Last night I dreamt
That somebody loved me.
No hope, no harm,
Just another false alarm.*
The Smiths – «Last Night I Dreamt That Somebody Loved Me»
Маленький человек проснулся от пожирающего изнутри ужаса и собственных жалобных всхлипов. Дышал загнанно и всё ещё не очень понимал, где остался кошмарный сон, а где началась чуть менее кошмарная явь. Хотя, в последнее время ему стало казаться, что его постоянно нехорошие сны и окружающая реальность по своей безобразности были абсолютно равнозначны. Снова было страшно и холодно. Колотило. Неверными руками, не вполне осознанно он попытался укрыться почти полностью свалившимся на пол одеялом. Ударился искажённым от ужаса лицом в измятую подушку. Заплакал. Громко всхлипывая. В однокомнатной квартире на пятом этаже людей, кроме него, больше не проживало. Была только кошка, похожая на пушистый шар. Но она не осуждала. Только по-звериному нервничала. Кошка по имени Отто неловко вскарабкалась на небольшую старинную кровать. Она не умела мяукать по-настоящему, но издавала тихие, обеспокоенные звуки, отдалённо напоминавшие кошачье мяуканье. Кошка перелезла через дрожащего от своих детских рыданий человека, подошла к его усатому лицу и с силой ткнулась носом в его подбородок. Человек не обращал на неё внимания. Кошка легла рядом с его лохматой головой и положила мягкую лапу с нестриженными когтями на его покрасневшую от напряжения щёку. До этого случая, Рома ни разу не плакал из-за кошмарных снов. Возможно, в то воскресенье так получилось оттого, что уже достаточно давно он шагал по краю той самой нешуточной депрессии, хотя и находил в себе силы в неё не свалиться. Тем не менее, он эмоционально выгорел и ежедневно саморазрушался массой, как это принято называть, загонов. Может быть, сейчас он так позорно сорвался потому, что кошмары ему снились уже несколько дней подряд и были вполне себе реалистичными и до тошноты отвратительными. В четверг, к слову, первое, что ему понесчастливилось делать после пробуждения, - это, кое-как придерживая отросшие до неприличия волосы, блевать, склонившись над унитазом. Такая себе картинка. Уродливая и жалкая. А если учесть, что ему снилось, - ещё и стыдная. Вот этот последний сон его, похоже, окончательно разбил. Отчего же... Рома Каверзин никогда (даже в детстве) не считал себя мужчиной. Да-да, так вот на самом деле и было. В том самом очаровательном детстве, когда ни взрослые, ни ровесники не воспринимали его всерьёз, а сам он не воспринимал мир за пределами себя, как нечто опасное, он, не зная слова «гендер», совсем не стыдясь, пытался его обозначить. У него несерьёзно интересовались: «Если ты не мальчик, то кто ты тогда? Девочка, что ли?». Он отвечал, что и не девочка. Говорил, что он просто человек. Он думал, что так и должно было быть. Он не видел в этом какое-то болезненное отклонение. Даже немного гордился этим своим осознанным решением, принятым в «неосознанные» пять лет. Правда, к пятнадцати годикам, до него дошло-таки, что открыто сообщать людям, особенно очень старшим, о том, как ты себя на самом деле идентифицируешь (ведь хочется же иногда, чтобы человек общался именно с тобой, а не с тем, что он себе воображает, глядя на тебя) совсем не всегда безопасно. Доходило это до него довольно неприятно и, местами, оскорбительно. Становилось всё тяжелее. Если в начальной школе его унижали злые и некультурные дети (за частые слёзы, например), то, будучи подростком, он больно резался о слова из «научных» передач, идущих по дедовому телевизору, о воспитательные речи школьного директора, произносимые словно бы специально для него, о поддакивающие всему этому весомые аргументы «близких» людей и так далее. Можно бесконечно строить свою личность. Становиться культурнее, умнее, сильнее. Только убийственные слова, проживающие и тут, и там, никуда не денутся. Их, кстати, много. А ты, как обычно, один. И, как всегда, - по своей же вине. Или по собственному желанию. Это уже – как больше нравится. В общем, и по сей день этот дурацкий, маленький и нехороший человек свою душевную принадлежность как к мужчинам, так и к женщинам молча (с некоторых пор) отвергал. Поэтому его ничуть не удивляло, если он снился себе девушкой. Как произошло и в тот погожий денёк. И всё бы ничего, только он «оказался» девушкой, которую её близкие и неизвестные Роме знакомые, упорно старались направить на путь истинный, заставить стать «нормальной женщиной» и отказаться от навязанной ей кем-то гадким идеи – не иметь со-о-обственных детей. Он ведь, когда спал, не знал, что это был всего лишь страшный сон. Поэтому ему и стало так паршиво. Он терпеть не мог подобные разговоры. От них становилось дурно. Он почувствовал себя вещью. Потому что там к нему относились как к беспомощной, бракованной кукле, с которой можно творить всё, что только вздумается. И снова эти осуждающие и презирающие взгляды, обязательно сопровождающие каждый сраный кошмар. Взгляды, что так хотят уничтожить. Заставить. Он зло улыбнулся, ненавидя себя самого, и тихо засмеялся пугающе недобрым шёпотом. Улыбка кричала: «Ёбаный ты пиздострадалец!». Сел на кровати. Плохая улыбка скатилась с его побледневшего лица. Заставил себя успокоиться. Он и так уже слишком много себе позволил. Всё. Пора прекращать. Взял в руки чёрный мобильник. Времени было – половина третьего. Посмотрел на кошку, что стояла сбоку от него. — Прости. — Прохрипел. Стал чесать её за треугольным ухом. Кошка замурлыкала. Взял её на руки и поплёлся на кухню. Маленькую такую, голубого цвета. Поменял воду в кошкином блюдце.***
Когда Тёма позвонил в тринадцатую квартиру, было точно за шестнадцать часов. Пришлось ждать, чтобы ему наконец открыли. Выглядели, честно говоря, так себе. Сонное, уставшее лицо, красноватые глаза и нос, тупой, растерянный взгляд… Видимо, болезнь его была в самом разгаре. Кстати, обычно, закомплексованный Рома Каверзин встречал своих гостей, будучи одетым в джинсы и рубашку, но в этот раз оказался во всём сугубо домашнем: в чёрной футболке, шортах, не закрывающих покалеченные сто лет назад коленки, и босиком (да, уж, так он точно свою простуду вылечит). Ну, да. Его же о своём визите предупредить никто не потрудился. Рома, конечно, мог подсуетиться и в спешке натянуть на себя что-то «приличное», но только не в тот с самого начала не удавшийся день. Да узри он в дверной глазок хоть Иисуса Христа, он бы этого не сделал. Был настолько печален и сам себе отвратителен, что внешний вид его закономерно пошёл нахер. — П-привет, Тёма… — Почти беззвучно поздоровался с ним классный руководитель. Тёма вдруг понял, что нечаянно уставился на его неспрятанные коленки. Он неправильно подумал о том, что, если бы у Ромы был очень-очень близкий друг, он бы по этим коленкам точно с ума сходил. Хотел было эту странную мысль озвучить, но вовремя догадался, что она хреновая. И печальному «полторашке» до злости бы не понравилась. — Приве-е-ет! — Искренне улыбнулся Тёма Крошик из одиннадцатого класса. Они привычно пожали руки. У Артёма руки были худые, слегка шершавые с обгрызенными ногтями на длинных пальцах. У его расстроенного товарища руки были очень маленькими, полноватыми и с аккуратным маникюром. — Извини, что не предупредил. — Сказал Крошик, виновато посмотрев в нечитаемое личико англичанина. Он не предупредил его и не спросил, можно ли было зайти, просто потому что боялся, что Рома бы отказал. Просто, скорее всего, так бы и произошло. А он по своему почти-что-другу ужасно соскучился и уж очень сильно хотел с ним повидаться. Тем более, в такой, по его мнению, чудесный день. Он и предположить не мог, что Рома окажется настолько не в духе. Засмотревшись на неловкую улыбку юноши, Роман почувствовал резкий укол вины за своё тупое негостеприимство и поганое настроение. Живенько пропустил мальчишку в квартиру. Попытался изобразить на самому себе ненавистной морде лица подобие улыбки. Вроде, что-то получилось. Хотя, нет. Глаза выдавали его с потрохами. — Я тут, кста, чаю тебе принёс. — Весело говорил Артём, снимая кроссовки. Рома поставил перед ним резиновые шлёпки синего цвета. Тёма на этот раз отказываться не стал. — Зелё-ёный! — Снял лёгкую куртку и полез в рюкзак. — Тёма… Ну, не нужно было… — Нужно. Нужно! — перебил, случайно скопировав интонацию Аркадия Аркадьевича. Роме было слишком влом спорить. Вместо этого он пригласил особо инициативного ребёнка на кухню – этот самый чай пить. Хоть он и пытался отнекаться от «подношения» больному, новая пачка чая действительно была очень кстати, ибо в буфете пакетиков с заваркой осталось штуки три. А чай он пил, как всем его приятелям откуда-то было известно, довольно часто. Когда электрический чайник отключился, англичанин налил воду в стеклянные кружки. В фарфоровом блюдце лежали крекеры, купленные, как всегда, по акции. Стали пить чай. Тёма эмоционально рассказывал Роме, как по нему все крайне соскучились. Рома не то, чтобы верил, что так и было на самом деле, но, по крайней мере, точно знал, что Тёма и вправду так считал. У него болела голова. — Как сегодня прошло? — Со слабой, но искренней улыбкой спросил Рома. — Успешно? — Он в этом почти не сомневался. — Спрашиваешь! — Воскликнул Артём, кое-как прожёвывая печенье, что он умудрялся запихнуть в себя во время коротких пауз в его тараторящих монологах. — Ефё как успешно! Ох, жаль, ты не слышал… Елена Геннадиевна, правда, видосы сделала, но это всё равно немного не то. Вживую всё совсем по-другому воспринимается. — Ну, да. — Немного грустно согласился англичанин, про себя отмечая, что чай Тёме попался, по их плебейским меркам, - превосходный. — Но я надеюсь, что, всё-таки, выживу и приду на вашу отчётку. Завтра иду на приём. Так что, — он усмехнулся, — можешь обрадовать этой новостью всех скучающих. Он прекрасно понимал, что тех, кто его на самом деле ждал, было совсем-совсем мало. Очень вероятно, что ему их число представлялось даже меньшим, чем оно в действительности получалось. Тёма без проблем уловил в его голосе печальную самоиронию. Ему крайне не нравилось, когда Рома вёл себя подобным образом. Он вёл себя просто ужасно и, что ещё хуже, он вёл себя неизвестно куда. Позволял он себе это нечасто, обыкновенно, стараясь делать вид, что в его жизни всё было чудесно-расчудесно, что он справлялся лучше некуда, и какая-либо помощь ему была совсем не надобна. Но иногда эта хрупкая неприступность рушилась, обнажая всю его постыдную уязвимость и потерянность. — Вообще-то, — хмуро начал Тёма, уже не обращая внимания на печенье, — я по тебе скучал. И это правда… — Я знаю, Тём… — И Стеша тоже. — Снова перебил. — И Аня. Многие не говорят, но я уверен, ты им тоже нужен. — Может быть, кому-то… — Не «может быть», а точно! Слушай… Зачем ты так говоришь? Ты правда веришь в то, что говоришь? Рома совсем замолк. И глаза опустил. — Я не знаю… — вздохнул он, глядя в пол. — Иногда думаю… Ладно. — Сморгнул. — Это не важно… — О чём? — Серьёзно спросил Артём. — А? — О чём ты иногда думаешь? — Наклонился вперёд. Роме пришлось выпрямиться, так его смутило неприемлемо близкое расстояние между их лицами. Артём видел, как у его растерянного собеседника покраснели щёки и уши. Решил, что ему было неловко говорить на такие личные темы. Раскрывать свою трудную, больную душу. Максим, застав эту сцену, в силу собственных для того причин, пришёл бы к выводу несколько иному. Но голову Артёма подобные мысли не навещали. И не могли навещать. — Это правда ерунда… — С него не спускали выжидающего взгляда. Он нахмурился и уставился всё так же в пол, но обречённо повернув лохматую голову вправо. — Бывает… Я… В общем, часто мне думается, что было бы неплохо – умереть. — Он сошёл на шёпот. — Просто я не понимаю, зачем мне быть. Я ненавижу себя. Совсем себе не нравлюсь. Но, понимаешь, сразу начинаю думать, что, если я умру, то некоторые, а для меня – многие, будут опечалены. Если не хуже. И вот. Я всё ещё здесь. — Положил гудящую голову на руки. Глаза опять намокли то ли из-за болезни, то ли из-за того, что он тряпка. Он не хотел, чтобы Артём заметил. — Прости. Пожалуйста, прости! Я о таком не должен говорить. Это… Вдруг почувствовал, как Крошик стал тихонько гладить его по волосам своей тонкой, но грубоватой ладонью. Он бы солгал, если бы сказал, что ему не было хорошо от этого. Ему нравился ученик. Ему было противно от самого себя. От своих идиотских желаний. От неспособности противостоять своим неуместным чувствам. Своим непозволительным слабостям. — Тебе сейчас очень плохо, да? — Тихо сказал, Артём. Не для того, чтобы удостовериться, было ли Роме на самом деле плохо, а с той целью, чтобы сам Рома это наконец признал. Прошло несколько секунд тишины перед тем, как учитель английского еле заметно кивнул. Тёма присел на корточки перед ним. Рома на него не смотрел, но убрал с бледного лица одну руку, чтобы натянуть чуть задравшиеся штанины на коленки, чего у него в итоге сделать не вышло. Артём по-доброму улыбнулся этому его автоматическому жесту. Как его нечаянно близкому товарищу, Артёму было известно, что Каверзин больше стеснялся не самого факта голых коленок, но своей полноты. Короче, «как девчонка». — Случилось что-то конкретное? — Спросил Артём. Рома посмотрел на него, отняв от лица теперь уже обе руки. Покачал головой. — Просто в целом плохо? — Пожалуйста, забей. — Ты меня знаешь, - я не отстану. Рома в растерянности сжал губы и незряче посмотрел вперёд, мимо Артёма. — А ты знаешь меня. Я не хочу никого грузить. — Ты грузишь меня только тем, что постоянно отмахиваешься, молчишь, а то и отшучиваешься, когда на самом деле думаешь о таких вещах как… — Ему не хотелось произносить слово «самоубийство». Так же как и думать об этом. — Мне трудно жить и понимать, что мои друзья размышляют о том, как бы им стало хорошо, если бы… Потому что… А вдруг в один момент кого-то и вправду не станет? Он типа просто решит, что вот, пора. — Стал совсем угрюмым и резко опустил голову. На пару мгновений Каверзина прожгла леденящая дрожь. И вспыхнуло чувство вины, что никогда не проходило, но время от времени кололо с большей силой, чем обычно. Рома нечаянно насупился и опустился на колени напротив Тёмы. Тот всё хмурился. Не от злости. Он переживал и тревожился. Крошик знал теперь. Кому, как не ему было знать, что человек может уйти в любой грёбаный момент. Что человек может перестать быть совершенно непредсказуемо. А иные и вовсе предпочитают заканчивать своё существование тайно и своевольно. Но чего он точно знать не мог, так это того, что было на уме у дорогих его глупому и беспокойному сердцу людей. А Рома прекрасно понимал, что заставляло хмуриться юношу с добрыми глазами голубого цвета. Хотя сам он и был уверен в том, что никогда бы не позволил себе так подло дезертировать, он понимал, что парень, для которого он совсем не стремился открывать свою некрасивую душу, имел полное право сомневаться в силе его невзрачного характера. Он не обижался на то, что у Тёмы на его счёт водились такие мысли. Унизительные подозрения. В конце концов, он это заслужил. Он полностью осознавал свою ответственность за то, какое мнение сложится о нём у окружающих. Рома очень хотел исправить сложившуюся хреновую ситуацию. Поэтому он засунул свою неловкость куда-то очень далеко и обнял расстроенного (по его же вине) ребёнка. — Прости. — Сказал он очень тихо. Сказал это не просто потому, что хотел, чтобы всё вновь покрылось видимостью нормальности. Он не хотел, чтобы важный для него человек чувствовал себя плохо. — Я только болтаю. — Стушевавшись, произнёс он. Почувствовал, как старшеклассник крепко прижал его к себе обеими руками, и разучился дышать. Ему хотелось верить, что Тёма этого не заметил, но сам понимал, что опять задрожал от волнения и неясного страха. — Я никогда не сделаю такого. Правда. В это можешь верить. Рома не понял, почему ему стало так страшно. Артём сильнее стиснул его в своих руках. Каждую клеточку железной проволокой пронизал холодный стыд. Он, хоть и с горечью, но признал, что ему нужно было, чтобы этот мальчишка оказался в тот момент настолько близко. — Верю тебе. — Серьёзно и коротко ответил Артём, всё ещё не выпуская своего расклеившегося товарища. Рома шумно и нервно выдохнул. Нужно было срочно разорвать эти объятья. Но у него не хватало силы воли. Он тупо ждал, когда Артём сделает это. Идиот. Его осторожно, но крепко взяли за узкие плечи. Тёма внимательно посмотрел в лицо робкого человека с усами. Человек с усами не знал, куда деть глаза и как прекратить краснеть от собственных мыслей. Ему трудно было держать себя в руках, когда добрый и красивый парень, который ему очень-очень нравился, проявлял к нему так много внимания, пускай, и не того, о котором старался не позволять себе грезить злополучный учитель английского. Как же он всё-таки попал. — Ром, а ты не хочешь завтра вечером немного прогуляться? — Вдруг предлагает Артём, усаживаясь на пол «по-турецки». — Я бы за тобой зашёл. Ну, мы с Аней и Даниилычем просто на вокзал пойдём – Отто проводить, который наш сосед. Так вот мне как раз по пути будет… — А… он уезжает домой? — зачем-то спросил Рома. Возможно, чтобы поговорить о чём-то, не касающемся его. А то совсем тошно становилось. — Ну, да. — Улыбнулся Крошик немного грустно. Очень он привязался к своему иностранному другу. — Говорит, надо ему к сыну возвращаться и других близких навестить, волнуются же. У него сын, кстати, всего на пару лет младше меня. Знаешь, — его улыбка стала несколько шире и веселее, — он ещё осенью был таким хмурым и совсем потерянным, но сейчас всё вроде бы хорошо стало. Они наконец-то с Родионом Данииловичем помирились. Представляешь? Они несколько месяцев, считай, даже не разговаривали, хотя обоим от этого точно было плохо. — Ничего себе… — Роме как-то не по себе стало. И, в общем, слегка помрачнелось. — Вот именно, что ничего. Ничего хорошего. Только самим себе и друг другу мозги е… на нервы действовали. — Горячо продолжал Артём, выразительно жестикулируя. — И вот обязательно нужно было очередному пиздецу случиться, чтобы до этих недотёп дошло, насколько они друг другу дороги! — Он с силой выдохнул. — Да уж… — Тихо сказал Рома, пропав в своих больных, суетливых мыслях. По его нехитрым «расчётам» выходило, что «очередной пиздец» мог случиться в тот самый вечер, когда Родион Даниилович из-за непредвиденных обстоятельств тактично продинамил Кверзина с походом на космистскую выставку в библиотеке. Вряд ли бы он, хотя бы из элементарной вежливости, что была у него, как говорится, в крови, стал обламывать кого-то, случись у него что-то, не наполненное глубоким и драматичным смыслом. А вот беды с близким, особенным для него человеком – это уже причина серьёзная. — Эй… Ты чего? — Обеспокоенно спросил Тёма, заметив его странную, горькую недоулыбку и потухший, почти мёртвый взгляд (если, конечно, это можно было назвать взглядом). — А? Не. Всё нормально. Просто… Как-то неожиданно. Что-то с сердцем произошло непонятное. Оно то совсем пропадало, то словно бы стремилось взорвать весь недолугий организм. Ну, по крайней мере, теперь всё встало на свои места. Умерли неоправданные надежды, которых и вовсе не должно было быть. Стало ясно из-за чего Родион Даниилович о Ромочке как будто совсем забыл. За долгую череду простуженных дней он ни разу не позвонил и ни словечка не написал. Сам Рома ему звонить боялся, думал, что покажется слишком навязчивым, что начнёт раздражать. Очень переживал, что потеряет эту дурацкую связь, хотя и старался врать самому себе, что его такой замечательный поворот событий ничуть не волновал. Рома посмотрел на Артёма, улыбнувшись, и поднялся с пола. Тёма последовал его примеру. — Я очень рад за твоих товарищей. — Тихонечко, немного грустно, но, тем не менее, честно сказал Рома. Ему грустно было не оттого, что он стал совсем не нужен Родиону Данииловичу. Нехорошо ему было от собственной дурости. Его мысли ядовитыми туманами крутились вокруг окончательного осознания того, насколько же глупо и смешно он выглядел. И вот даже не в глазах Ленца, не в глазах его товарищей, которые имели достаточно оснований думать о нём невесть что. Стыдно и почти что горестно было оттого, каким жалким он оказался в своих собственных глазах. Он себе не нравился. Возможно, когда-то давно он задумал себе слишком высокую планку – каким ему следует, каким он обязан был быть, а дотянуться до нужного уровня так до сих пор и не смог. Артём тоже улыбнулся. Во-первых, потому что был рад за своих приятелей, а во-вторых, потому что улыбался человек напротив него. — Так мне зайти за тобой завтра вечером? — С надеждой спросил Крошик. — Нет. — Просто ответил Рома. Сразу подумал, что мог своей категоричностью задеть очень хорошего парня, и поспешил исправиться. — Н-не надо. Извини. Просто мне ещё нужно будет сделать очень много всего. Правда. Может, когда-нибудь потом выберемся. — Постарался он подбодрить немного погрустневшего юношу. Артём вздохнул и примирительно пожал плечами. — Ну, ладно. Когда-нибудь потом обязательно выберемся! — Поймал усатого очкарика на слове.***
Чтоб меня не увидел никто,
На прогулках я прячусь, как трус,
Приподняв воротник у пальто
И на брови надвинув картуз.
Валерий Брюсов - «Сумасшедший»
После того как, просидев в гостях ещё пол часика, Артём Крошик ушёл домой – домашку готовить, Рома тоже поспешил накинуть свою маленькую курточку, обуться в маленькие ботиночки и выйти в подъезд вместе с маленькой кошкой, что вечно вертелась у него под ногами. Как только они выбрались из сырого подъезда на холодную улицу, кошка унеслась в заросли кустарника гоняться за мышами. «Кровожадная убийца», — мысленно обозвал её Рома, в действительности ни разу не сомневаясь в том, что его соседка была чуть ли не самым милым и пушистым существом на планете, а ловить всё, что было меньше её и двигалось, являлось её естественной потребностью, а не жестокостью, присущей людям. Он же побрёл прочь от пятиэтажного дома, находиться в котором ему стало просто невыносимо. Не желая ни о чём размышлять, ибо мысли в его голове кружились совершенно дурацкие, он, тихо-тихо напевал одну простую и почти что старую песню. Спотыкался, внимания на то не обращая, скользил отсутствующим взглядом по мокрой земле. Курс держал на мост, что находился посередине пути от его дома до гремящего и рычащего вокзала. Пока стоял на сером мосту и бездумно разглядывал тёмную воду, бегущую куда-то под низким небом, забылся окончательно и не заметил, как, не ощущая собственного существования, не помня, где он находился и находился ли где-либо в принципе, уставился уже не в пасмурную даль, а просто в обшарпанное железо бортика, на который опирался своими маленькими, холодными руками. Он нередко забывался подобным образом. Иногда делал это специально. Прикалывало пропадать. Случалось, правда, пропасть совершенно неожиданно. Ненамеренно. Как, например, в тот непонятный момент. От таких случаев в нём зародилось едва ощутимое опасение – вот так вот, незаметно для самого себя, пропасть насовсем. Вот стоял он так, стоял на мостике, себя не помня, уже несколько пустых минут, как вдруг краем глаза неохотно уловил какое-то большое, жёлтое нечто, в неспешном беге надвигающееся на, не так давно, одинокий и печальный уголок старинного города. И могло же оно просто взять и пробежать мимо, Рома бы и внимания не обратил, но большая фигура, не то чтобы неспешно, но даже как-то настороженно спешилась по направлению к маленькому человеку, чем его и напугала. Его передёрнуло, когда чья-то, совсем незнакомая, большущая ладонь опустилась на его плечо. И сразу же убралась. Видимо, кто-то решил, что таким образом это чёрное чучело можно было лишь сильнее напугать. — Извините, — сказали не совсем низким, но и далеко не высоким голосом, — может, вам нужна п… Вы в порядке? Оно обернулось и очкастым взглядом встретило слегка обеспокоенное и бородатое лицо высокого человека в жёлтой толстовке. Оно не знало, что следует отвечать, если абсолютно левый человек интересуется, в порядке ли ты, поэтому лишь безмолвно кивнуло и снова было устремило свой бессмысленный взор в «бескрайнюю» пучину равнодушных вод, но какая-то неведомая сила заставила этот самый взор задержаться на незнакомом портрете. В носу опять зажгло, а глаза готовы были вылиться без остатка. Бородатый великан участливо нахмурился и переспросил: — Вы уверены? Рома с чего-то решил, что человек этот был либо попом (или сектантом каким-нибудь), либо типом, с которым ему связаться, совершенно точно, не захотелось бы. За уши жёлтого гиганта цеплялись зелёные провода наушников, подключенных к плееру доисторического образца, торчавшему из кармана простых, синих джинсов. — Да. — Прохрипел чёрный человек маленького роста и уставился в свои ботинки. Он, вроде бы, очнулся и начал что-то понимать. Посему протараторил: — Да, всё в порядке, просто… Мне немного нехорошо, наверное, нужно пойти домой, в общем-то, что я и сделаю. Извините, что напугал. — Выпалил он как плохо заученную реплику. Чтобы отвести от себя лишние подозрения. Очень вероятно, что ничего у него не получилось, но не суть. По крайней мере, появилась возможность слиться, хоть и неуклюже, с очередного трудного разговора. Енотоподобное существо поспешило удрать с места дебильного происшествия, прекрасно понимая, что тот медведь, скорее всего, ещё некоторое время провожал его озадаченным взглядом. Ну и ну! Второй раз за день умудрился он произвести неправильное – просто отвратительное – впечатление! Он в этом настоящий профессионал. Даже, с какой-то стороны, смешно вышло, ведь он ничего такого не планировал. Просто стоял на мосту и смотрел, пока ещё что-то видел, на воду. Надо было, как говорится, сделать лицо попроще. Только вот не мог он знать, когда оказался в поле зрения человека-медведя, какое у него было лицо, и смотрел ли на него кто-то, кто захотел бы сунуть свой нос в его существование. Некстати говоря, уматывая, он почувствовал необычайно сильное желание оказаться дома. Из-за вынужденных путешествий по общагам и домам родственников и знакомых он успел совсем запутаться в вопросах о том, что же такое дом, и где же его дом теперь находится. Эта случайная мысль стала причиной тоски. Он всегда стремился к холоду и самодельному изгнанию, а внезапное понимание того, что, на самом деле, он безумно жаждал человеческого тепла и принятия, безжалостно разбивала его замёрзшую душу.***
David Foster - «Love»
Отто Герц совершенно чётко чувствовал приближение очередного конца. Возможно, это постоянное стремление к порядку заставляло его неосознанно делить свою жизнь на относительно логические отрезки. В любом случае, какова бы ни была природа данного явления, он был взволнован. Чрезвычайно взволнован и от этого сильно рассеян. Он ещё не отошёл от недавнего позора, вот снова его окружила куча новых обстоятельств. Необходимо было продумать, что же делать. Какой-нибудь план дальнейшего выживания. Но, вероятно из-за нового потрясения, ему было слишком трудно привести свои мысли в порядок. В его голове царил хаос из обрывков очень важной всячины, на разгребание которого у него просто не оставалось сил. Он был благодарен судьбе за то, что с ним рядом был тот, кто проявлял и искренне хотел проявлять подлинную заботу. Они прогуливались по зеленеющей аллее на Шаровой. Родиона очень удивил тот необъяснимый факт, что народу на улице было никого, несмотря на то, что гуляли они в майское воскресенье. Они шли близко-близко. Держались за руки. Родион был полностью уверен, что их никто не видел. Отто, как и всегда, нервничал, но, доверяя Ленцу, надеялся, что так всё и было. (Недавно до него дошло, насколько глупо было идти на поводу у своих, считай – детских, страхов и лишать себя и его множества бесценных мгновений настоящего счастья. Того счастья, что испытывает человек, когда наконец находит свою родственную душу. И понимает, что теперь они есть друг у друга навсегда.) Родион чувствовал его тревогу. И, невзирая на то, что Отто тщательно скрывал это, он ясно видел всю ту подавленность, овладевшую его любимым человеком. Снова. Зная Отто Герца, пускай и недолго, Лосев понимал, что одного его в таком состоянии оставлять было крайне нежелательно. И всю неделю по возможности, а то и вопреки своим этим возможностям, он старался этого не допускать. Даже с обожаемой работы сбегал как можно раньше, за что должники потихоньку начинали его ненавидеть, так как теперь застать его на кафедре вне его рабочего времени было практически невозможно. Но Родиону Данииловичу, как уже можно было догадаться, было немного до фонаря на вечные студенческие беды. Не потому, разумеется, что он был плохим и нехорошим дядечкой (как мы помним, всё было в точности да наоборот), а потому, что жизненно-важные мгновения оказались, как ни странно, вовсе не резиновыми, и чудесному преподу просто-напросто пришлось оперативно расставить приоритеты. Присмотреть за любимым парнем с тяжёлым душевным потрясением для Родиона было куда важнее, чем сохранить репутацию добренького физика. Тем более, ему за это никто бы ничего не сделал, ибо работу свою он всегда выполнял качественно и до неземного добросовестно. Думаю, то, что на определённое время он свернул со своего обыкновенного преподавательского пути, - вполне простительно, учитывая сложную историю, в которой он неожиданно оказался. Происшествие почти недельной давности, что вовсе не удивительно, не прошло бесследно. Хотя Отто и старался отвлекаться от внутренней грызни и концентрировать своё внимание на всём приятном, что его окружало и могло окружать в ближайшем будущем, ему было плохо. Время от времени он проваливался в пугающе мрачные состояния. Лавиной накатывал стыд. Он снова не мог принять себя. Снова тошнило. Снова хотелось причинить себе боль. Случайно вспоминая о том, что произошло, он просто не знал, куда себя деть. Когда рядом был Родион, он брал эту неприятность в свои добрые руки. Когда он был рядом, жить становилось намного лучше. Своим присутствием Родя напоминал о том, что кто-то его обязательно поймёт и примет таким, какой он есть, несмотря ни на что. Герц надеялся, что, когда им всё же придётся ненадолго расстаться, он сможет самостоятельно справиться со своими душевными неисправностями. Разумеется, они будут поддерживать связь в письмах и по мобильнику. Да хоть телеграфом, если придётся. Но всё-таки живого общения им обоим, таким эмоциональным, будет очень не хватать. Конечно, с ними рядом всегда будут их близкие люди, но самый близкий и главный всё равно будет немного слишком далеко. Они уже с нетерпением ждут самой важной скорой встречи. Отто был уверен, что сможет взять себя в руки. Что выстоит, как бы сильно его ни накрыло. Он был уверен, что отныне всё в его жизни будет хорошо. А если и не хорошо, то хотя бы нормально. Он стал другим человеком. Совсем другим, чем до своего горькосладкого путешествия, что вот-вот подойдёт к концу. Он понимал, что изменился. И, как ему казалось, в лучшую сторону. Он особо не гордился своим личностным ростом, но был счастлив отмечать про себя те маленькие победы, одержанные над самим собой. Отто словно постепенно освобождался от множества незримых оков, в которые умудрился угодить страшное количество лет назад. Он физически ощущал, как становилось легче. Наконец-то он узнал, что значит, - дышать полной грудью! По крайней мере, ему очень хотелось верить в то, что над его головой действительно рассеивались те густые грозовые тучи, что почти безостановочно грохотали и плакали большую часть его нервного существования. Герц чувствовал, как приятно пахло промокшей под дождём улицей. Они шли не спеша. Всю дорогу почти не говорили. Оказалось, им вместе даже молчать было просто замечательно. Вокруг на самом деле было никого, поэтому Родя позволил себе осторожно приобнять своего спутника за плечо. Отто этот милый жест сперва слегка напряг и смутил, однако каких-то пару мгновений стеснительного затупа спустя он умиротворённо вздохнул и совершенно расслабился, полностью доверившись своему любимому другу. О плохом думать не хотелось. И не думалось. Улыбка, полная нежности, не сходила с лица Роди Лосева. А Отто так нравилось, как на него смотрели в те минуты. Так на него ещё никто не смотрел! И было в этом нечто особенное настолько, что трогало до глубины его воспалённой души. Герц был уже не в силах оглядываться по сторонам в тревожном ожидании того, что кто-нибудь их всё-таки засечёт. Так хорошо ему было тем весенним вечером! — Отто? Раньше Герц часто вздрагивал, когда слышал своё простое имя. А теперь эта нездоровая пугливость практически исчезла. — А? — Отто взглянул на Родиона капельку сонно. Они весь день провели вне дома. — Ты… уверен, что тебе нужно ехать прямо сейчас? — серьёзно спросил Ленц. Полушёпотом. — Да. — Также тихо ответил Отто. — Понимаешь, так нужно. К тому же мы с тобой встретимся уже через месяц. И мы можем звонить друг друг. И по видеосвязь. — Он улыбнулся. — Да, я понимаю. — Сказал Родион. — Но, если честно, я немного переживаю. — О, ты всегда переживайт… — И делаю это не без причин. — Он отвёл взгляд, а после немного грустно посмотрел далеко вперёд, задумавшись. Отто молчал несколько секунд. Лёгкий ветер перебирал его волосы. Думать о плохом не хотелось. — Знаю. — Его хриплый голос выдавал ту едва заметную грусть, которая, тем не менее, неотступно преследовала его всю неделю. Он понятия не имел, как объяснить Родиону свою уверенность в том, что теперь его точно никто не тронет. Он просто чувствовал, что, наконец-то, способен за себя постоять. Большая и мягкая рука на плече Отто чуть сжалась. Он снова тихонько вздохнул. В надежде хоть капельку подбодрить своего любимого, погладил того по широкой спине. Родион растроганно улыбнулся, но продолжил о чём-то тяжело размышлять. Так вот они и шли молча до самой коричневой двери на шестом этаже одного необъяснимо шестиэтажного дома.***
В тот вечер Родион решил приготовить спагетти и подливу. Это у него лучше всего получалось. Кстати говоря, замечательно получалось у него очень много разных блюд. Хотя, по части готовки хоть что-то адекватное выходить у него стало лишь после того, как в молодости он несколько раз траванул (нечаянно) своих соседей по блоку, которых жизнь, видимо, ничему не учила, раз они продолжали рисковать и попрошайничать. Однако, кулинария всегда оставалась одним из его любимых хобби, так что дело это он так и не бросил, в итоге научившись готовить кучу интересных вещей. Он любил «изобрести» что-нибудь ароматное, а в последнее время – особенно сильно, ибо очень интересно было дразнить таким образом своего милого и ужасно любопытного сожителя. В то время как Родион что-то прекрасное творил на кухне, Отто собирал сумки в соседней квартире. Вещей у него было не так уж и много: самое необходимое из одежды, документы с деньгами, толстый блокнот, который Герц всегда брал с собой, чтобы записывать в него всякую всячину (начиная с планов на неделю и заканчивая заметкой о проползавшей мимо него пару дней назад жабе), диск с русским роком и медальон из нержавейки в форме ромашки с пятью лепестками – небольшие подарки, полученные в конце декабря от Тёмы и Ани, баночку земляничного варенья, которую ему передала Элеонора Семёновна и, наконец, любимый большой и тёплый, жёлтый шарф. Свою старую гитару с синими колками он решил оставить у Родиона. На память о последних вечерах, когда они вместе смотрели антинаучные фильмы, пели песенки на разных языках, дурачились и целовались. Ну, и в знак того, что они точно встретятся, всенепременно, и что не стоит ему ни о чём так волноваться. Отто аккуратно, но без фанатизма, как это обычно бывало, сложил большую часть вещей в серую дорожную сумку. Остальное отправилось в чёрный рюкзак. На собачку от самого большого отдела он года три назад прицепил синий брелок в виде рыбки. То был подарок от Робби. Его класс ездил тогда на экскурсию в небольшой, но с богатой историей городок «S». Помимо скучковавшихся в том месте домов-музеев, город славился густой речной сетью, в водоёмах которой водилось множество видов рыб, в том числе и нескольких довольно редких. Помнится, Роберт был очень воодушевлён той познавательной поездкой. Возможно, именно тогда он и принял окончательное решение – стать геологом. Отто не считал его выбор удачным, но отговаривать не стал. В конце концов, он и сам не был примером человека, выбравшего действительно «хорошую» профессию. Да и Патриция, что пахала 24/7 и нередко серьёзно рисковала собственным здоровьем в нескончаемой погоне за эксклюзивной информацией, для такого образца тоже совсем не годилась. Робби. Пат. Совсем скоро он вновь с ними встретится. С этой своей удивительной семейкой. Только увидят они уже совершенно другого Отто. Такого же доброго, такого же неуклюже ласкового. Но взрослого Отто. Того Отто, что не зависит более от собственной глупой выдумки. Того Отто, который никогда больше не станет издеваться над собой. Отто, которого сумел разглядеть в своём непутёвом папе юный Роберт. Того Отто Герца, которого он наконец сам в себе отыскал и твёрдо решил быть им. Настоящим. Таким, каковым мечтали узнать его те, кто так им дорожил. И вот он здесь. Сам у себя есть. Возможно, конечно, он себе льстил. Скорее всего, он был только в самом начале этого трудного, но верного пути. Возможно, воспоминания о неудавшемся прошлом и остатки ненависти к себе ещё не до конца отпустили этого серьёзного и тревожного человека. Но главное, - начало было положено. Это уже значило много. И Отто не собирался пятиться. Его душа рвалась к чему-то новому, до того непознанному, или же познанному до боли недостаточно. Она требовала новой жизни. Что-то внутри него не позволяло ему упасть. Словно он перешагнул высокий порог, преодолел слишком тяжёлое испытание, чтобы вернуть всё назад. На то гнилое дно, куда он регулярно опускал себя ещё так недавно, но в то же время будто бы и недосягаемо давно. Так давно, что даже память о мерзостях его тогдашнего существования стала стремительно стираться. Как будто нечто неописуемо яркое и тёплое принялось разъедать холодный мрак, сгустившийся вокруг него много-много лет назад. Именно таким ощущался для Отто тот маленький, но стойкий огонёк, зажёгшийся в его беспокойном сердце. Ему уже не терпелось после такой продолжительной разлуки увидеться с сыном и дорогим товарищем. В самом деле, Робби и Пат в наипрямейшем смысле помогали ему жить. Время от времени даже заставляли. Рядом с ними Отто забывал о своих неприятностях. Глядя на своих друзей, он не мог не улыбаться. Потому что сердце его переполняла любовь. Нежное и высокое-высокое (как белый самолёт над облаками) чувство. Он всё вертел голубую рыбку в руках, погрузившись в хорошие воспоминания. Сел на край старой кровати, напоследок огладив прохладную поверхность брелока. Отчего-то в тот момент было особенно приятно ощущать в руках обыкновенную шероховатость металла. Отто вздохнул. Поднял голову и машинально посмотрел на сероватое небо за чистым стеклом. Да… К сожалению, далеко не всё в налаживающейся жизни Отто Герца было достаточно безоблачно. Он принял очень важное, очень-очень серьёзное решение, которое принять должен был, вообще-то, давным-давно. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Лучше поздно, чем тогда, когда этот кошмар окончательно убьёт тебя. Он абсолютно ясно понимал, почему так сильно переживал Родион. Он боялся за Отто. Что ему предстоит пережить? Как он намерен это переживать? Родион никуда не хотел его отпускать. Привык, что глаз с него спускать нельзя. А ещё… ещё он просто-напросто боялся его потерять. Что угодно может произойти. И Родион не исключал, что, пока что его, Отто может поменять своё решение, так тяжело ему давшееся. Если он останется с тем человеком, Ленц уже ничего не сможет поделать. Это будет конец. Такой отвратительный конец! Бедный Герц прекрасно осознавал, - его Родион мог думать о нём всё, что угодно. Отто очень точно предполагал, какими такими сомнениями была полна гениальная голова тяжело влюблённого учёного. Нужно было обязательно с ним объясниться. Чтобы он лишний раз не нервничал, а то он с этим зачастил.***
Соус был почти готов, когда кое-кто робко обнял Родиона со спины. Сонно потёрся лбом о любимую вязанную жилетку. Прижался сильнее. Сперва Родя немного растерялся, удивившись неожиданно проявленной ласке. Улыбнулся, продолжив помешивать подливу насыщенного красновато-рыжего цвета. Пахло это красивое месиво божественно, о чём не забыл сказать необыкновенно тёплый Отто. — Так вкусно пахнет… — Тихо промурлыкал он, почти задремав на плече своего высокого друга. — Уже готово. — С улыбкой объявил Родион, более чем довольный происходящим. — Дорогой мой, садись за стол. — Ja, хорошо. — Герцу совсем не хотелось отходить от своей большой и такой любимой подушки. Но нужно было. Есть им обоим хотелось страшно! Посему Отто всё же пришлось отпустить Родю. Он быстро достал две тарелки и столовые приборы. Разложил на столе. Пока Родион накладывал в тарелки спагетти и поливал их ароматным соусом, Отто нагрел в кружках с цветочками воду для чая. В буфете Лосева имелись пакетики с отличной ягодной заваркой. Стали обедать. Несмотря на ощутимую усталость, Отто почти не замолкал тем вечером. Что радовало. В основном он рассказывал о своём замечательном сыне, с которым ему невероятно повезло, о своём товарище и своей до ужаса строгой, но очень-очень доброй и мудрой тёте. Кстати, именно её великодушные знакомые выделили Герцу ту маленькую, едва обустроенную квартирку на шестом этаже. Довольно скромное жилище, но на тот момент для полностью разбитого Отто оно казалось идеальным вариантом. Большего он и не желал. И как же радостно ему было, как он был взволнован, когда понял, какой удивительный поворот вызвало его почти что спонтанное бегство! Родион в тот вечер был не в настроении говорить. Скорее всего, ему просто было лень. Так лень! Но трогательные речи Отто он готов был слушать, наверное, вечно. Глядеть на это милейшее создание. На то, как забавно ковырялся он вилкой в коварных макаронных изделиях, ни в коем случае не желавших наматываться на неудобный столовый прибор. Рассматривать лёгкий румянец на бледном лице напротив. Как садящееся солнце раскрашивало это красивое лицо тёплым светом. Помыв посуду, Отто весело заявил, что отправляется в душ, чмокнул Родю почти-почти в губы (это он нарочно – дразнится) и поспешил было к себе, но ему немедленно напомнили, что в его квартире не было горячей воды, и настоятельно посоветовали остаться. Учитывая, как строго на него зыркнули, следовало этого совета послушаться. Что он и сделал. Он решил, что необходимо было потихоньку учиться уступать. Ну, иногда, конечно же.***
Отто не отпускало чувство, будто он что-то забыл перед тем, как закрыться в ванной. Раздевшись и встав под воду, он на это чувство забил и принялся усиленно размышлять над тем, как же начать разговор о… О некоторых его незаконченных делах… В общем, о Герхарде Шварце. На самом деле он понятия не имел, как вообще об этом говорить. Холод заполнял лёгкие. Даже когда он просто думал об этом. Он изо всех сил надеялся, что всё действительно закончится хорошо, но в то же самое время, предполагая все возможные пути развития событий, готовился к худшему. Чему-то же придётся противостоять. В то, что его просто возьмут да отпустят, верилось слабо. Вероятность того, что его с любовью изобьют до полусмерти, была достаточно высока, чтобы не делать настолько резких движений. Возможно, стоило просто сбежать. Тихо исчезнуть из его мрачной жизни. Герхард не станет ломиться в его дом. Или преследовать. Слишком низко. Однако и Отто не мог уйти молча. Это, при всей логичности бегства, походило на предательство. Как сильно бы Герц ни боялся этого человека, он почему-то не считал, что Шварц заслуживает такого. Он и сам не до конца понимал, в чём была причина, но продолжал верить в лучшее. Ни раньше, ни, особенно, сейчас, Отто не смог бы назвать Герхарда Шварца плохим человеком. Настоящим негодяем. Тяжёлым, невыносимым, озлобленным, но только не плохим. Не законченным мудаком. Отто знал: что-то было сокрыто в глубине его потерянной души. Но каждый раз, когда он, казалось бы, достигал того потаённого, что гложило этого немногословного ублюдка, оканчивалось всё чуть ли ни катастрофой. Для копания в проблемах Шварца необходима была осторожность и точность сапёра, чем Отто (с массой собственных бед) похвастаться не мог. Теперь Отто не любил его. Но переживать не прекратил. Отто от всей души желал ему счастья. Но не с ним. Только не с ним. Он не подходил. Он не знал, как ему помочь. А посвятить жизнь поиску решения для этой сверхсложной задачи, - означало самоубийство. Отто просто потерял надежду – найти смысл этой сомнительной миссии. Когда совсем рядом с ним разворачивалась жизнь совершенно иная. Та жизнь, в которую он всё время так мечтал попасть. И он сделал свой выбор. Осталось лишь сообщить об этом ему. Всего лишь. Он сделает это и станет свободным. Подумав так, он улыбнулся. Губы слегка дрожали. Из рук чуть не выпало мыло. Он почувствовал, как стало холодно. Повернул смеситель. Вода полилась тёплая, почти горячая. А Отто всё равно было холодно. Он осознал, что снова накатила паника. Было сложно дышать. Он сел и обнял колени. Выключил воду. Он как будто немного оглох. Решил, что с водными процедурами было пора заканчивать. И вдруг понял, что забыл полотенце. Тихонько посмеялся над дурацким самим собой. Было неловко, и он снова стал краснеть. Всё это немного по-идиотски, но не важно. Всё ещё дрожа, ступил босыми ногами на холодный пол. Приоткрыл дверь. — Родя-я… — Почти жалобно позвал он, ощущая, как горят щёки. В комнате закопошились. Родя поспешил в коридор на помощь своему чуду. Наверное, он подумал, что случилось что-то серьёзное. — Что такое? Увидев его, такого взволнованного, Отто смутился ещё сильнее и потупил взгляд. Потом с неловкой улыбкой взглянул на Лосева и сказал: — Извини, — случайно засмеялся, — я забыл полотенце… Своей очаровательной улыбкой он мгновенно заразил Родиона. — Сейчас. — Весело кивнул Родион и вернулся через считанные секунды. Постучал в уже закрывшуюся дверь. Отто протянул руку и забрал дурацкое полотенце. Коротко поблагодарив спасителя. — Будто бы я тебя голым не видел, стеснительный ты мой. — Вздохнул Родион. Отто что-то растерянно проворчал. Вроде бы Родю хотели прогнать. Он решил не докучать и сообщил, что отправляется коротать одиночество в спальне за чтением очередной увлекательной повести. Раньше, когда ему становилось скучно, он предпочитал рубиться в любимую онлайн-игру. Хотя Элеонора Семёновна и твердила, что постоянно пялиться в экран компьютера (плюс – с его сидячим образом жизни) – «настоящее преступление против собственного здоровья». А тут вот объявился Отто Герц, и напоминать Роде об этом стали в два (если не в три) раза чаще. И если при Элеоноре Семёновне он ещё смел выкобениваться и оправдываться, то грустному взгляду милого друга противостоять он был уже не в силах и, как следствие, стал больше времени проводить за книгами из своей огромной библиотеки, занимавшей почти всю его немаленькую квартиру. Через минутку Герц заглянул в комнату, чтобы спросить, можно ли ему было воспользоваться компьютером Лосева, на что, разумеется, получил положительный ответ. Герц собирался отправить новую весточку тем, кто ждал его в далёком городке «R». Он уже обрадовал их объявлением о своём скором возвращении. Его растущее нетерпение наконец встретиться с дорогими друзьями подкрепляла куча ответных сообщений. Бывало, Ленц с нескрываемым умилением наблюдал, как его счастливый возлюбленный печатал что-то с улыбкой на его красивом лице. Сейчас Отто был в другой комнате. А так хотелось, чтобы он был рядом. Для Родиона стало жизненно-важной необходимостью просто обнимать его долго-долго, нежно-нежно…***
…No walls to hide behind.
So here am I, you see all of my scars,
Still here you are.
I bare my soul and I’m not afraid.
Halestorm – «Beautiful with You»**
Лосев-Ленц сидел почти по-турецки, прислонившись к стене. Он уронил книгу на ноги и уже начал дремать, когда почувствовал, как мягкий матрас немного прогнулся под чужим весом. Через окно пробрались серо-буро-малиновые сумерки. Отто не стал включать свет. Комнату освещали только огни частых машин и краски догорающего почти-что-летнего вечера. В приоткрытую форточку влетала ночная прохлада. Это всегда действовало умиротворяюще. Родя сонно улыбнулся, когда его драгоценный сосед убрал книгу на тумбочку и лёг рядом, положив свою тяжёлую голову на его колено. Лосев тут же выпрямил ноги, чтобы его чуду было удобнее. Стал гладить его по волосам. (Будто к нему на колени улеглась зверушка). Ему было радостно. А Отто старался не выдать своего волнения. — Ich liebe dich. — Сказал он словно в первый раз и ткнулся носом в штанину Лосева. — Дорогой мой, — почти что прошептал Родион, легко огладив безымянным пальцем покрасневшее ухо Герца, — я люблю тебя не меньше. — Отто уловил растроганную улыбку в его мягком голосе. — Уж в этом будь уверен. — Я есть уверен. — Он тоже улыбнулся. Подобие света за окном загадочно окрашивало его лицо сияющими оттенками ночи, что стремительно наполняла собой просторную комнату. Длинные (но не чересчур) ресницы, еле заметные морщинки, беловатый шрам через переносицу… Лосев-Ленц не видал лица прекраснее! — Родя? — Да? — Нам… нужно говорить. Это есть очень важный. — Он серьёзно взглянул на Ленца. Родион понимал, что поговорить им было действительно необходимо. И хорошо, что Отто сам это предложил. — Да, очень нужно. — Согласился Лосев. Руку с его головы он убирать не стал, продолжив перебирать любимые чёрные пряди. Отто закрыл глаза. — Это всё немножечко чуть-чуть сложно. — Неуклюже начал он. — Понимаешь, я уже не есть такой, какой я был, когда только приехаль сюда. Здесь… произошёль очень много. Я встретиль новые люди. Хорошие люди. Встретил тебя. Любовь моя. И многому училься. — Отто сел рядом с ним и обнял свои коленки, положив на них голову. Говорить было трудновато. С каждым словом он приближался к чему-то неприятному. Больному. — Ich weiß nicht... — Родион обнял его за плечи. — Думаю, я стал взрослее, чем был. Наверно, теперь я тоже есть настоящий взрослый, и ты можешь быть уверенный во мне. Ты можешь не переживайт за меня. Теперь я знайт, чего я хочу. И я не колеб... не колеблюсь. Не буду. И… можешь ты поверить мне, что я не оставлю тебя, и что со мной не случится что-то плохой? — Выпрямился, не касаясь спиной стены. Как только он замолчал, из квартиры как будто бы все-все звуки исчезли. Нахлынула тишина. Не умиротворённая, нет. Но и совсем не тревожная. Странная. Непонятная. Родион прижал его к себе чуть сильнее и поцеловал в висок. Внимательно посмотрел в его удивительно-серые глаза. — Ох… — Он не знал, как выразить свою неясную мысль так, чтобы его поняли правильно. — Сокровище моё, конечно, я верю тебе. — Он ласково глядел на растерянное лицо любимого мальчика. Снова поцеловал. На этот раз – в тонкие морщины вверху лба. У него самого, кстати, такие же были, разве что более глубокие. Роде Аркадий Аркадьевич когда-то давно рассказывал, что такие часто бывают у шизоидов, ибо основная эмоция у них – это удивление. Довольно-таки интересная это штука. — Но? — Догадался Герц. Он не выглядел рассерженным. Но вот это его «Но?» обоих слегка взнервировало. — Я всё равно боюсь за тебя. — Повторился Лосев-Ленц. — Ты… явно считайт Герхард какой-то чудовище. — Он уставился в окно. Немного фиолетовое из-за фонарей. — Да. — Коротко и ясно ответил Родион, прислушиваясь к пошатнувшемуся дыханию молодого человека, сидящего рядом. Прямо-таки плечо к плечу. — Неужели ты придумал, как его оправдать? — Он взял его за запястье. — Это то, что ты собираешься сейчас сделать? Отто опустил голову. Он боялся нечаянно поссориться. Он старался сдержать свой горячий темперамент. — Родион. Я никого не оправдывайт. Говорю только то, что есть на самый дело. Знаешь… Да, он жестокий, тяжёлый человек. И я боялься его очень сильно. Очень долго. Но он всё равно есть просто человек. Ты же не знаешь. Возможно, я есть намного больше чудовище, чем он. Родья, ты не имейт понятий о том, какой быль его жизнь. Он тяжёлый… — Отто, я здесь не для того, чтобы жалеть какого-то… Отто закрыл его рот холодной ладонью. Родион непонимающе нахмурился. — Тщ-щ! — Произнёс Герц. — Его не надо жалеть! И меня не надо жалеть. — Его рука дрогнула. И Ленц это почувствовал. Отто осторожно уселся на бёдра Лосева. Положил внезапно ослабевшие руки к нему на плечи. На пару секунд отвёл помутневший взгляд, а затем почти что решительно поцеловал его в приоткрывшиеся от неожиданности губы. Обнял, прижавшись всем телом. Из дёрганых мыслей Роди улетучилось всё возмущение. И спорить совсем расхотелось. Вот он – здесь. В его руках. Так желает показать, доказать Родиону, что он только его. В тот самый момент – только для него. Ленц обнял Отто в ответ, одновременно гладя его по широкой спине, стараясь успокоить это дикое и трепетное создание. Которому вот-вот станет совсем нечем дышать. Отто рухнул лбом в воротничок его домашней рубашки. Родион шёпотом посмеялся над этим пылким «мальчишкой». Едва касаясь, провёл кончиками пальцев по его горячей шее и зарылся рукой в мягкие, чёрные волосы своего любимого Герца. — Ты… — Случайно всхлипнул Отто, вдруг позабыв все слова. Да и сам он куда-то потерялся. — Что же мне делать, счастье моё, недосягаемое? — Тихо-тихо спросил Родион, почти касаясь губами его розового уха. Нарочно так делал. И был очень рад услышать и почувствовать, как Герц шумно и горячо выдохнул ему в шею. — М? — Мы можем… — Отто стало сложно собрать свои мысли в кучу. Ещё сложнее – привести эту кучу в порядок. — Если ты хочешь, — он смущённо хихикнул, — я могу сообщайт тебе о каждый свой шаг. И ты будешь всегда знайт, что у меня происходийт, и меньше волноваться. — Он мягко и часто целовал его в шею. Отвлечь пытается. Маленький засранец. Просто невыносимый! — Хочешь? — примирительно, однако, не особенно серьёзно уточнил Герц, посмотрев на него с очаровательной улыбкой разыгравшегося юноши. Роде даже показалось, что разница в их календарных возрастах составляла не тринадцать лет, а число куда большее. Ленц глядел на Отто несколько вдумчивых секунд. Достаточно строго вглядывался. Отто даже шевельнуться не посмел, видимо решив, что вот и кончились долгожданные хиханьки-хаханьки. Только бы он не принялся его ругать. А Родион это умеет. — А вот хочу. — Заявил Лосев, не сводя глаз с его чуть напуганного лица. — Отличная идея, дорогой мой. — Прижал его сильнее и ненамеренно повалил Отто на себя. — Ах!.. — Воскликнул Отто, неожиданно потеряв равновесие. Тут же ощутил, как немного шершавые, но не грубые руки Ленца забрались под его майку. Родион исследуючи трогал его напрягшуюся спину, щекотно проводил пальцами вдоль изогнутой линии позвоночника, гладил поясницу, позволял себе спускаться чуть ниже, пробираясь под свободную резинку ночных шорт. Довольный, слушал, сбившееся дыхание до невозможного милого Отто. А Герц, в свою очередь, отчего-то внезапно стушевался. Как будто запутался, что он должен был делать, и что вообще происходило. Он приподнялся на локтях, плавясь и вздрагивая от приятных прикосновений. Лицо Ленца было почти напротив. От накатившего волнения Отто неосознанно закусил губу и прикрыл глаза. Хотя изначально инициатива и принадлежала ему,.. делать такое, делать это с Родионом было так ново и… так важно. Особенно. И он ещё не успел привыкнуть, что это было можно и совсем не стыдно. И ещё, наверное, он слишком много думал, и думы его мешали ему следовать ходу восхитительных событий настолько смело и раскованно, насколько он сам того от себя хотел. Он боялся сделать что-то не так. Переживал, что выходки его могут оказаться малость или многость неуместными. Что ему снова придётся краснеть под добродушно смеющимся взглядом голубых глаз Родиона Лосева-Ленца. А Родион не мог не заметить его растерянности. И сам поспешил забеспокоиться. — Что-то не так? — А? — вздрогнул. Ленц осторожно провёл тыльной стороной ладони по его побледневшей щеке. — Ты что, боишься? — Чуть было не уточнил, а не его ли он боялся, но, на всякий случай, не стал. Отто замотал головой. Ленц бережно убрал чёлку с его лба. — Нет, не боишься… — Герц в который раз перепутал окончания, над соблюдением которых так трудился. Улыбнулся. Прильнул к его губам. Ему охотно ответили. — Просто, понимаешь, я стесняйтся. — Он неловко сел на нём, надеясь, что Родиону было не очень тяжело. А Родя про себя отметил, что ему до умопомрачения нравилась эта тяжесть. — Ты стесняешься меня? — Ну, не-е-ет!.. Не тебя! — запротестовал он с выражением ребёнка, доказывающего чью-то неправоту в дружелюбном споре. — Не понимаю я тебя, Отто. Что это такое происходит? — Ничего плохого. Родья, я ужасно волноваться! — Всё же… в порядке. — Он ласково взял его за руку. — Да. Поэтому. Мне просто та-ак хорошо с тобой. — Ленц привстал, опираясь одной рукой. — Я представляйт себе не мог, что может быть так хорошо. Я никогда думаль, что буду с тобой. И так. Я есть мало, чтобы уместийт весь мой чувство. Ах, мне кажется, я дрожу… Прости за это. — Глупенький ты мой. Ты действительно дрожишь. Разволновавшийся Герц не особо понял, каким образом его уложили на спину. — Какой же ты трогательный. — Родя… Отто таял оттого, как Ленц немного робко гладил его живот и бока, приподнимая низ майки. Герц решил задрать её до самой шеи. Прикрыл глаза от смущения и предвкушения. И вот раскраснеться пришлось Ленцу. От переполнявшего его восхищения и нетерпения, - такая чудесная картина перед ним открылась. Даже голова пошла кругом. Он припал губами к его широкой груди. Целуя буквально каждый дюйм этого желанного тела. Прислушиваясь к тихим, хриплым вздохам. Любуясь каждым мгновением. Растворяясь в трепетной и тёплой темноте вместе с самым дорогим, что когда-либо появлялось в его самой замечательной жизни.***
Masaaki Kishibe & Ryohei Shimoyama - «Good Time Charlie's Got The Blues»
Наступил вечер понедельника. После генеральной репетиции отчётного концерта Аня и Тёма отправились на железнодорожный вокзал, чтобы проводить их общего Товарища. Оба ужасно устали, как это, обычно, и случалось во время трёх-четырёхчасовых репетиций. Главную сцену городского дома культуры делила почти вся школа искусств. А ждать своей очереди было даже тяжелее, чем по сто раз прогонять номера. Кого-то из маленьких даже вытошнило. Это у хора такая фигня постоянно происходила. Стояли там на сцене по стойке смирно до обмороков, а хоричка на них орала чуть ли не матом. Но случалось, что и матом крыла (в тот день просто родители у многих присутствовали). Половина хора были дети из начальной школы, и занятие, прошедшее без чьих-нибудь слёз, приравнивалось к чуду чудесному. Ане самой часто сдерживаться приходилось, хотя она-то уже далеко не в четвёртом классе училась. Тёме ещё повезло, как он сам это называл, что он был задействован только в двух танцевальных номерах: танго под Мирей Матьё и буги-вуги, который их коллектив в составе двух групп выучил в прошлом году, но из-за того, что важная половина танцоров заболела, так и не представил его на итоговом весеннем концерте. Аня же и Стеша участвовали практически везде. Ну, по крайней мере, так могло показаться со стороны. Стеше было немного легче лишь в том, что вместо пения в хоре, она играла в оркестре, где царила куда более лайтовая и дружелюбная атмосфера. Да и исполнять воодушевляющие композиции было намного интереснее, чем церковными голосами петь детские песенки. Аню ещё частенько бомбило, что петь их заставляли именно теми голосами, которые избирала сама хоричка. Вот скажет она кому-нибудь, как Ане, например, петь вторым голосом, и первым петь этот кто-то за всё время, проведённое в музыкалке, права иметь уже не будет. Будет дрожать и терпеть. Но, в целом, хор был единственной вещью, которая Аню в тот вечер действительно напрягала. — Собачка сегодня, конечно, дал жару. — С восхищением вспоминала Аня, как их флегматичный звукорежиссёр всю дорогу хоричку доводил. — Серый? Да, от души! — Поддержал Артём. — А чего он так тормозил-то сегодня? — Та ему ж в принципе пофигу. А сейчас у него голова вообще другими вещами занята. — Это какими же? — Ну, во-первых, его джаз-банда придумала участвовать в каком-то международном фестивале, а во-вторых, вот тут дело реально важное, - что капец, они с Леной Игоревной решили обручальные кольца на алике заказать. Вот ищут. Выбирают. Я как раз у него подзастрял, когда декорации из каморки забирал, пушто он у меня спросил, какие круче – из смолы, или металлические, которые ещё цвет меняют. — Конечно, металлические. — Вот и я так же ему ответил. И только я это сказал, как Зобко заорала: «Сергей Саныч, твою мать!!!». Это хорошо ещё, он вам микрофоны не врубил. — Генка ещё так расхохотался, - я думала, она его сожрёт. Но, вроде бы, пока что жить будет. Так, подожди. Они, всё-таки, женятся? Они же «слишком прогрессивные для этого дерьма». — Припомнила Аня высказывание Серого. — Ну, они-то – прогрессивные, даже не представляю, - насколько. Но предки их и прочие родственники своё время отнюдь не опережают. Заставлять, что Лену, что Серого – бесполезно, так их упрашивать, а то и умолять стали, чтобы они «по-человечески поступали». Надоело обоим. Да и нервные они слегка. Вот они и решили всё узаконить, чтобы от них, мягко говоря, отстали. — А-а, ну, понима-аю. Жалко, конечно, что не получилось у них. Но колечки с алика – это, конечно, классно. — Да-да-да! — Рассмеялся Крош. — Прямо-таки «всё как у людей»! — Я же серьёзно! Это напоминает, как лучшие друзья носят одинаковые талисманы, чтобы смотреть на них и радоваться тому, что ты связан с кем-то очень крутым, что у тебя есть кто-то твой, с кем тебе хорошо. — Знаешь ли, это уже – как у сверхлюдей. — С улыбкой заметил Артём. — Возможно. — Улыбнулась в ответ Анечка. — Мне сейчас подумалось, — чуть тише начал Крошик, — может, в этом нам с Ёжиком даже повезло. Что не надо жениться и что-то там регистрировать. Меньше галочек, - жить легче. — Да… — Сказала Аня, задумавшись. — Без этих галочек – даже очень хорошо.***
На вокзале они довольно быстро нашли своих соседей. Они сидели на скамейке и о чём-то разговаривали. Кажется, спорили о будущем человечества. Прогнозировали, жестикулируя и время от времени по-умному хмурясь. За горизонт потихоньку закатывалось солнце, как всегда, делая всё вокруг особенно красивым. Невесомым и стремительно-ярким. Аня подумала, что мир рядом с ней был до сказочного романтичным и прекрасным. На душе было тепло и приятно. Хотелось что-нибудь напевать. Крошик немедленно присоединился к беседе о насущных проблемах. Будучи человеком неравнодушным вообще ко всему, Аня последовала его примеру. Если в самом начале их знакомства у Анны с Отто в случае разговора главной задачей выступало со всей злости переспорить друг друга, то сейчас они предпочитали сотрудничать, и частые рассуждения на двоих им теперь очень и очень нравились. Вообще, так называемое, юношество в лице Ани и Тёмы любили вытаскивать Герца из дома, чтобы погулять и обсудить «последние» новости науки и определённых сфер искусства. Когда до отправления оставалось ещё довольно много времени, в нескольких метрах от своей компании Отто заметил невысокую, тёмную фигуру. Человек точно запыхался, был печален и хмур. И как будто не мог решить, стоило ли ему подходить и что-то говорить, или его присутствие там было совершенно лишним. А может, и опасным. — Я сейчас. — Кивнул Отто своим товарищам. Не совсем уверенно он подошёл к бывшему коллеге в широких коричневых брюках. — Привет, Егор. — Вежливо поздоровался Герц. При этом даже не попытавшись натянуть улыбку. Не хотелось ему лгать. С Георгием у него теперь, как бы он тому ни противился, ассоциировались далеко не самые приятные воспоминания. Если вообще можно так охарактеризовать тот ужас, что пережил Отто не так давно. Он понимал, что Георгий, скорее всего, был и ни при чём вовсе. Однако легче от этого не становилось ни на грамм. — Отто… Привет. — Тихо ответил Усяч. Ему было трудно смотреть в глаза тому, кому он, пусть неосознанно, пусть крайне косвенно, но всё-таки серьёзно подпортил жизнь. — Я уж думал, не успею. Хотел с тобой попрощаться. Между ними сгустилось нерешительное молчание. Молчание, вобравшее в себя тучу таких важных слов, которые обоим просто необходимо было сказать в тот самый сложный момент. — Я тоже. — Честно сказал Отто и протянул ему руку. — Тогда… Прощай? Георгий несколько секунд смотрел на его ладонь, замерев и, кажется, даже прекратив дышать. Он думал. Нет, он не хотел расставаться с таким дорогим товарищем вот так, ведь Отто Герц был и останется одним из тех немногих, к кому угрюмый Георгий Усяч умудрился проникнуться и привязаться. — Подожди. — С еле уловимым надрывом, почти шёпотом взмолился он, устремив свой отчаянный взгляд прямо в холодные, синие глаза напротив. — Я не могу. Не хочу так. — Что? — Отто тоже говорил очень тихо. — Отто, ты можешь выслушать? — Хорошо. — Да, он в самом деле хотел его выслушать. А Егор не знал, с чего начать своё объяснение. — Ты зналь? — Спросил Отто. Надеясь, что ответят ему отрицательно. — Я знал. Только то, что он влюбился в тебя. — Виновато сказал Георгий, внимательно следя за эмоциями недавнего приятеля. — Но я… Не знаю. Мне и в голову не приходило, что он мог сделать такое. Я не рассказывал тебе о нём, потому что не думал, что всё так кончится. Я никому о нём этого не говорил. Прости. Если бы я вовремя… — Это ничего… — Оборвал его Отто. Теперь он понял. Он услышал именно то, что ему нужно было услышать. Хорошо, что он пришёл. Всё то время Егор оставался его добрым товарищем. Каково же ему было узнать об этой блядской истории? Он ещё себя винит! Чувствует вину за то, что доверял своему другу. Отто стало горько. Он не нашёл слов, чтобы как-то успокоить суровую совесть Георгия, и просто крепко-крепко обнял его. — Спасибо тебе за всё! — Тепло поблагодарил он одного из своих спасителей. — Отто… — Ты так много для меня делайт. Спасибо тебе, Егор. Егор обнял друга в ответ. Всё было хорошо. Насколько хорошо могло быть, учитывая непростые обстоятельства, предшествующие этому «хорошо». Отто не таил на него зла. Отто неплохо выглядел и, вроде бы, в заметной степени оправился от потрясения. Возможно, они продолжат общаться. Не исключено, что когда-нибудь они даже встретятся вживую. — Извини, что говорю об этом, — сказал Георгий, опустив глаза, — мне это просто нужно. — Ничего, говори. — Отто догадывался, о чём так тяжело думал Усяч. И был совсем не против, чтобы тот поделился с ним своими переживаниями. Время до прибытия поезда ещё оставалось, и лучше было бы договорить всё прямо там. Георгий набрал воздуха в лёгкие. Очень много воздуха. Словно стараясь стать сильнее, чем когда-либо, чтобы суметь сказать то, что он всё ещё не решался принять, что говорить было физически тяжело. — Он места себе не находит. Стал как тень. И теперь как будто от меня зависит. Не знаю, что со всем этим делать. Ведь… Что бы он ни натворил, он же мой. Прости. — Я понимайт. Егор, я знаю, каково это. И ты скажи ему, что я есть в порядке. Это на самый дело есть почти так. Скажи ему, что я об этом, о нём совсем не думайт. — Это правда? Ты, то есть, ты не ненавидишь его? — При натерпевшемся Отто Герце казалось не слишком уместным называть Пашу по имени. — Если честно, я не знаю. Дело в том, что я сам во всём виноват. Но всё это уже не важно. — Он улыбнулся. — Я не хочу переживать над тем, чего уже нельзя меняйт. Егор был готов разрыдаться. Так сердце у него рвалось из-за обоих друзей. Отто уже давным-давно понял, что никакой Егор Усяч не был злой, а очень даже добрый и ужасно чувствительный. Временами даже чересчур чувствительный. Жаль, что из-за них с Павлом Никифоровичем ему вновь пришлось пережить много всего отстойного… Противного. Подобного разнообразной срани, что ему уже приходилось чувствовать, но в то же время совершенно на неё не похожего. Новый блевотный опыт на его жизненном пути. Новый оттенок удушающей вины. Очередная порция гнева. И опускающиеся руки. — Я бы тоже хотел так… — Егор неопределённо улыбнулся в ответ на такую простую и искреннюю улыбку товарища. Потёр измученную шею. Все эти переживания душили беднягу физически. И как ему удавалось с тем, что творилось в душе его, сохранять почти что суровое выражение лица? — Что не позволяйт тебе? Егор пожал плечами.***
Когда шумный поезд умчал Отто Герца назад в будущее, а его дорогие друзья отправились в шестиэтажный дом, где обитали все втроём, утомлённый многообразием событий в своей угрюмой жизни Егор Усяч приземлился на недавно окрашенную, но, к счастью, уже высохшую деревянную скамейку. Идиотского насыщенного зелёного цвета. Такой же краской были изрисованы почти все подлежащие обновлению скамейки города «Ш». По видению Усяча это была уже не просто рядовая безвкусица, а самое настоящее преступление. Неделю назад он бы поспешил пробомбиться об этом Павлу. Но сейчас как-то не до того было. Сейчас они вообще редко о чём-либо разговаривали в нормальном, привычном смысле слова «разговаривать». Их теперешнее «общение» Егор точно не мог назвать нормальным или типа того. И встречи их происходили до нереального отстойно. Павел просто через день с грохотом заваливался в его квартиру. Каждый раз – надравшийся до того, что смотреть было противно, больно и отчасти даже страшно. Иногда Егор ругал его. Иногда – пытался утешить. Иногда он ненавидел его. Иногда. Ему так казалось. Только казалось. Да, он был зол. Он хотел его ударить. И делал это. Но это не было настоящей ненавистью. Он любил его. За столько лет, прожитых бок о бок, Павел стал ему братом. Одним из самых дорогих людей на планете. И его поганое горе стало личным горем самого Георгия. Он бессмысленно всматривался в предзакатное небо, когда очень вовремя зазвонил его мобильный. Симфонией Моцарта, остававшейся рингтоном вот уже почти семь лет. Егор, вздрогнув от неожиданности, достал престарелый слайдер из кармана большой кожаной куртки и поглядел на маленький экран, на котором высветилась миниатюрная фотография человека со строгим, бледным лицом и светлыми, пушистыми волосами до плеч. Под фото подпись: Hage Schwarz-Stern. Усяч улыбнулся и поспешил ответить на такой внезапный, но очень приятный звонок от очень-очень приятного собеседника. — Здравствуй. — Сказал он почти с нежностью, а с лица его не сходила усталая улыбка. Еле заметная, но настоящая. — Moin***. — Ответили ему немного хриплым мальчишеским голосом. Как обычно, слегка встревоженно. Капля кошачьей психованности – как черта милого характера Хаге Штерн (оно предпочитало свою вторую фамилию, так как с первой было связано что-то тяжёлое). — Wie geht’s****? — Ich weiß nicht… Наверное. Alles ist gut. — Наверное. Something happened*****? Егор усмехнулся этой забавной помеси языков. Переписывались они так же. Возможно, рискуя вскоре разучиться говорить, как нормальные люди. — Sure. But I’m fine. А ты, Хаге? — Он, если честно, понятия не имел, как это имя должно писаться по-русски. — Скучаю. — Почему? — Ich weiß nicht. Ich möchte dich treffen******. Want to see you. — Ich auch. — Are you busy? — Оно постоянно боится помешать ему. Всегда спрашивает перед тем, как действительно перейти к беседе. Это может показаться милым, но Егор уже знает, в чём дело, и милым ему это не кажется вовсе. — Нет. — Хорошо. Will you tell me, how your day was*******? Егор? — Да, конечно. Оно точно могло его понять. И хотело помочь. Так Хаге понравился суровый русский, с которым оно познакомилось на расстоянии. Оказалось, они были очень похожи. Хотя на первый взгляд и контрастировали до степени некоего символизма. Но это бредово, как решили оба. Двое слегка потерянных и одиноких психов с такими схожими увлечениями и проблемами. И почему бы друг другом не заинтересоваться и не поддержать? Подумано, - сделано. Теперь они – друзья по переписке, помогающие друг дружке справляться с разнообразными экзистенциальными сложностями. Кстати говоря, у, так называемого самим собой, Хаге тоже были серьёзные проблемы с так называемым братом. Егор полагал, что тамашняя катастрофа была даже хуже, чем у него с Павлом. Хотя, казалось бы, куда ещё хуже? Общая, в каком-то роде, печаль, придавала беседам внезапных соулмейтов ещё больше трепета и тепла. Разделять её на двоих было куда легче, чем разгребать этот груз поодиночке. Теперь обоим было не так страшно. Не так пусто. Теперь, благодаря этому любопытному знакомству, у них появились новые надежды на эту жестокую и восхитительную жизнь. Оправдаются ли… Всё может быть.***
Артём Крошик был по-настоящему счастлив, возвращаясь домой тем солнечным вечером. Несмотря на то, что в тот малость суетливый понедельник ему на неопределённый срок пришлось попрощаться с одним из дражайших его юному сердцу людей, Тёме было радостно. Вполне объяснимо радостно. Он знал, что теперь у его друзей всё точно будет хорошо. Он не сомневался, что вместе они смогут справиться со всеми трудностями, с которыми каждому регулярно приходится сталкиваться на таком непредсказуемом пути жизни. Солнце светило как будто бы отовсюду и всё время в лицо, и Крошик никак не мог разобраться, - из-за ярких лучей, или же оттого, что он был предельно растроган, слёзы выступали на его сощуренных глазах. В голове все прокручивалось цветное кино об уходящем в торжественный закат замечательном майском деньке. Он думал о том, как много они смеялись и болтали о всякой необыкновенно важной ерунде. Всё было на удивление хорошо. Даже репетиция, что могла быть омрачнена занудством Лили, или, ещё хуже, неизлечимым дебилизмом Толика, прошла без происшествий (по крайней мере, внутри танцевального коллектива). Строгая и пафосная Тигрицина даже похвалила их несколько раз. И, кстати, не только она. Осталось только во вторник показать класс. И они его обязательно покажут! Ведь на отчётные концерты всегда приходят самые важные для выступаторов люди (человеки!), ради которых должно постараться. Нужно выложиться! Тёма с улыбкой посматривал то на чуточку смущённого Родиона Данииловича, который явно всё ещё был немного не с ними, то на счастливую-счастливую Анечку, которой некоторое время назад удалось осуществить одну чудесную-расчудесную, ужасно смелую затею. Даже Тёма бы за подобное не взялся. Отваги бы не хватило. Ну, Аня всегда была довольно-таки боевой особой. Но чтобы заставить (да вот приметно так) двух взрослых людей целоваться на вокзале под импровизированным шалашиком из трёх курток, это было слишком