле. — Спокойно уточнил Герц, закинул ногу на ногу. Герхард сглотнул, не понимая, чего в нём было больше: желания, вины или ужаса. Отто снова улыбнулся и ласково посмотрел на него. Герхард невольно хмурил брови. — Отто… — Только и смог прошептать он, стоя на ватных ногах. — Я ведь пришёл к тебе не для того, чтобы мы снова ненавидели друг друга. Я так скучал по тебе. С самого утра. И я мечтал о нашей встрече. Как каждый день мечтаю. Я хотел, чтобы мы оба приятно провели наше время. — Так ты не хочешь уходить? — С мольбой в голосе промямлил Герхард. Отто покачал головой. Он молча сидел на столе и ждал, когда же Шварц снова подойдёт к нему. Он надеялся, что той ночью ему уже нечего было бояться. Герхард сделал робкий шаг к нему. — Иди ко мне. — Низко произнёс Отто, и его манящий голос растворился в темноте комнаты. Теперь Отто снова был в его объятьях. Герхард, словно одурманенный, целовал каждый сантиметр его шеи. Так нежно, как только мог. Каждый поцелуй — «прости». Каждое прикосновение — «я так больше не буду». Он гладил его спину и бока, утыкался горбатым носом в шею и глупо повторял шепотом, какой же он был идиот и как он его любил. Отто обнимал его. Им казалось, что было тепло. Он цеплялся за чёрную ткань его футболки и скользил ногами по его джинсам. Отто вздрогнул, когда Герхард одной рукой сжал его колено. Провёл ею вниз до щиколотки. — Ге-ерхард… Тихий смешок. Умиление в голосе. Он обнял его за талию. Медленно опустился на колени, не отрываясь от Герца, словно стараясь зацеловать его всего. Впрочем — именно это он и хотел сделать. Услышал, что Отто разучился дышать. Глотал воздух как-то неправильно, неровно. Отто не совсем осознанно зарылся в его короткие и точащие, будто током долбануло, волосы. Несильно потянул. Герхард еле слышно прошипел ему в пах. Отто почувствовал себя виноватым. Отдернул руки. Герхард закатил глаза, посмотрев на него снизу вверх. Что-то грозно промычал. Но Отто нихрена не разобрал. Тогда Герхард снова закатил глаза, взял его за запястья, положил его руки к себе на волосы и сжал их в своих лапищах, как бы говоря этим: «Продолжай!». — Хорошо, детка… — Кротко улыбнулся Отто, а в глазах его заиграли весёлые искорки. Герхард закрыл глаза, не переставая хмуриться. Резко развёл коленки Отто намного шире. Герц шумно выдохнул от неожиданной боли. Пришлось вспомнить, что он находился в тёмной комнате наедине со зверем.***
Робби ещё долго снилось, как Эриху было плохо во время ломки. Он страшно психовал, когда становилось уж очень тяжело. Его тошнило. Иногда он как будто бы забывался и начинал ползать по полу как умалишённый. Или как покусанная крокодилом чайка. Эрих вообще крокодилов не любил. И каждого урода, которого презирал, называл крокодилом. Сраным или драным, но обязательно крокодилом. Он говорил, что для него унизительно — находиться в таком положении. Это как быть растерзанным крокодилами. «Не дай крокодилу себя сожрать!», — грозно шипел он самому себе, колотя кулаком доски, изображавшие пол. Робби был с ним и помогал, чем мог. Резал и варил овощи, добытые на рынке «по блату» (ещё, к счастью для них, в километре от их убежища, находилась крохотная забегаловка, в которой пекли подозрительно дешевые блины и бесплатно давали хлеб), носился с железным тазом, если сам Эрих уже не успевал до него добежать и тому подобное. В какой-то момент ему стало слишком плохо. Он забился в угол, прижал колени к груди и беззвучно зарыдал, растирая холодные слёзы по лбу и щекам. Если в первые часы жить ещё можно было и могло показаться, что всё будет относительно переживабельно, то теперь от этой иллюзии не осталось и следа. Робби почему-то самому захотелось плакать. Но он взял себя в руки. Тихо подошёл к болеющему взрослому и положил твёрдую ладошку на его вздрагивающее плечо. Эрих немного испугался неожиданного прикосновения. Поднял широко открытые и сильно покрасневшие глаза на бледное лицо мальчика. Серьёзное и доброе. Возможно, он сказал бы что-то вроде: «Я с вами», если бы был способен говорить. А может, и не сказал бы ничего. Но, в любом случае, за него это говорили его большие, желто-зелёные глаза. В которых никогда не было крысиной мочи. Роберт вздохнул и сел рядом. Положил седую голову к нему на плечо. Тоже прижал коленки. Нет. Этот малыш не позволит ему сорваться. Эрих не сорвётся, пока его любимые рядом. Когда в темноту ночного неба постепенно начали втекать предрассветные краски, и стало по-утреннему, а не как ночью, холодно, Эрих таки уснул. И тут Роберт сделал глупость, за которую корит себя по сей день. Словно ответственность за жизнь Эриха тогда полностью ложилась на его детские плечи. Он хотел позвать Хадар. Думал, ему будет легче пережить это, если она обнимет его. Робби ведь прекрасно понимал, что она для него. Он знал, о ком думал Эрих, когда из магнитофона по шалашу разливалась «Something»****. Он видел его лицо, когда он думал о ней, смотрел на неё, говорил с ней… Когда она обнимала его. Робби подумал, что она может оказаться его панацеей. Он решил, что это было достаточно логично. И поэтому утром рванул исполнять задуманное. Он пробежал мимо кучки некрасивых домов, мимо линии красивых домов, через зеленеющий почками парк… А потом его вернули в детский дом. Он почти не помнил, как это произошло. И не хотел помнить. Чётко вспоминалось только, как он, весь больной от истерики, лежал в холодной постели и, обессилевший, глядел на паука, свисавшего с подоконника на паутинке. В комнате никого не было. Дети были на занятиях. Было пусто. Дверь заперли. А на окнах стояли решётки. Роберт уже не плакал. Неподвижно лёжа на боку, он невидящими глазами смотрел в стену. И, молча — как обычно, ненавидел себя. Он был виноват. Ему было стыдно за свою ошибку. Ведь, если бы он не попался им на глаза, всё бы было хорошо. Он бы позвал Хадар. И Эрих бы наорал на них. Уснул бы на её коленях. Ему бы было больно. Но уже не так сильно. Потому что ему было хорошо, когда с ним рядом была девочка со звёздным именем. Но всё пропало из-за Роберта. Теперь за ним тщательно следили, наблюдая чуть ли не за каждым шагом. А Ланге ещё и поколачивала. Не было никаких шансов сбежать. Чтобы вернуться в шестиугольное убежище в самом опасном районе, где тупую малолетку могли изнасиловать и убить. Через пару лет его усыновил невысокий человек с чёрными волосами и горбатым носом. Робби понравились его добрые, синие глаза. Грустные. Он уже привык, что люди, которые относились к нему хорошо, были немного грустными. И старик Меир, смирившийся с беспределом, творящимся на Земле. И Мария Шульц, которая старалась верить в то, что её родители на самом деле были моряками, погибшими, сражаясь с безжалостной стихией. И Ленор, мечтавшая о том, как они с Марией вырастут, окончат какой-нибудь классный вуз, где учат латынь, поженятся, купят крутую лодку, будут жить на морском побережье. И Хадар, что слушала странную музыку и была очень впечатлительной. И Эрих. О котором Робби больше никогда ничего не услышит. Не узнает, как он там. В порядке? Жив? Ночью, до того как точно до двенадцати часов дня в его жизни появился Отто Герц, ставший ему отцом, Роберт не спал. Он нашёл ржавое лезвие на песке, когда их выгуливали у реки. И у него появилась мысль. Или план. Ночью. Он так и не решился сделать это. Он не понимал, почему он не смог просто провести острой железкой по синеватым ниточкам вдоль руки. Что-то некрепко держало его за шиворот, таща назад, обратно за край, без слов крича, чтобы он остался. Будто в том был какой-то смысл. Он встал за час до подъёма. Насквозь мокрый от пота. В руке у него было маленькое лезвие. В темноте он бесшумно пробрался к серым душевым кабинкам. На обратном пути выбросил острый предмет в мусорное ведро. Он решил, что не было у него права — так просто уходить. Многим было и будет куда тяжелее, чем ему. Так что не в его случае…***
По ночам Шварцу было хреново. Его мучила бессонница и противные, скользко-холодные мысли, которые время от времени могут посещать личностей с творческими загонами. А это правда, что он на своём месте? А что ему эта музыка вообще, кроме денег, даёт? Сколько он ещё сможет сочинять, чтобы это кому-нибудь было нужно? Не зря ли он вгрохал всю свою жизнь в это дело? Тц… Хреновее всего было бодрствовать по ночам, когда под боком, иногда похрапывая, спал его Отто Герц, который время от времени говорил во сне. Герхарду не нравилось то, что он говорил. Ему очень не нравилось, что такое просто происходило. Это было не нормально. Хотя… Что в их жизни вообще было нормальным? То, как они пили крепкий кофе без сахара несколько раз в день? То, как Отто стонал под ним лицом в подушку? Как они зависали на берегу широкой реки, по-дурацки взявшись за руки, а ветер кричал их имена и продувал покрасневшие от холода уши? Он не чувствовал настоящей нормальности. Чёрная, растрёпанная чёлка. Уже не такая длинная, как когда Отто было шестнадцать, и они в первый раз поеблись. Вот это слова у нас. На Отто тогда ещё его папочка взъелся. Всю жопу отбил. И держал под строжайшим контролем. Это ж надо было! Вот дурень-то… Совестно ему стало. Рассказал всё. Как он сталкерил какого-то мудака, потом этот мудак взял его в свою банду, затем они стали постоянно гулять вдвоём, а чуть позже — целоваться, а потом — то самое после полупьяного концерта. Хорошо ещё, что г-н Герц не интересовался хобби своего сыночка и не стремился посещать утренники. Герхард тогда подумал, что Отто — малолетний идиот. Потому что то, что он натворил, было чересчур тупо. Правдой, особенно горькой, не пиздят налево и направо. Тем более не стоило её говорить такому требовательному папаше, который ждёт, что ты станешь воплощением всех его ожиданий. Герхард тогда в сердцах заключил, что отец его парня — полное говно. Отто спал беспокойно. Словно не спал, а пытался с закрытыми глазами перетерпеть высокую температуру. Герхард осторожно, как маленького ребёнка, гладил его по голове, по плечу. Иногда это помогало, и Отто переставал хмуриться и задыхаться в странной и жуткой панике. Он аккуратно убирал мокрую чёлку с его лба. Думал, чему там надо молиться, чтобы стало нормально. Понимал, что, даже если там и есть что-то, ему, уроду, никто помогать не станет. Ну, хотя бы Отто… Впрочем, он знал, как ему помочь и без чего-то сверхъестественного. «Прости меня. Пожалуйста, прости меня. Я не хотел плохого…» «Не надо! Прекратите!» «Хватит…» «Я не хотел…» «Отпусти». «Не плачь. Я рядом». «Всё будет хорошо». «Робби…» «Мой сынок». «Не трогайте!» «Верните!» «Больно… Зачем… За что?» «Лучше убейте меня…» «Лучше бы ты уже убил меня». «Лучше…» Иногда он будил его. Первые минуты у Отто всё никак не получалось проснуться. Он путал сны с реальностью. Его полусонные глаза пугали. Были пугающими его тогдашние беззащитность и растерянность. Редко, но такое тоже было, он плакал. — Герхард? Что такое? — Отто, малыш, иди сюда. Он прижимал его к себе. Мокрого и холодного. — Я снова говорил? — Грустно и спокойно спрашивал Герц. — Ты помнишь, что тебе снилось? Он гладил его по стриженному, нежно перебирал пальцами недлинные волосы. — Нет. Я не умею запоминать сны. — Виновато шептал он ему в шею. Чувствовал, как Герхард дрожал. Чуть-чуть. Но всё же до него доходили напуганная тряска и тяжёлое стуканье сердца. — Всё хорошо, Отто, пингвинёнок. Тщ-щ… — Уверял он его нервным шёпотом, хотя прекрасно понимал, что хорошо не было, да и вряд ли когда-нибудь будет. — Прости, что бужу тебя. — Ты меня не будишь. — Снова не можешь уснуть? — Да. Но это нормально. Я привык. Он взял Отто за руку. Отто сопел, щекоча его грубую кожу. Это успокаивало. — О чём ты думаешь? — О всякой херне. — Не думай. — Я пытаюсь. Сильные и счастливые о херне не думают. Не обращают внимания. Поэтому всем кажется, что у счастливых в жизни совсем не попадается дерьма — вот и живётся им так замечательно. Герхард знал, что сильным не был. И ненавидел. И губил себя. И Отто заодно. Ибо нечего было связываться с первым попавшимся пидорасом, изъявившим желание тебя позажимать! — Давай, на балкон? — Предлагает Отто. — Курить? — Угу. — Ладно. Только трусы надень и в одеяло укутайся. — Напоминает Шварц, поднимая с пола свою куртку. Шарит по карманам. Достаёт потрёпанную пачку. Осталось пять штук. Щас Отто выкурит одну. И он две. И ещё две — на утро. Отто завернулся в одеяло. Герхард натянул джинсы. Прямые и без дырок. Отто дырявые теперь тоже не носит. Раньше — было дело. А теперь он уже взрослый, вон — машинки чинит, и ребёнок у него — в университет намылился поступать. Не солидно. Да и по-пидорски как-то. А Отто не пидор. Он просто в Шварца влюбился. Они вышли на балкон. Отто поглядел на ночное небо. Звёзд не было. Всё тучами затянуло. Вздохнул. Опустил глаза на всё ещё горящий в два часа ночи город. Шварц протянул ему сигарету. Отто прихватил губами. Герхард поднёс зажигалку. Задымили. Молча стояли, разглядывая знакомые домики и фонари. Герхард рассказал какую-то бородатую шутейку, сейчас уже не вспомнит, какую. Поржали. Окурки выкинули в синюшные тучи. Отнёс его на кровать. Засыпали под тявканье ненавистного соседского чихуа.***
Робби проснулся в холодном поту. Так часто получалось. Было не понятно, ещё утро, или уже день, так как за окном было пасмурно и темно, а пасмурно и темно может быть почти в любое время суток. Зевнул. Потёр глаза. Дотянулся до телефона на светло-коричневой тумбочке. На ней ещё стоял робот, которого они вместе с папой собрали. Он умел ходить, брать ручки с ластиками и записывать всякие звуки, а потом воспроизводить их своим нечеловеческим «голосом». Роберт не устанавливал будильник, потому что выдохся к концу недели и хотел отоспаться в субботу. Вроде, выспался. Но самочувствовалось ему, мягко говоря, не очень. Ужасно болела голова. Он взглянул на экран с космическими обоями. Одиннадцать. Рука рухнула на синюю подушку с разноцветными звёздами. Он закрыл глаза. Ещё пять минут. Потянулся. Кстати, Пат говорила, что мальчишкам ни в коем случае нельзя, как проснулся, резко подниматься с кровати и раз, два, раз, два… Для здоровья нехорошо. И, вспоминая её слова, Робби старался успокоить свою совесть, которая грозилась покусать его за спросоночную лень. Растёр лоб. Закрыл лицо руками. Бесшумно зевнул. Посмотрел на робота. Его звали Арктур*****. Приподнялся на локтях. Зажмурился. Сел. Сны не отпускали. Сам-то Робби понимал, что он уже не там, что всё прошло. Но телу всё ещё было страшно. Встал с кровати. Подошёл к окну. Отодвинул тюль и поглядел на улицу. В небольшой яме на тротуаре набралась лужа. Через неё теперь прыгали четыре девочки в дождевиках. Зелёном, розовом, красном и жёлтом. Робби подумал, что, скорее всего, там, в прошлом, у них и без него всё получилось. Эрих выздоровел. Потом Хадар стала совсем взрослой. Они стали работать в нормальных местах. И у них появились деньги на собственный дом. Нет. Домик. Роберт очень надеялся на это. Переоделся в любимый свитер и чёрные джинсы. Широченные и с большими карманами, как у типичного гика из комикса. Поплёлся на кухню. Сделал кофе со сливками. Одна чайная ложка сахара. На завтрак он пил кофе и ничего не ел. Несмотря на то, что папа постоянно читал ему нотации о том, как важно правильно питаться и завтракать каждое утро. И вообще, Отто Герц тоже был за здоровый образ жизни. Только вот курил на балконе и за нервами совсем не следил. А ещё у него были проблемы с сердцем. Но он говорил, что это ерунда. Робби болтал босыми ногами, сидя на табуретке. Тихонько качал головой в такт песне, игравшей в его голове. «There are many things that I would like to say to you but I don’t know how»…****** Наверно, Роберт напевал бы, если бы мог. А они вот могут, но всё равно не подпевают. Он шмыгнул носом. Вздохнул. С улыбкой посмотрел на пролетевшую мимо окна ворону. Пат ушла ещё рано утром. Она всегда была очень занятой. И шумной тоже. Робби слышал, как она шуршала бумагами и грохала посудой, пока собиралась на работу. Но это не могло помешать его сну. Папа ушёл вчера поздно вечером, когда Робби уже расстилал постель. Сказал: «Доброй ночи, сынок». Поцеловал в лоб. Роберт надеялся, что всё будет хорошо. Скрипнула дверная ручка. Это папа вернулся домой. На этот раз позже, чем обычно. Было слышно, как он расстегнул куртку, поставил в угол сапоги и протопал в свою комнату-мастерскую, где на стенах висело множество чертежей, а на полках хранились все его инструменты. Должно быть, он не знал, сколько было времени, и думал, что Робби всё ещё спал. Роберт помыл кружку в еле тёплой воде. Вытер насухо новым светло-жёлтым полотенцем. Поставил в буфет. Достал другую. Белую, с красной ручкой и внутри – тоже красную. Налил воды из голубого чайника. Поставил на две минуты в микроволновку, которую они с папой месяц назад починили. Сделал чай с чабрецом. Постучал. Вошёл. Кивнул в знак приветствия и тепло улыбнулся. — Здравствуй, Робби. — Поздоровался Отто. Робби протянул ему кружку с горячим, но не обжигающим чаем. Папа сказал: «Спасибо». Его глаза были красноватыми. И нос тоже. Возможно, это из-за холода. Но… Нет. Не из-за холода. Робби грустно посмотрел на него. Отто отвёл взгляд. Потому что ему было стыдно и он жалел, что заставлял сына переживать. И ничего не мог поделать со своим дурацким положением. Однажды он пришёл домой со ссадиной под глазом и пытался объяснить это падением с лестницы у подъезда. Такая ерунда. Не прокатило. Тогда Робби «промолчал». Но теперь не стал. — Папа, я всё понимаю. И меня беспокоит то, что с тобой происходит. На лице Отто изобразилась боль. И Робби её почувствовал. — Он опять бил тебя? — Робби самого не устраивали такие чрезличные вопросы. Но нужно было срочно что-то предпринимать. Хотя бы говорить. — Нет. Сегодня – правда, нет. Всё хорошо… В то утро на него только орали. «Я не знаю, как мы сможем жить дальше… Почему ты до сих пор не можешь поверить мне, что я люблю тебя?». «Ты любишь своего папочку, эту долбанутую девку, своего приёмыша, того урода в жёлтой рубашечке… Да кого угодно, но не меня!». Отто не выдержал, и его кулак полетел в лицо Шварца с такой силой, что того развернуло к нему спиной. С минуту он стоял, согнувшись. Прижимал ладонь к лицу. «Герхард… Ты… Ты в порядке? Прости. Я не хотел. Надо обрабо…». «Ах ты, сука!». Он налетел на него и с силой вжал в стену, схватив за чёрную майку, которая вот-вот должна была разойтись в его руках. Из его носа, по губам и подбородку, текла кровь. Его лицо было страшным и злым. У напуганного Отто бешено колотилось сердце. Он ударился затылком о стену. «Герхард…». «Какого чёрта ты…», — зашипели было ему в лицо, но замолчали. Шварц отпустил его и отвернулся. Тихо сказал: «Убирайся». Отто был так ошарашен, что не мог пошевелиться. «Живо оделся и проваливай!», — рявкнул Шварц. Отто быстро засунул ноги в сапоги, схватил куртку и сумку через плечо и унёсся вниз по лестнице, рискуя полететь кубарем и расшибить голову. Он ещё долго бежал. Не заметил, как по щекам полились горячие слёзы. Жестокие слова который раз возвращали его далеко назад. Туда, куда он точно не хотел возвращаться. Туда, где было хуже некуда. Домой он в таком состоянии вернуться не мог. Поэтому отправился бродить по утреннему парку, где нельзя было встретить никого, кроме собак, выгуливающих своих хозяев. Походив где-то час и устав, уселся на мокрую от дождя скамейку. Постепенно успокоился. Случайно уснул. Пока он спал, снова пошёл дождь и промочил его до нитки. Герц проснулся от холода. И поплёлся-таки домой. Где его сынок Робби налил ему горячего чаю. И решил серьёзно поговорить. Хорошо ещё, этот серьёзный разговор заключался не в том, что кому-то хотелось его убить, а в том, что кто-то о нём заботился. — Ничего не хорошо. Папа. Это серьёзно. Тебе нельзя быть с этим человеком. Он ненормальный. Я вижу, что тебе плохо… Пожалуйста, оставь его. В конце концов… Когда-нибудь ты встретишь кого-то доброго, не токсичного, с кем тебе будет хорошо. Пап… — Робби, прости. — Он положил руку ему на плечо. — Ты тратишь свою жизнь на эту болезнь. — Это не болезнь. И я не хочу встречать кого-нибудь ещё… — Ты врёшь. — Нет. — Себе врёшь. А я знаю. Отто трудно вздохнул. — Робби, ты кушал сегодня?***
Йохан постучал в дверь маленькой однокомнатной квартиры на первом этаже, где жил Юра со своими коллегами. У Юры был выходной. Его он собирался посвятить чтению книги, которую Тёма Крошик взял для него в городской библиотеке. К тому времени, как пришёл Йох, он уже прочёл две трети. Юра подошёл к двери, посмотрел в глазок. Обрадовался, потому что увидел за дверью своего друга. А ещё круто было, что не мента, или ещё кого-нибудь из той серии. Открыл. — Здравствуй, Йохан! Йохан улыбнулся. Не так широко, как получалось у Юры. И как-то немного грустно. Тем не менее, Йохан Ушкин всегда улыбался искренне. — Привет, Юра. — Потему ты грустис? А. Прости. Я занаю. Йохан кивнул. — Тут у моего одноклассника день рождения был. Он всем по огромному куску торта дал. Давай его вместе съедим? — Я как раз тяйник посытавил. Вот, вот долызен закипеть. Идём на кухню. Только вот, — он достал синие тапки из шкафа, — надень позалуйста. Гюля утыром убирлась. Отень не любит бесыпорядок. Дазе маленький. — Хорошо. Я помню. Они прошли на кухню. Сели за стол ждать, пока вода закипит. — Анне лутьсе? — Спросил Юра. — Да. Она поправляется. — Ответил Йохан. — Уже вся в учебниках. — Всё с физикой сыразается? — По-доброму хихикнул дворник с кошачьими глазами. — Мне кажется, они успели подружиться. Ане физика стала нравиться. Юрец, как называл его Крошик, понарошку поморщился. — Уз с тем, с тем, а с физикой – слозыно подрузыться. Но Анна – больсая молодец. Когыда-нибудь она и с самолётами подырузытся. — Ну, раз ты так говоришь, то точно подружится. Юра на мгновение задумался. Об Анином будущем он ничего не знал. Он только верил, что всё будет именно так. Трудно было представить себе иной поворот событий. Трудно было представить, что Анна Миронова сойдёт со своего крутого и извилистого пути. В чайнике забурлило, и крышка запрыгала и загремела. Юра выключил газ. Йохан разрезал огромный кусок шоколадного торта на две части. Юра кинул в гранёные стаканы по пакетику чёрного чая с земляникой, купленного по супермегапуперскидке. Залил кипятком. Потом насыпал сахар. Себе – две ложки, а Йохану – одну. Он запомнил, как любил Йох. Размешал, не стуча ложкой, и поставил стаканы на стол. Стали пить по маленьким глоткам. Юра жмурился от удовольствия, потому что, он полагал, это был самый вкусный торт, который он когда-либо пробовал. Да и офигу, что он не помнил ни одного торта, что ел до этого. Если вообще хоть раз ел торт. Йохан не мог сказать, был ли тот торт самым вкусным, но был согласен с тем, что он определённо был очень классным. Они говорили о всякой всячине. О кошках и собаках, которые хотят есть. О том, что день становился всё длиннее, и это хорошо. О том, как было бы здорово летом, когда все экзамены будут сданы, всем вместе пойти в поход на берег лесного озера. Как прошли очередные пробники. Как Арсен удочки свои пытается продать, чтобы родственнику помочь. Хорошие удочки. Он знаток. Пока ни одну не продал. — А у нас Тёму снова побили. Совсем избить не успели. Мы с Максом и Стешей их камнями и палками закидали. Стеша – боевых искусств мастер и великий стратег. Поодиночке Тёма бы их быстро на место поставил. Пробовали уже. Теперь, вот, шоблой нападают. Трусы. А главное ведь – ни за что. Он вообще ни к кому не лез никогда. Теперь с этой шпаной ещё и левые какие-то начали ходить. Скоро мы и все вместе отбиться от этих уродов не сможем. Он насупился и опустил голову. Юра покачал головой. — Неумные они, вот и масут кулаками. Один умный теловек сказал: «Когда приобсяесся к кулитуре, перестаёс бить людей»*******. — Действительно – умный. Так а как этих всех приобщить-то? С ними ничего не сделаешь, пока они сами апгрейднуться не захотят. А они не захотят. Йохан шумно вдохнул и выдохнул. Глаза кололо. Юра обнял его за плечи. — И они везде. От них не скрыться. Я не знаю, что нам делать. Мне так грустно… А СМИ, создается такое впечатление, спецом направлены на лепку этого мирового дебилизма. — Но у этого мира всё ещё есть мы… А мы можем быть раем.