Guns N' Roses - «Sweet Child o' Mine»
С каждым днём становилось всё теплее и светлее. Однако в помещениях стоял страшный дубак, так что усатый англичанин разрешал сидеть на уроках в куртках. Народ люто бомбило с того, что отопление снова отключили слишком рано. Милена Игоревна возмущалась, что это было, мягко говоря, нелогично, и Роман Каверзин её в этом полностью поддерживал. Ну да. Этих двоих очень часто посещали одинаковые мысли. Ещё у бро так бывает, что одновременно они говорят одну и ту же фразу, с одной и той же интонацией и (даже так) одинаково жестикулируя. Наступает молчаливая пауза, во время которой они, подозрительно прищурившись, глядят друг на друга, словно изображают Джеки Чана в вестерне. В итоге, кто-то из них (Рома) восклицает: «С тебя - конфетка, с меня – фантик!». При всём при том, конфеты он почти не употребляет, из-за аллергии на сладкое. Ещё высыпет на лбу, и будет потом Леви Менахемович ворчать, мол, учителя пошли, за собой вообще не следят, какой пример детям подаёшь, никакой силы воли! Короче, Роман изо всех сил старался быть взрослым и не упасть лицом в грязь. О, кстати-ка. Наконец, выписали почти отличницу – Аню Миронову, и большая часть преподавательского состава была этому несказанно рада. Так получилось, что по плану в первый же день Аниного пребывания в школе, должна была состояться контрольная работа по физике, которую как огня боялись все девятиклассники (остальным страшно не было только потому, что они не должны были столкнуться с ней «лицом к лицу»). Так вот. Анатолий Палыч (учитель физики у девятых классов), известный всем учащимся школы №6 своим искренним и, ни коим образом, не прикрытым пофигизмом, искренне и неприкрыто офигел, когда проверял работу той… рыжей, в розовом, с косичкой, как её?.. Нюши. Чёрт. Задачки были решены просто идеально. Как будто она была составителем суперподробного решебника. Сначала он даже не поверил, что она самостоятельно смогла сделать всё настолько… шикарно. Но потом вспомнил Анины успехи на областной олимпиаде и решил, что она по-настоящему крута. Конечно, не можно сказать, что Палыч ладил с этой рыжей и высокомерной феминисткой (ему очень нравилось это слово, так что он постоянно заябывал им окружающих, а окружали его, на секундочку, не только девочки-подростки, у которых вечно пуканы горят, подобно сердечку фаната Раммштайнав). Но на этот раз он вынужден был признать, что победа была-таки за ней. И признал он данный факт, надо отметить, не скрипя зубами. Однако, сделал вывод, что это Анино стремление «нагнуть» все предметы, а в том числе и, по его мнению, как бы не женские, являлось ни чем иным, как попыткой доказать, что утверждение о том, что какие-то женщинки тупее настоящих(!) мужиков – ошибочно. Что за девочки пошли, честное слово: нет, чтоб в куклы играть и сидеть на жопе ровно, ожидая принца на радужном пегасе (или что там сейчас в моде), они на физику позарились! Делать вот им больше нечего. Были же времена – ни пукнуть, ни вякнуть, а теперь… Эх! Куда мир катится?.. — Если рассматривать конкретно этот вопрос, то, на сколько я вижу, он катится в прекрасное будущее. — Ответил Рома на типа риторический вопрос, вырисовывая в своём блокноте. Закусил губу**. В прекрасное далёко, если быть точным. — Пиздализ вы, Рома. — Фыркнул Анатолий Палыч. — Пиздализ и педик. Рома на мгновение поднял глаза, оторвавшись от карандашной Энн Бонни из «Чёрных парусов»***. Продолжил рисовать, не меняя своего привычного лица с приподнятой левой бровью, словно он вечно был поражён абсурдом происходящего. — О педиках думаете, а в последнее время – всё чаще, только вы, Анатолий. Смекаете? Сидя в своём еврейском кресле, старчески хихикнул Леви Меламед, проскрипев что-то вроде: «Молодё-ёжь…». А Роме, между прочим, могло неслабо достаться по любимым очкам с прозрачной оправой и никчёмному глазу с «минус шесть с половиной» и ещё какой-то офтальмологической дичью. Но ему повезло, так как Анатолий Палыч вовремя вспомнил, что в учительской никого бить нельзя, и его кулак превратился обратно в ладонь.***
А тем временем к выпускникам музыкальной школы имени Альбрехта Шилзбергера (Степанида этого Шилзберегера гуглила) почти вплотную подкрались итоговые экзамены. За музлитру никто особо не переживал: те, кто посещал занятия (хотя бы половину из) были в курсе, а кому пох – тому пох. Хоричка ставила оценку по результатам всего семестра. Таким же образом оценивали тех, кто хору предпочёл оркестр. А вот сольфеджио все, в том числе и Людмила Тимуровна, боялись больше, чем коты шугаются пылесоса. По сравнению с сольфеджио(!) даже специальность сдавать перед комиссией казалось не большей ерундой, чем пройти тест на профориентацию. Но это только в сравнении с сольфеджио (если приводить аналогию для студентов иняза, то сольфеджио – это как грамматика… или теоретическая грамматика, только страшнее). К специальности все усиленно готовились. Особенно те, кто теперь остался один на один с фортепиано. И не потому, что бедолаги должны были самостоятельно отрабатывать каждый по четыре сложных произведения. Они просто не могли позволить себе выступить не на «отлично», ведь они понимали, что Аркадий Аркадьевич вложил в их обучение нервов и труда ни чуть не меньше, чем они сами, начиная с подбора персональной программы и заканчивая тонкой работой психолога. (У Аркадия Аркадьевича даже диплом был, только вот за то, что он каждый день, каждый урок применял свои умения и навыки на практике, ему никто не доплачивал, хотя работу он проделывал колоссальную). Аня занималась в актовом зале на втором этаже. Каждый день – по два, по три часа. Она считала, что этого было недостаточно, но оставаться в музыкалке ещё дольше она не могла, как бы ни хотела, и как бы того не требовал внутренний долг. Много, очень много времени приходилось также тратить на домашку, репетиции (в конце апреля – отчётный концерт), подготовку к ОГЭ и итоговым контрольным (по химии, физике, немецкому (Леви Менахемович говорил, то Анна очень способная и возлагал на неё надежды), истории (совсем жопа), по русскому с литрой – к сочинениям и так далее). Но куча дел на этом не заканчивалась. Она играла свою музыку почти без перерывов. Уже давно вчувствовалась. Почти совсем. Тяжелее всего ей давалась «Шестая станция» Дзё Хисаиси (ну да, та самая из «Унесённых призраками»). Не потому, что для неё это было чересчур сложно. Просто… Она пыталась понять каждую ноту. Такой вот странный подход. Ей всегда хотелось прямо-таки стать тем, что она играла. Когда у её товарищей появлялось свободное время, они сидели в зале вместе с ней. Это чтоб на экзамене перед кучей тёток не пасовать. Стешу так же тренировали. У неё всё выходило здорово, кроме «Музыки Ночи» Уэббера. Там она забывалась и начинала гнать. Это Людмила Тимуровна поэкспериментировать решила и заставила главную непоседу играть то, во что она особенно не врубалась. Она же – хэ-э-и-и-э-эй, ай вона би э рак стар, а не вот это вот всё! Да и музыка ночи для неё была нечтом совершенно другим. От той арии пахло романтикой… не такой, которая случалась в книгах о приключениях и комиксах «Marvel». А ещё она казалась Стеше какой-то душной. Ну, да. Там свечек как вампиру на дэ рэ было****. Ночью должно быть свежо и речка с лягушками, и птицы не унимаются, и чтобы луна где-то висела. Вот. Однако Аня возражала. По её мнению, подвал был вполне себе прохладным и сердечко часто билось, как и должно быть в самые классные ночи. Ай, ну да фиг его знает. Каждому – своя музыка ночи. В общем, на исправление косяков времени у неё оставалось до середины мая. А там – экзамены… Потом отчётка, выпускной… красный диплом, которым она будет хвастаться внукам, которые будут шарить в языке жестов и в нотах (или хотя бы знать аккорды по сайтам с песенками). Всё уже распланировано. Рок-группа, в которой появятся ещё два гитариста (соло и ритм), которые будут выделываться, а-ля у них там страсть и все дела. Ибо без страсти никак. И будет ещё скромный дядька с бородой (и, скорее всего, лысый, то есть – бритый, ну… с бородой, но не на голове) на клавишах или скрипке (и чтоб не только «fiddle», но, временами, и «violin»*****). Каверзин не стал рассказывать классу, в чём разница, а предложил погуглить. Потом Стеше с Алисой по секрету сказал, что один невероятно крутой препод так с ними поступал. А зачем – не сказал. Стеша подумала и заключила, что либо они так пытались заставить школоту в саморазвитие, либо считали, что инфой имеют право владеть только те, кто отважился за ней полезть в дебри всяких разных источников. Письменных, изобразительных, фонических, блин. Роман, хотя и на полпроцента, точно был евреем. Несмотря на то, что доктора возвели Аню в ранг вполне здоровых, хорошим её состояние назвать было никак нельзя. Она была постоянно печальна, даже когда улыбалась… и вздыхала, и уходила в невидные угли поплакать. Что-то с ней происходило. И этого чего-то было очень много. Стеше тоже часто было ужасно грустно. Понятно – почему. Они об этом не говорили. Было больно. Ну… Вообще – говорили, только… эм… молча. Степанида догадывалась, что было что-то ещё, но расспрашивать не стала. Что проблемы были, что снова наползли перекрёстки – и так было ясно, а советовать кому-то, как жить его жизнь и мешать самому принимать важные решения – капец как глупо. Если помощь нужна – попросят. Если человеку трудно или плохо, наверное, достаточно просто быть рядом и дать понять, что он может на тебя рассчитывать. Но только в том случае, когда ты «к месту» и когда ты действительно хочешь помочь. Если, когда ты произносишь (вслух или подразумеваешь): «я здесь», ты по-настоящему «здесь», а не потому, что ты ну типа друг, и типа так делать – правильно и хорошо.***
Поговорить хотелось, но часто поговорить оказывалось не с кем. Не из-за того, что вокруг были те, кому наплевать. Просто не всеобщие темы у Ёжика в голове крутились (например, чересчур интеллектуальные). Поэтому он вёл дневник и там уже болтал, о чём только душа желала. Девчачье занятие? Допустим. Но об этом бы всё равно никто не узнал, а выговориться – это потребность. Не будешь пить – умрёшь, не расскажешь – разорвёт. Максим – не робот, или там андроид какой, и, бывает, его переполняют чувства и эмоции. Иногда его изнутри прожигает злость, часто (он, если честно, не помнит, когда это началось) он чувствует большую, тёплую и пушистую нежность. Хочется сказать столько слов! Но у каждого находятся такие слова, которые он никому не станет говорить. Только если самому себе. И вот не потому, что не может доверять даже самому близкому человеку. Эти слова просто слишком его. А слишком собой, обычно, не становятся. Может стать неловко. Может стать стыдно. Можно почувствовать себя уязвимым, или даже и не собой совсем, потому что, когда становишься этим слишком собой, с души словно срываются защитные покровы, и ты разлетаешься во все стороны и в чьи угодно уши. Это не слишком приятно – таким образом терять землю из-под ног. Он начал вести дневники уже очень-очень давно. Класса с пятого, потому что именно тогда Максим и окружающие стали разговаривать на разных языках. Тогда хотелось делиться мыслями и задавать вопросы, которые его друзья считали заумными, и от которых отмахивались некоторые особо одарённые взрослые, называя их ерундой. А ещё взрослые любили швыряться фразочками, типа: «Не умничай!», «Много будешь знать – скоро состаришься!»… В последней Максим так и не смог найти и грамма логичности. Родион – ходячая энциклопедия – Даниилович, кстати, тоже считал её феноменально неумной. А ещё, что её придумали только, чтобы не выставляться неумными перед детьми (или индивидами постарше, но, также, имеющими вопросы). Ёжик тогда сказал, что, по его мнению, такие слова, как раз, и показывают всю глупость того, кто их произнёс, а в том, чтобы не знать чего-то, пускай даже чего-то очень простого и известного, нет ничего плохого. Родион Даниилович кивнул и добавил, что плохо – это когда человек не хочет узнавать ничего нового и не пытается задавать вопросы. А вопросы, заметил он, вещь важная. Вообще-то, у него у самого вопросов было в сто раз больше, чем ответов. Да по-другому и быть не может, потому что с каждым новым ответом приходит число новых вопросов. И, возможно, в этом и заключается смысл. Родион Даниилович почти всегда разрешал пользоваться своей библиотекой (щас у читателя должно случиться дежавю, ибо ну вы же видите, что это очередная параллель!). Художественной литературы там почти не было, а если и можно было наткнуться на старенькую книгу, то обязательно это было что-нибудь, связанное с геологами, химиками, или там – астрономами. Когда Родион Даниилович был свободен от своих учёных дел, он выходил во двор погулять или пообщаться с соседями. А поболтать он (как в какой-то там главе уже было сказано) очень любил. Особенно о всяких научных научностях. Любимой его темой всегда оставалась астрономия. И вот, когда речь заходила о Плутоне, или, допустим, Сатурне, профессора было не заткнуть. Так что ответов, а вместе с ними и вопросов от него можно было наполучаться вдоволь. Ну разумеется, если его собеседник желал чего-то такого получить. Когда дневник заканчивался, Максим вырезал страницы. Плохие воспоминания, превратившиеся в синие слова отрицательные эмоции – отправлялись в «утиль». Тратить макулатуру впустую, выбрасывая клочки и комки в мусорное ведро – нерационально, поэтому страницы перемешивались со старыми школьными тетрадками, и Константин Михайлович топил ими печь. Для умных мыслей и других, ценных для саморазвития, записей существовала своя папочка формата «А5». Он дырявил края листов, или, скорее, того, что от них оставалось, и складывал один на другой так, что получалась отдельная тетрадь. Ещё были листочки с хорошими моментами, которые Максим тщательно прятал в своей комнате. Они никому не должны были попасться на глаза. Не только потому что Ёжик боялся показаться кому бы то ни было слишком сентиментальным (а ведь что правда, то не ложь). Он боялся, что, если кто-то некультурный вероломно вторгнется в его личное пространство, он обязательно всё поймёт не так. Есть такие специальные книжечки, в которые записывают каждое движение и вообще всё, что касается новорождённого (ну, типа будущего человека). Так вот Максим примерно так же записывал каждый шаг своей «первой настоящей любви». То, что было с Лилей – не считается, потому что, как выяснилось, это была всего лишь, пускай и односторонняя, игра. И об этом было стыдно вспоминать, несмотря на то, что дальше поцелуев они не заходили. Почти. С Тёмой они… спали в одной кровати. Ну и… не только спали. В тот-то день они обнимались, в этот-то – Артём его поцеловал, а при таких-то обстоятельствах он улыбался так, что глаз было не отвести. Но, вообще-то, смотреть на Тёму Крошика Максим мог часами и сутками и очень надеялся на то, что, когда они станут совсем большими и умными, смогут быть рядом и только вдвоём чуть больше, чем могут сейчас. Он каждой такой минутке был бесконечно рад. И нет ничего чудеснее, чем понимание того, что именно ты уже кучу этих минут прожил, и впереди у тебя ещё целая жизнь, полная моментов вашего счастья.***
В ту субботу Георгий Усяч помогал своему лучшему другу – Павлу Никифоровичу собирать новый, тёмно-коричневый шкаф. Когда дело было сделано, они, уставшие от китайско-эльфийских инструкций, расселись в беседке в небольшом яблоневом саду. Там ещё росла одна вишня. И засыхала слива. Они пили пиво с бутербродами с колбасой. Обычай был такой. И у каждого из них дома обязательно должно было быть пиво и колбаса на случай таких вот посиделок после работы. Беседовали о ренессансе, машинах и о том, что раньше было лучше. Короче, как обычно. Егор рассказал о только прочитанной «Фламандской доске»****** и о вещах, которые ему раньше в голову не приходили. Он так всегда делал. Начитается детективов – и бегом к Павлу, делиться впечатлениями. А дружили они, значит, ещё со школы. Павел Никифорович в те времена был мечтой почти что всех девчонок на районе и решал одноклассникам физику за денежку, а Усяч на всех орал, срисовывал возрождение с репродукций и постоянно спорил с тренером по футболу. С Егором только Павел и дружил. Хотя они и были совсем не похожи. Может, их связала любовь к живописи? Ай, не важно. Павел Никифорович рассказал, как сильно ему надоели орущие коты его пожилой соседки. Как он хотел было с ней этот вопрос обсудить, но она решила запустить в него кирпич, и, в общем, не добился он ничего. Потом вдруг заговорили о работе. Как всех заебал бухой Геннадич, и что у Витька собаку цыгане украли. (На самом деле, Артур сам к бабушке Раде ушёл.) — Дружбан твой вчера заявление сочинил. — С расстроенной усмешкой в голосе, сказал Павел Никифорович. — Какое заявление? — Почти нахмурился Егор. — Какое… — Фыркнули в ответ. — Об увольнении, какое. А он что, тебе не сказал? Вы же, вроде как, тёпленько так общаетесь. Егора иногда передёргивало от оборотов и интонаций, к которым прибегал Павел. Вот щас особенно неприятно было. — Неа. Не говорил. Может, потом скажет. — Он на секунду всё так же хмуро задумался. — А если не скажет – то и хрен с ним. Он говорил словами, которые должны были показать, что ему глубоко начхать и вот вообще не обидно. Но обидно ему было. И очень. В конце концов, Отто Герц был его товарищем. По крайней мере, Георгий так о нём думал. В итоге же этот самый Отто Герц поступил ну совершенно не по-товарищески. Даже не сказал ничего. Козёл. Дело в том, что Егор – он из тех, кто очень сильно привязывается. Сильно и быстро. И это, чёрт возьми, неприятно, когда уходят и даже не предупреждают. Типа: «Хэй, чувак, я тебя кидаю, но ты там не переживай». — Ну, да. — Вздохнул Павел Никифорович и почесал там, где раньше были усы. — Может, он там с силами не собрался ещё. Если ещё учесть, какой он у нас чувствительный… — Да мне насрать. — Угрюмо бросил Егор, сильно нахмурив брови и глядя куда-то впереди себя. Скорее всего, на Павла он злился в тот момент ещё больше, чем на того проблемного тихоню. Потому что его друг точно знал, что может сделать больно. И зачем-то причинял эту предательскую боль. Но, быть может, он вовсе не специально говорил словами-ножами? Может быть так, что ему самому стало непонятно больно и он просто не смог сдержать все ножи внутри себя? — Ага. Как же. Егор грустно усмехнулся. — Между прочим, у тебя ещё две недели, чтобы… Ну, ты понял. — Что я должен был понять? — Если хочешь, я за тебя замолвлю словечко. — Георгий заржал. — Придурок. — Сказал Павел Никифорович. — Конченный. — Да я ж шучу. А вообще, сам дебил.***
Отто увидел её, сидящую на ступеньках, когда поднимался по лестнице к себе домой. Аня подняла голову, поздоровалась и снова обрушила её на коленки. Она ждала не Герца. — Аня! — Воскликнул Отто, разведя руками. — Немедленно вставайт с пола! Ты же есть девочка… — А какая девочке разница, где сидеть, если она только сидеть и может… — Всхлипнула Аня. — О чём ты вообще? В ответ она только покачала головой и расплакалась. Это какой-то рок – расплакиваться при этом человеке. В ту солнечную субботу она днём собиралась постучаться к Родиону Данииловичу, сказать, чтобы он её вечером не ждал. Она передумала. Не будет она летать. Никогда не полетит. И физика ей не нужна. Сейчас сдаст, конечно, спасибо Вам большое, а на ЕГЭ что-нибудь другое готовить будет. Немецкий, например. Вот Роман с Леви Менахемовичем обрадуются! — Аня, — тихо-тихо сказал Отто, садясь на серую ступеньку рядом с девочкой в розовой куртке с пушистым, белым воротником, — что случилось? — Ничего! — Она усиленно замотала головой. — Нормально всё… — Когда всё есть нормально – так не убиваются. Припомнил, да? Он вздохнул и серьёзно посмотрел на Аню Миронову, которой, если честно, было стыдно постоянно плакать, но не плакать - как-то не получалось. Особенно теперь. Когда вдруг – всё пропало. У неё была забаррикадированная мечта. Но теперь за баррикадами ничего не осталось. Или почти ничего. Отто осторожно положил руку на её, дальнее от него, плечо. Аня затихла, всё так же вжимая голову в колени, обхваченные руками. Ей было стыдно плакать. Было стыдно сознаться в причине своих слёз. Не хотелось при Отто признавать, что он был прав. Она всего лишь слабая девочка, не способная управлять, скорее всего, даже обыкновенным автомобилем, а тем более – самолётом! Ей же со всех сторон об этом твердили. И папа. И Отто. И злобный физик. И даже Саша. Только Родион Даниилович руками и ногами был «за». Но он чокнутый. Далеко не всегда возможно оправдать надежды тех, кто явно не от мира сего. А она уж было решила и себя к таковым приписать. Так вот не вышло! — Ты так рано обычно не приходить… — Спокойно заметил Герц, глядя через ступеньки. — Родион, наверное, в магазин ушёль. — Давно он не произносил этого имени. Эхо его странным трепетом отозвалось в груди. — Вы догофаривалься сегодня о время? Аня покачала головой. — Нет. — Зарёванным голосом ответила она. — Я просто подумала, что будет лучше, если я его заранее предупрежу, что больше приходить не буду. Может, он на вечер что-то запланирует… Отто непонимаючи поглядел на неё, силясь осмыслить только что услышанное. У Ани из-за слёз немного покраснели глаза, щёки и лоб. — Как это? — Что? — Почему ты больше не придёшь? Совсем? Она кивнула. — Мне физика больше не нужна. — А как же… — Вы были правы. Что дозволено Юпитеру, не дозволено самонадеянной фройлен. Я не буду летать. — Но почему? — Ну… Мне не хочется стать виной чьего-либо горя. Мне надо найти какой-нибудь другой способ жить. Они замолчали. Артём рассказал Отто о том, какой ужас пришлось пережить Ане. Отто ясно понимал, что чувствовала девочка. Он знал, насколько ей могло стать страшно. Он знал, что ей до сих пор было страшно. Когда-то давно он сам побывал в подобном аду. И ни к чему нормальному это не привело. Хотя, казалось бы, в его истории не было погибших людей… И те, кто был рядом с ним, никогда не заявляли, что полёты – это, мягко говоря, не его. Он так сам решил. И в итоге лишился важной части себя. Родион заключил с ним пари. Он был уверен в том, что зажёгшаяся девятиклассница непременно осуществит свою мечту. Почему для него это было так важно? Хотел бы Отто у него спросить. Но он сам рванул последние ниточки, что их связывали. Каждый день Отто хотелось видеться с ним, неловко улыбаться в ответ на его улыбку, держать его за руку и смотреть вместе на звёзды. И их не разделяли километры. Да даже если бы и разделяли – на этой планете, в этой жизни встретиться невозможно только с мёртвыми. Отто решил вернуться в старую жизнь. Потому что так было правильно. И глупый Родион его туда отпустил. Дерьмово выходило. Неправильно всё как-то. Отто необходимо было проиграть. — Другой способ жить… — Тихо прохрипел Отто, давая Анне услышать свои слова со стороны. — И… какие-то идеи? Она грустно улыбнулась и пожала плечами. Хотела было о чём-то сказать, но не стала. Закрыла глаза и шумно выдохнула. Отто тяжело хмыкнул. — Наверное, не стоит тебе с этим спешить. — Он запнулся. Посмотрел прямо в зелёные глаза. Обыкновенно, зелёные глаза очень чувствительные и эмоциональные. — Я не ожидал такого от тебя, Аня. Аня отвела взгляд. — Но вы ведь сказали… — Можно подумать, ты со мной соглашайтся. — Раньше – нет. — И теперь – нет. Это есть просто отговорка, за которой ты прятайтся. Другой способ жить. Это не есть способ, когда ты упускать свою жизнь из-за angst. Из-за страх. — Ну и что мне теперь? Убить кучу людей только из-за того, что надо бы эту жизнь пожить? — Теперь тебе нужно к психолог походийт. Я серьёзно. Цель каждый человек есть спасайт себя. И пока ты будешь жить не так, как ты того хотеть, а как получайтся, ты точно убивайт кого-нибудь. Аня молча положила голову на его плечо. Было сложно. Пока что она поняла только, что ей предстояло ещё очень много и долго думать. — Ты же знайт? «Мы быль рождены, чтобы летайт, чтобы подняйтся выше неба»… — «Чтобы жить вечно»*******. Да. Я знаю. Моя любимая группа. — Аня, это есть очень важно. — Отто… — Что? — Спасибо. Я буду думать. Обещаю. — Danke… Выходя из подъезда, она встретила Родиона Данииловича. Он возвращался домой со светло-коричневой холщовой сумкой в руке. Отто угадал, что он был в магазине. — Здравствуйте. — Родион Даниилович ни капли не удивился их встрече у своего подъезда, потому что Аня и Артём время от времени навещали его соседа. Видимо, Отто, с виду такой холодный и нелюдимый, умел ладить с подростками. По крайней мере, с подростками из шестиэтажного дома на Шаровой. — Вы ведь помните о сегодняшнем занятии? — Да, конечно. — Немного виновато улыбнулась Аня. К счастью, Родион Даниилович этой виноватости не заметил. Улыбнулся в ответ. — Значит, ещё увидимся. Из своего окна на шестом этаже Отто смотрел, как девочка с рыжими волосами медленно шла по двору. Раз она пообещала, что будет думать, значит, она действительно подумает. Так странно. Кажется, ещё четверть часа назад Отто говорил такие правильные и умные вещи. Почему же, раз он знает о них, в своей жизни Отто творит великую дичь?***
Саша Ларин раньше много гулял. Он любил, когда время становилось совсем свободным, уехать на автобусе куда-нибудь на окраину «Ш». Через заброшенные огороды, сквозь заросли малины и крапивы он, с сиреневой сумкой, в которой лежали писчая бумага и ручки, наперевес, пробирался к своему холму, где к лету расцветали тучи полевых цветов, а на самой вершине весной благоухала большая яблоня. Под ней он часто сидел и, либо, не отрываясь от листа тонкой бумаги ни на секунду, писал новые песни, либо страдал от очередного творческого кризиса, не замечая красоты, что окружала его. В моменты, когда вдохновение покидало поэта, он мог видеть лишь тёмно-серые тучи, невзрачные, сухие листья и противных насекомых, мешающих сосредоточиться. Или прожигающее солнце, слишком голубое небо и слишком ярко-зелёную траву, словно природа изо всех сил старалась насолить печальному ему своей жизнерадостностью. Аня Миронова всегда умудрялась находить что-то хорошее, положительное почти во всём. Даже в серых тучах. Она говорила, что они похожи на красивое бархатное платье. Как у её мамы. Да что там – в тучах! В зелёных клопах! «Да ты мордочку его видел?!». Станет он клоповьи морды разглядывать, как же. Саша уже давно надолго не выходил из своей чердачной квартиры, которую ему сдавал дядя-антиквар за гроши. Поэты же двинутые, так что для него это был отличный вариант. Сейчас Александр не желал лишний раз показываться на улице. Всё его существо сжималось от страха случайно столкнуться с Аней, внезапно поймать на себе её взгляд. Он не знал, что она думала на его счёт. И не хотел знать, потому что человек, с которым они некогда были так близки, теперь наверняка всей душой презирал его. И ведь он полностью этого презрения заслуживал. То, как он поступил с ней – жестоко и непростительно. Ему бы следовало, как старшему и как джентльмену, быть для неё поддержкой и с умом позаботиться о её нервах. Невзирая на то, что в этом плане она уж точно была куда сильнее него. Но он поступил так подло, как до него с ней не поступал никто. Саше было стыдно. Ему было страшно. Стало ещё в тысячу раз противнее быть Александром Лариным. Благодаря, такой же добросердечной, как Аня, Елене Геннадьевне ему было позволено чуть ли не часами сидеть у больничной койки. Ему это было необходимо. Скорее всего, он бы не выдержал, если бы не видел её хотя бы раз в день. Как-то раз он уснул, упав головой прямо на постель, рядом с её невозможно бледной рукой. Это случилось после полудня в выходной. За окном светило солнце, заливая светом просторную палату. Он слишком устал за неделю. Домашка по ночам и горы неприятных переживаний не давали нормально выспаться. Он совсем обессилел и провалился в тяжёлый сон без картинок. Аня тоже спала. Почти всё время. Ей было больно и противопоказано бодрствовать. Когда он проснулся, почувствовал, как Аня тихонечко гладила его по кучерявой голове. Случайно дёрнулся. Она убрала забинтованную руку. Длинный осколок пронзил ладонь насквозь. Рана до сих пор не зажила. — Саша… — Тихо позвала она. Ей было намного лучше, чем когда она попала в больницу. Но до «нормально» было ещё очень далеко. — Да… Что? — Забеспокоился он. Уставился на её грустное, но какое-то умиротворённое лицо с лёгким, нездоровым румянцем. — Не переживай, пожалуйста, так сильно больше… — Она говорила медленно и тихо. Она просила не переживать, потому что ей запомнилось, как Саша разрыдался, когда, наконец, увидел её в сознании. Но тогда они особо не поговорили. Вернее, с поговорить вообще ничего не вышло. Саша пытался сказать сквозь слёзы слова раскаяния. Возможно, они до неё дошли. Аня же просто не знала, что сказать. Когда он пришёл навестить её, она только начала привыкать к новому и страшному повороту в её жизни. — Аня… Прости… — В очередной раз, опустив голову, прошептал он, не надеясь на прощение. Да и сам ведь он себя никогда не простит. Подыхать будет, а не простит. — Саша. Не думай об этом. И… оставь меня одну. Я не обижаюсь на тебя. Саш. — Он спрятал пол-лица за светлыми, слегка растрёпанными кудрями. Горло снова сдавили слёзы. — Не плачь. Я… простила тебя. Но я хочу быть одна. — Аня закрыла глаза в знак того, что ей действительно сию же минуту требовалось одиночество. Саша не знал, по-настоящему ли она простила его, или же ей просто надоело слышать, как он выпрашивал у неё сделать это. Он ничего не понимал. Хочет ли она остаться одна только на какое-то время, или и вовсе - навсегда? Касалось это именно его, или она решила сделать одиночество – своей жизнью? Ларина убивало чувство потерянности. Как-то так получилось, что весь его мир стал заключаться в одной маленькой девочке. Которую, возможно, теперь прогнали из Небыляндии.***
Тёма сидел у Милены Игоревны на дополнительных по русскому до самого вечера. Она Лилю и ещё нескольких особо одарённых тоже заставляла ходить. Среди них, Тёма был лучшим, хах. Время от времени даже тесты на восемьдесят баллов писал. За год хорошистом стал. И его хвалили. Не только мама и Максим, но даже сама Милена Игоревна, а это точно что-то значило. В понедельник они с Отто договорились вместе идти домой, потому что рабочий день у обоих заканчивался примерно в одно и то же время. Артём знал, что Отто собирался уехать домой в ближайшем будущем, и уже начинал капельку тосковать. Когда Артём добрался до места, Отто ещё не освободился. Его коллега с усами сказал, что его зачем-то позвал к себе начальник, и что он скоро будет. Артём, поблагодарив прохожего за информацию, остался ждать на улице. Отто поднялся на второй этаж, где его ждал Павел Никифорович. Отто понятия не имел, что от него вдруг потребовалось, но не переживал ни капли. Он его больше не боялся. Они смогли наладить что-то вроде «нормального общения». Наверно, так вышло из-за того, что их общим товарищем являлся Егор Усяч. А может и потому, что Павел Никифорович не был мудаком до конца. Ну, да и стал бы Георгий водить дружбу с законченными гадами… Когда он постучался и перешагнул порог, услышал следующее: — Знаешь, Отто. Мне кажется, ты поступаешь мерзко. Отто вздохнул и попытался возразить, ведь это обвинение было абсурдно и поразительно. — Павел Никифорович, я уже сегодня объясняль Егор, что не имейт другой выход. Мне необходимо возвращайтся… Тогда Павел Никифорович подошёл к нему. На лице его была грустная улыбка. Он доверительно посмотрел на Отто. — И что же Егор? — Тихим басом спросил он. — Егор меня поняль. — Коротко ответил Герц. Павел Никифорович шёпотом усмехнулся, давая понять, как ему грустно, но, кажется, он тоже его понял. Положил свою огромную руку на его худое плечо. — Что ж, ладно. Раз надо, значит – надо…***
Стеша купила большую стеклянную бутылку клубничной газировки и сырные крекеры на развес, которые они ели в небольшом перерыве между последней физ-рой и сольфеджио. Семь уроков в понедельник – это зверство, как считала Джи. И зверство это было просто необходимо захрустеть вкусным печеньем и залить сладким и ядерным лимонадом. Аня с тёплой улыбкой приняла предложение «узкоглазого» товарища, и они отправились в небольшой сиреневый садик у музыкальной школы имени Шилзбергера. Там они уселись на скамейку. На улице было уже довольно тепло, поэтому зимняя одежда сменилась на лёгкие курточки розового и, когда-то модного, тёмно-зелёного цвета. У Ани однозначно был хороший день. По крайней мере, он сильно отличался от предшествовавшей ему череды угрюмости. Казалось, что-то вот-вот должно было произойти. Что-то важное и непременно замечательное. Стеша подумала, что Аня в тот день просто светилась. Но она этого не сказала, потому что была слишком пацанкой для подобных речей. Вместо этого она пересказала ей новенькую философскую стори, рассказанную пушистым англичанином. Аня, в свою очередь, поведала о том, как на третьем уроке ей пришлось противостоять всей немецкой группе, доказывая, что язык, который они «изучали», на самом деле, очень красивый и мягкий, в то время, как эти «плебеи» продолжали твердить, то он грубый и лающий, а какой-то умник заорал «духаст!», за что был удалён из класса. И поделом. Леви Менахемович, кстати, был с Аней согласен от слова «совсем». На сольфеджио было весело, так как присутствовал модный парень с косичкой, который любил смешно повозникать, на что Людмила Тимуровна закатывала глаза, как Тони Старк. А ещё тот чувак не стеснялся задавать тупые вопросы. Именно благодаря ему, народники, под конец пятого класса, таки поняли, как правильно расставлять диезы у ключа. Людмила Тимуровна решила показать элементарный способ, как всё «посчитать». Она назвала его «гусеницей». Стеша эту «гусеницу» старательно перерисовала в нотную тетрадь. На страницу она наклеила зелёный стикер, которым помечала необходимые шаблоны-шпаргалки. Аня в новом способе не нуждалась, ибо могла всё сделать в уме. Но ей нравились занятия, совмещённые с пятым классом гитаристов, потому что, слушая вещи, которые объясняли лично им, можно было подметить что-то новое что-то полезное, порыться в старых знаниях и что-то освежить. А ещё она могла сидеть за одной партой с лучшим другом. На уроке классического танца – чуть не сдохли. В следующем году – экзамен, вот Тигрицина их и гоняет. Тёме-то хорошо. Он ещё в позапрошлом году с хореографического отделения выпустился с красным дипломом, но остался танцевать и часто участвовал в номерах, где не хватало парней. А дефицит был всегда, так что Артём был незаменим не только из-за того, что был лучшим танцором во всей школе искусств. Какая же честь - с ним дружить. Когда Аня и Стеша добрались до своей улицы – уже смеркалось. Небо было сиренево-розовым. Как тусклый свет от гирлянды… Которая горела в конце декабря в комнате Саши Ларина. Тогда ещё было так тепло от пледа, чая с малиной, обогревателя и нежных объятий. Наверное, тогда Аня была счастлива. Наверное, тогда она была счастлива, как в этот понедельник. Аня торопливо поднималась по ступенькам на седьмой этаж. А когда поднялась, поняла, что смертельно устала. Оказалось, что коленки начали дрожать. Она не знала, из-за чего можно было так разволноваться. Её ведь ничего не пугало… Всё вдруг стало ясным-ясным. Как во время закатов и рассветов ясно в душе бывает, и жить хочется, и жизни кругом и всюду хочется. Аня негромко, но слышно постучала в дверь. Косоватую. В ту дверь, которую вывели из строя Артём и Отто. И очень хорошо сделали. Потому что, если бы они не успели, Аня бы в тот тёплый вечер не стояла перед той самой дверью и не восхищалась про себя бесконечным величием Жизни. Вообще, чёрт его знает, как бы сложилась эта весна, потеряй Аня его тогда безвозвратно и навсегда в самом тяжёлом смысле. Через десять секунд постучалась ещё три раза. Наконец, он открыл. Саша растерянно и даже несколько тревожно уставился на неё. Он стоял, как вкопанный. Был одет в большую белую рубашку, домашние брюки цвета сирени и тяжёлые, желтоватые шлёпанцы. Он, честно, расчёсывался с утра, но к вечеру – от порядка на голове не осталось и следа. Аня шагнула к нему навстречу. — Привет, Саш. — Улыбнулась Аня, ласково посмотрев в бледное лицо своего чуда. — Аня… — Чуть не пропищал Саша, но взял себя в руки. Ему стало стыдно за мятую одежду и за свой неопрятный вид в целом. Он густо покраснел и нервно улыбнулся. — Привет. — Я так соскучилась, Саш. — Сказала Аня. Голос предательски дрогнул. Саша прошептал: «Аня…». Она крепко обняла его, вжавшись лбом в Сашину переболевшую грудь. Её слёзы намочили белую ткань, и их тепло разлилось по его тонкой коже. И в сердце становилось приятно горячо. — Саша, давай больше никогда друг друга не бросать… Мне так хочется… Я хочу, чтобы мы всегда были рядом… Прости. Саша? Саша прижал её к себе. Нежно и трепетно. Ни слова не говоря. Потёрся колючеватой щекой о рыжую чёлку. Конечно, Аня. Теперь – только рядом. Зачем-то же им уже два раза так странно и великодушно повезло…You seem to know the way
To turn my frown upside down.
You always know what to say
To make me feel like everything's okay.********
Lenka - «Knock Knock»