Plume - «Sea Story IV - Before the departure»
Интересно. Почему-то всегда помнится, что было до выступления. И после тоже. Но то, как ты играл, что происходило в это время, - вспоминаешь либо мало и нечётко, либо вообще вспомнить ничего не можешь, кроме того, на какой ноте у тебя неистово задрожали руки, и на каком аккорде всё чуть не сорвалось. А так – почти ничего. Будто и не выступал ты перед этой взволнованной публикой. У пианистов экзамен по специальности проходил в актовом зале. Это был уже не просто экзамен, а самый настоящий концерт. Даже зелёные кулисы на небольшой сцене украсили цветами, которые в классе рукоделия шестиклассники месяц мастерили. Старались. Между прочим, красиво получилось. Не факт, что экспертам разных сортов зашло бы, если бы это дело сфотографировали и поместили на страницу в социальной сети. Возможно, декорации и смотрелись слегка (или совсем) «по-деревенски» и, так сказать, старомодно (как ковры на стенах старых квартир, типа моей). Но те разноцветные цветы из ниток и клея ПВА выглядели, если представить, куда приятнее и душевней, что ли, чем оформление, которое могло существовать, если бы руководство скромной музыкальной школы потратилось на услуги профессионалов. Был в городе один дядька – на большие дни вроде Дня защитника отечества или Дня народного единства очень богато наряжал сцену и залы дома культуры. То кучей шаров (чаще всего – а-ля российский флаг), то пышными аппликациями из лент или огромными гирляндами из живых (так-то не очень) цветов и т. п. Аркадий Аркадьевич чуть ли ни каждый раз с вздохами объяснял коллегам, какая же это, по его авторитетному мнению, была безвкусица. С Аркадием Аркадьевичем почти бесспорно соглашались и старались успокоить расстроенного пианиста тем, что его ученики способны были своей игрой спасти любой концерт. Аркадий Аркадьевич на это никак не возражал. Хотя с вульгарности декораций триггерить его не прекращало. Ему всегда в них не хватало строгости и искренности. И он восхитительно серьёзно относился к своему непростому и жутко многозадачному делу. Удивительно, как у Воронова нервы не сдавали, учитывая, сколько он на себя брал. В любой сценарий «совал свой большой вороний нос». Однажды, его не устроило, что один из ребят-ведущих не выговаривал «л». Так вот Аркадьевич до него докопался и за неделю этот дефект речи чудесным образом устранил. В общем, подход у него был довольно-таки педантичный. Наверное, ни в ДК, ни в музыкалке им. Шилзбергера не нашлось бы коллектива или солиста, которому бы Аркадий Аркадьевич что-нибудь где-нибудь не подправил, и которому это что-нибудь где-нибудь не пошло бы на пользу. Надо вспомнить, что Аркадий Воронов обладал действительно хорошим вкусом и был, как это называется, идейным педагогом, работал горячо и становился подлинным, сияющим примером не только для своих учеников, но и для многих взрослых, которым посчастливилось иметь дело со старым музыкантом (историком, психологом и, ой, кем он только ни являлся). Когда Аня репетировала в этом зале за час до начала экзамена, она подумала, что Аркадий Аркадьевич был бы доволен получившейся обстановкой. Она думала о том, что бы он сказал им – выпускникам. Скорее всего, что-нибудь воодушевляющее, и, наверное, подбадривающее. Побуждающее на подвиги, возможно… Он всегда очень классные слова находил (хотя, вряд ли ему приходилось их прямо-таки искать): такие красивые и сильные. И звучали они очень торжественно и вместе с тем точно от души. Ане так хотелось хотя бы примерно представить подобную учительскую речь, только вот все, появившиеся было на горизонте беспокойной мысли, предложения рассыпались как цветы черёмухи. Тем временем тысячи лепестков проносились прямо за окном. Их подхватывал сильный и беззаботный ветер и разносил во все уголки города, будто стремясь показать белые лепестки всем вокруг. Словно пятилетний ребёнок, изобразивший новую зверушку в своём альбоме для рисования. Аня услышала, как кто-то открыл большую светло-коричневую дверь и тихо вошел в зал. Это был Саша Ларин. Он повторял свою партию в кабинете, а теперь пришёл к ней. Первым Аня играла «старину» Бетховена. Вместе с Сашей они его играли. В общем-то, благодаря нему они и познакомились. Благодаря тому, что Аркадий Аркадьевич решил сделать из этих двоих ансамбль. Тогда, в начале сентября, никто и предположить не мог, что всё сложится настолько исторически. Хотя… Аркадьевич, быть может, и мог. Ха-ха, немного позже, но тоже осенью, она ещё этому Александру Ларину свои нескладные рукописные истории отважилась показать. А теперь ей почему-то было как-то даже немного стыдно вспоминать об этом. Глупая она тогда была. До жути. Это сейчас она так считает. А ведь всего лишь учебный год почти пролетел. Помнится, Саша ещё тогда её прозу оценивать стал и так оценил, что – фиг знает, что. Они ещё в тот раз чуть вконец не рассорились, заспорив о том, что есть хорошо, а что - вообще не очень. Кстати, больше Анна ни ему, ни кому-либо ещё своих детских и неразумных сочинений не показывала. Да, и показывать-то было нечего. Те потраченные страницы она деду Косте отдала – печку топить, а новых не появлялось. Может, она и примется когда-нибудь за это бесполезное занятие вновь. Но, скорее всего, только в старости. Если доживёт. И будут это не печальные повести о бытовухе и любви-и, а какая-нибудь научная фантастика. С самолётами там, путешествиями всякими… Житейского и профессионального опыта у неё тогда уже, наверное будет достаточно. Наверно. Ей хоть раз в жизни чего-то было достаточно? В руках у Саши был чёрный чехол. Он никогда не носил свою скрипку без него. Даже если инструмент требовалось перенести всего-то через коридор. Он ею очень сильно дорожил. Аня в скрипках не особо понимала, но Саша часто говорил о том, какой здоровский инструмент ему достался. От деда, между прочим. И ещё он часто говорил о том, как это сложно – отыскать по-настоящему хорошую скрипку, и как дорого они стоят. Иногда он высокомерно ворчал на Стешу с Крошем за то, что эти дети, по его мнению, обращались со своими гитарами недостаточно почтительно и вкрай несерьёзно. Они его на фиг посылали, из-за чего выражение его творческой физиономии становилось ещё более надменным. Раньше он, бывало, так себя и при Ане вёл. Но в какой-то момент совсем перестал. И замечательно. Он подошёл к Ане. Она в девятый раз повторяла один из сложных переходов. — Волнуешься? — Тихо спросил Саша, когда Аня опустила руки на колени. Аня кивнула и немного улыбнулась. — Понимаю. — Отзеркалил её печальную улыбку. Саша уже успел сказать ей о том, как она чудесно выглядела в её строгом светло-розовом костюме, когда они вместе отправились тем воскресным утром в музыкальную школу. По дороге ему вспомнилось, как он впервые встретил её в том же здании, в классе фортепиано. Тогда она одета была совсем по-другому. И вела себя тоже немного иначе, чем теперь. А ещё первого сентября её волосы были завязаны белыми бантами в большие хвостики, а в это майское воскресенье она их заплела в какую-то очень взрослую косу… типа… как у старшей гг из «Холодного сердца». И теперь Аня не была такой весёлой. Помнится, Саше когда-то хотелось, чтобы она повзрослела. Возможно, это и было именно то, что она, в итоге, сделала. Только вот из-за этого Саше теперь было не очень-то уютно. Раньше их совместная история капельку напоминала «Восьмиклассницу»*. Но вот – что-то пошло не так. Вернее, всё стало в n-ной степени по-другому. И чего только ещё ни изменится! Но Саше больше не хочется каждый раз бояться завтрашнего дня. Будь же что будет. А они уж как-нибудь переживут. По крайней мере, должны. — Давай повторим? — Сказала Аня. — Да, — ответил Саша, — хорошо. И они играли. Удивительно, — ни разу не сбившись, не слажав с первого раза. Точно так же, а то и лучше, им предстояло выступить и перед суровой комиссией и взволнованными (не меньше, чем сами музыканты) зрителями. Когда они заканчивали, в зал потихоньку начал подтягиваться народ: поддерживающий и, собственно, сдающий. Аня покинула своё место за фортепиано и, очень ласково взглянув на Сашу, направилась к большому окну, откуда ей махал рукой одиннадцатиклассник с голубыми волосами. Рядом с ним был его парень в очках, Анина подруга с чёрно-белой чёлкой, их учительница по физкультуре и ОБЖ, а также всеми любимый сосед чёрного цвета, который в понедельник собрался уехать. К этой могучей кучке, минут через пять, потом ещё присоединился главный Анин учитель. Аня поздоровалась. Компания ей ответила. Каждый из них от всей души пожелал ей удачи и посоветовал не переживать так, потому что она у них просто умница и красавица, на все руки мастер. И всё она непременно сдаст. Не вешать нос раньше времени! Да и вообще нос не вешать. Потом ещё пришли Анины родители. Тоже пожелали много приятного и крепко обняли перед тем, как Аня вместе с её кудрявым другом скрылись в гримёрке за сценой, где скучковались и другие юные музыканты. Приближался жуткий час. Начало последнего экзамена. Когда Аня сдавала экзамен по специальности семь лет назад, - ей пришлось выступать первой. Как же она тогда перенервничала! И, когда она повторяла свои пьесы, ничего у неё не получалось. Она сбивалась на элементарных местах. Ане так страшно тогда было, что даже тошнило. Казалось, никто из ребят не переживал так же сильно, как она. Первый экзамен. Всё так серьёзно, всё так сложно… И никто не догадывается о том, как тебе плохо и досадно, что слёзы по щекам сами начинают литься. К счастью, Ане тогда кое-как удалось собраться и, с всё ещё покрасневшими щеками и глазами, она всё-таки отыграла те злосчастные песенку и навсегда забытый теперь этюд. Она, как ребёнок, немного проживающий в доме культуры, была довольно артистичным пианистом, поэтому, когда Аня играла, людям казалось, что она была «как рыба в воде», и никаким мандражом нельзя было сломить её настрой. О том, как тяжело ей давались всяческие там публичные выступления, знала только сама Аня Миронова да Аркадий Аркадьевич. Она с ним об этом специально не говорила. Если только он сам предлагал на эту тему побеседовать. Бывало, беседовали. И становилось намного лучше. Больше никому о таких своих страхах и волнениях она не пробалтывалась и старалась даже вида не показывать, дабы не испортить репутацию сильной и уверенной в себе героини эпичных клипов из её головы. Не хотелось, чтобы к ней относились как к «типичной девочке-припевочке». Не хотелось, чтобы кто-то подумал, что она плачет просто оттого, что она «слабая девочка». На самом деле, даже если ты не панк, твой путь будет полон опасностей. Так что, мужайся, девятиклассница. Тебе нелегко признавать себя девочкой, когда это связано с непонятным стыдом? Не хочешь быть униженной. Чувствовать себя таковой. Знаешь… Прекрати-ка переживать за то, что они, эти вездесущие они, о тебе подумают или даже сочинят. Ты, понимаешь, есть… Людмила Тимуровна объявила первого экзаменующегося. На этот раз им была не Аня. И здорово. За эти семь увлекательных лет она поняла, что сдаваться первой ей было совершенно неудобно и слишком нервно. В этот раз ей рандомно досталась бумажка с номером «6». Прямо как её этаж. Аня в своей, с некоторых пор, - обычной задумчивости поглядела на Людмилу Тимуровну, которая, в свою очередь, очень взволнованно наблюдала за игрой одного парня, исполнявшего, вроде бы, Моцарта. Аня не очень слушала. Если бы Аркадий Аркадьевич не погиб в аварии, то, скорее всего, учеников объявлял бы он. И бедной Людмиле Тимуровне не пришлось бы слегка заикаться и глотать валерьяночные таблетки. Молодая учительница ужасно нервничала на этих торжественных экзаменах. В пятницу, например, сдавали гитаристы-пятиклассники (и Стеша же среди них), так она волновалась, наверное, сильнее самих детей. А для них, если что, это была та ещё жесть. Пятой играла девочка с высоким, пушистым хвостом и чрезвычайно серьёзным лицом. Последней у неё была, как она её обзывала, «Турка»**. Эта часть сонаты - точно в её духе. Девочке было тринадцать, она была в красном платье, и её вытошнило перед экзаменом. Жалко немного, конечно. Но по ней вряд ли бы кто-то сказал, что она вообще волновалась. Все думали, что она была чересчур сосредоточена и даже чуточку зациклена. Что-то устрашающее было в её холодном взгляде. Хотя на самом деле она была доброй и весёлой. Весёлой, - когда дело не касалось учёбы и всяких важных конкурсов, в которых нужно обязательно победить, чтобы тебя не сняли со школьной доски почёта, и в тебе, всемогущей, не разочаровались близкие (и не очень) люди, а в первую очередь, ты сама. Вот кем ты будешь без грамот и отличных оценок? Возможна ли жизнь без благодарственных писем и свидетельств красного цвета??? Неужели так можно было… Девочка-ботан (без очков!) выступила классно. Хоть это и был экзамен, ни зрители, ни комиссия буками не сидели и провожали стрессующих учеников дружными аплодисментами. Какая приятная традиция в этой музыкальной школе. И… её тоже Аркадий Аркадьевич Воронов ввёл. Она выдохнула, когда ушла со сцены. У неё задрожали руки. Полминуты назад они были совершенно точными. Она с дружественной улыбкой посмотрела на Аню и кивнула (наверно, она так сделала, потому что любила смотреть японские мультсериалы, где герои в подобных моментах кивают с решительным видом). Людмила Тимуровна назвала фамилию и имя следующего выпускника. — Миронова Аня… Какие произведения они будут играть, ребята говорили сами. Так было удобнее. И кто мог поручиться за то, что кто-нибудь из них не решился бы поменять их порядок в тот самый последний момент? Некоторые любят говорить: «Перед смертью не надышишься». Но, вообще-то, экзамен – это не смерть. И разве есть смысл в том, чтобы не дышать перед «смертью»? Ну, всё. Теперь точно ПОЕХАЛИ! «Жги, Анька!», — одновременно подумали Стеша и Артём.***
Ich will nicht, jeden Morgen von neuem letzte Nacht bereuen.
Ich würd' viel lieber jeden Morgen von neuem, von dir träumen.***
AnnenMayKantereit – «Jeden Morgen»
Тем замечательным утром Отто, как это часто случалось, проснулся до звонка будильника. Бесшумно зевая, посмотрел на часы. Оставалось ещё полчаса с лишним. Герц решил, что пытаться доспать было бессмысленно. И не хотелось ему спать, когда кое-кто очень дорогой всё ещё дрых за спиной, уткнувшись лбом в его шею. У Родиона не было привычки просыпаться раньше назначенного времени. Он умиротворённо похрапывал, одной рукой (ух, какой волосатой) обнимая сладко зевающего Герца. А Герцу ужасно нравились его волосатые руки (у него руки тоже были волосатые, но не сильно). Особенно ему эти большие руки нравились, когда они обнимали его. Так здорово, что они обнимались часто-часто – чуть ли не по двадцать раз на дню. Отто чувствовал себя по-настоящему счастливым, когда его обнимал Родион. Такой большой, мягкий и тёплый. Той ночью они кое-как заснули под одним одеялом. Точнее, под огромным пледом, одетым в жёлтый пододеяльник. Отопление уже пропало, но дома прогреться ещё не успели, поэтому даже в квартире Лосева-Ленца стоял дубак. Однако, вылезать из-под одеяла Отто Герцу не хотелось вовсе не из-за холода. Честно говоря, под тёплым пледом и совсем рядом с его любимым другом Отто было жарковато. Но это чудесное «совсем рядом» того стоило. Осторожно, чтобы не разбудить, он перевернулся на другой бок. Вот. Теперь он мог любоваться его уморительно серьёзным лицом. Отто ласково улыбнулся, глядя на то, как смешно хмурился во сне Родион Даниилович Лосев-Ленц. За окном шумно пролетали редкие машины, громко болтали птички, солнечные лучи ярко освещали комнату сквозь тюль, тени от ветвей берёзы покачивались на стене, а Отто всё смотрел на своего любимого, мечтательно вздыхал и улыбался. Вспоминал прошедшую ночь и краснел. Если бы Родион увидел, что он с самого утра красный как помидор, точно бы начал хихикать. Как всегда. Отто прижал свои вечно холодные руки к горящим щекам. Смущения не поубавилось, только ладони стали немного теплей. Он глянул через плечо на циферблат. Ещё двадцать три минуты, чтобы спать. Отто чихнул, укрылся пледом до самого носа и закрыл слипающиеся глаза. Снова зевнул. И моментально заснул.***
Родион чуть было привычно не рассердился на трезвонящий будильник. Грозно промычал, растирая сонные глаза. Быстро вспомнил о том, ради чего он поднялся в воскресенье рано утром, и каким это солнечное утро обещало быть. Он поспешил протянуть руку к будильнику и отключить его. Посмотрел на спящего Отто, который почти с головой укутался в одеяло. Поцеловал его в лоб, решив пока не будить. Пускай поспит немного дольше после почти бессонной ночи. Конечно, Отто обязательно обидится на то, что Лосев его не разбудил, и, скорее всего, станет на него ворчать своими забавными полунерусскими ругательствами. Он собрал свои вещи, поцеловал Отто в висок и на цыпочках потопал в ванную. По-быстрому вымылся, оделся и умчался на кухню жарить сосиски в микроволновке. Не то чтобы он был совсем никаким кулинаром, но вечная нехватка времени и лень приучили его в любой удобной для покушать ситуации использовать микроволновую печь. Ах, что бы он без неё делал! Поставив кипятиться чайник, который они забыли вскипятить вечером, чтобы утром не возиться, он отправился будить Герца. А то точно расстроится, что так сильно проспал. Когда он вошёл в комнату, увидел, что будить никого уже и не требовалось. Отто сидел на кровати, накинув на себя одеяло, и растерянно всматривался в стрелки часов. — Ой. Доброе утро. — Сказал Родион, усевшись рядом и чмокнув его в щёку и в шею. Отто тут же порозовел и окинул Родю рассерженным взглядом прекрасно-голубых глаз. Лосев подумал, что Герц, когда злился, выглядел очень***
— Ох, хоспаде-е!.. Ёжичек, ты когда-нибудь замечал, как быстро растут наши дети??? — Взволнованно и восторженно взвизгивал Крош по торопливой дороге в музыкальную школу, в которой и сам когда-то обучался. На гитаре учился играть. И Ёжик тоже там учился. На фортепиано у Аркадия Аркадьевича. Он с первого класса музицировать начал. В седьмом выпустился с красным дипломом и пошёл на сжатый курс гитары. Как будто мозги и время ему девать больше было некуда. Хотя, в общем-то, он туда совсем не зря пошёл. Все просто тащились оттого, как он играл. И самому Ежу играть на гитаре очень нравилось. И, наверное, не просто так его все вокруг гением считали, хотя он, разбирающийся в терминологии, и настаивал, что таковым совершенно точно не был. И делал он это не только, из-за того что был очень скромным но также и потому, что обзывательство «гений» беспощадно обесценивало весь его огромный и тяжкий труд. Ёжик просто терпеть не мог, когда он в очередной раз побеждал в конкурсе или олимпиаде, а ему говорили, что это было вполне себе предсказуемо, и иного от него, вообще-то, не ждали. Вау. Как будто он уже был рождён с такими чудесными мозгами, а его успех был предопределён. Боженькой, наверное. О, да. Помнится, когда он в девятом классе все школьные экзамены на «отлично» посдавал, окончательно уничтожив зрение (ну, зато хоть очки новые, стильные купить пришлось), его прародители крестились и многократно повторяли, что, мол, как хорошо, что они столько свечей в церкви поставили. А Максима тогда ещё ужасно расстраивало и раздражало то, сколько денег они на те самые свечки потратили. Честно говоря, ему было обидно из-за того, что его старания не ценились теми, кто называл себя его семьёй, под семьёй подразумевая близких людей. Ха-ха, смешное заблуждение. Так «прикольно», когда бабушки и дедушки вместо юноши, который заслужил похвалы, благодарят неведомое существо(?), словно это оно по ночам вкалывает и нервы гробит. А ещё «круче», когда родители этого всемогущего юноши воспринимают его достижения как должное. Довольно популярная ситуация: если он приносит домой дипломы и пятёрки, - это нормально (и не более), это его работа и обязанность. Но, если случается что-то для них неприятное, он быстро становится неблагодарным ублюдком, позорящим не то, что семью, но и весь дворянский-уебанский род. Максиму Ежу по-настоящему повезло иметь таких замечательных друзей и товарищей как Аня, Стеша, Йох и Тёма. Которые всегда были готовы помочь, понять и поддержать. Не из-за чувства дружеской обязанности или такой же дружеской корысти. Из-за своей простой доброты, тихой искренности и сияющей любви. Именно так. Они не придумывали громких речей и никогда не притворялись. Просто любили тебя и принимали таким, каким ты не боялся быть при них. Таким, каким ты был при себе. А ты искренне любил их, хотя и не часто говорил им о своих чувствах. А твоим товарищам и без этого всё было понятно. По твоим нежным и трогательным взглядам из-за линз строгих очков. — Казалось бы, ещё вчера они были во-о-от такими, — Крошик отмерил рукой уровень – чуть выше коленки. Ёжик улыбнулся, глядя на восторженного друга. А Крош серьёзно продолжил: — А сейчас они уже вон, — махнул головой куда-то вверх, — экзамены в музыкалке сдают. А у меня, слышишь(?), у меня такими темпами скоро нервы тоже, сщфить(!), сдадут. А-а-а-а, как же я переживаю-то, ты б ток знал, Ежидзе! — Да уж я-то знаю, — вздохнул задумчивый очкарик. Ох, да. Ему бы и не знать. Ещё недавно, в пятницу, они сидели на скамейке на первом этаже в музыкалке. Максим, Артём, Йохан и Нюша. Так вот этот самый Артём там весь коридор чуть в пух и прах не распешеходил. Каждый из товарищей, которым он целый час глаза мозолил, ему, наверно, за время экзамена раз десять предложил усесться уже наконец. «Я не могу!», — серьёзно и капельку сердито отвечал Крош, деловито разводя худыми руками в голубых клетчатых рукавах. Розовые рубашки, как всем известно, он надевать боялся. А Стеша в ту пятницу такая молчаливая была и сосредоточенная, что даже неузнавабельная. Только странная двухцветная чёлка и китайские глаза её сильно выдавали. А ещё маленький-маленький рост и звездонутый стиль. Она, кстати, весь вечер и почти до утра свои «Музыку ночи» с «Арагонской хотой» Глинки**** штудировала. Зато. Ни русский, за что ей немного попало от Милены Игоревны, ни английский, который нужно было послать Роману в личку, ибо учителя поразила простуда, она в итоге не сделала. Но обещалась всё исправить. Честно-честно. Ну, не выходило у неё выполнить домашние задания, которые, по логике, вполне-таки могли ещё подождать, когда на кону был офигительно красный диплом. А диплом тот от неё вообще все ожидали. Уверены в ней были – просто жесть. Она никак не могла подвести весь этот любящий её народ. Не народ. А наро-о-одище! Вот ведь… Чем больше у тебя друзей-товарищей, тем ответственнее приходится быть. Даже немного сложно жить становится, когда они в тебя так верят, и чего тебе меньше всего хочется – так это их разочаровать. Да, и сам ты знаешь, как неприятно переживается это дурацкое чувство, когда кто-то, за кого ты от души болеешь, - вдруг досадно спотыкается. Нельзя допустить, чтобы те, кто болеет за тебя, испытали это жестокое сочувствие. Ни в коем случае! Единственный возможный вариант развития событий – это тот, когда они за тебя радуются, и им не приходится видеть расстроенного тебя и, вот это самое страшное для самооценки, такого униженного тебя ещё и утешать. Стеша изо всех сил старалась верить в себя. Что делать после того, как ей исполнилось шесть лет, становилось всё труднее и труднее. Первым делом Джи расправилась с ненавистной арией (которую, правда, уже давно перестала ненавидеть). Людмила Тимуровна однажды сделала Стеше замечание, что каким-то образом в её руках эта мелодия становилась ну очень восточной (возможно, опять во всём были виноваты гены), но заставлять её играть иначе не стала. Перед комиссией можно было оправдаться творческим подходом, если что, а от этого только выиграть. Наверное. Ну, вроде выиграли. У Джи вся спина была мокрая уже к середине произведения. А под конец – все пальцы начали грозиться посрываться со струн к чертовой дедушке. Но вот – самое ужасное оказалось позади (и прямо так вот сразу, как будто далеко-далеко позади, будто вчера, а то и неделю назад сыграно и почти забыто было), и она облегчённо выдохнула. Вытерла вспотевшие ладони о джинсы. Сделала глубокий вдох. Улыбнулась сама себе и гитаре, на которой через секунду играла одно из любимых произведений, встреченных ею за время обучения в музыкальной школе имени Альбрехта Шилзбергера. А потом её спокойным голосом отправили ожидать своего результата. Стеша, мысленно уточняя у себя самой, сделала ли она всё, что на тот момент могла сделать, быстро спустилась по ступенькам. Быстро и тихо, словно собиралась стать не музыкантом, а хокаге. Крошик, когда она подошла к их компании, стоял к ней спиной и от испуга чуть ли не на метр подпрыгнул с диким девчачьим воплем. — Дед, ты чего? — ошарашено спросила Джи. — Ты сдал?! — заорал на неё Крошик. — Я, честно-честно, сделал всё, что мог. — А как они отреагировали? — Негромко поинтересовалась Аня Миронова, которой свою спецуху ещё предстояло сдавать в цветущее воскресенье. Стеша улыбнулась и пожала плечами. — А сама ты как думаешь? — спросил Йохан, потерев нос. — Мне так-то сейчас немного трудно думать. — Неловко отметила Стеша. — Сейчас я могу только надеяться. Артём мучительно взвыл и бесслёзно захныкал. Максим покачал головой и усадил нервного друга к себе на колени, крепко обняв, чтобы тот не дёргался. — Исходя из своих скромных расчётов, — важным голосом начал Ёж и тепло улыбнулся, — могу сказать, что с вероятностью девяносто девять и девять десятых процента вы, Степанида, сдали экзамен по специальности на «отлично». — А что, по-твоему, эта одна десятая тогда? — по-детски нахмурился Крош. — Бешенство ебучки??? Стеша и Йохан засмеялись, а Максим с Аней закатили глаза. — Может быть. — Пожал плечами Максим. — Да ничего не может быть. — Возразила Аня. — Ставлю черничный пирог на то, что у Стеши уже «пять». — Погодь, погодь! — Запаниковала Джи. — Хочешь сказать, если у меня и вправду будет «пять», пирога не будет??? А глаза-то какие сделала! Как у самого Кота из «Шрека». — Ты сделаешь пирог? — оживился Тёма. И посмотрел на Аню точно так же. Аня ещё раз закатила глаза, и сказала, что спечёт этот несчастный пирог к отчётному концерту, вложив в свой красивый голос всю театральную раздражительность, на которую её только хватило. Им пришлось ждать ещё час с лишним. Стеша написала просроченное письмо по английскому. Аня решила три сложные для простого смертного задачи по физике. Ёж с Крошиком разбирали ЕГЭ по русскому. Йохан то открывал, то закрывал справочник по обществознанию, таким образом, стараясь запомнить определения из раздела «Право». Затем экзаменующихся собрали в просторном кабинете директора, где и были объявлены их главные оценки. Для многих эти оценки действительно были даже главнее оценок по сольфеджио. Потому что на экзамене по сольфеджио получить «хорошо» или «отлично» было немного легче, так как имелась возможность списать или воспользоваться шпорой с эльфийскими символами. А на экзамене по специальности каждый был будто бы сам за себя. И именно это пугало больше всего. Стеша вот считала, что в оркестре или ансамбле играть куда проще, чем одному. И не потому что, если ты собьёшься, товарищи по «оружию» тебя прикроют. Там атмосфера совсем другая. Определённо, Джи больше нравилось играть ансамблем. Сложно объяснить этот нереальный кайф, когда общая мелодия наконец-то начинает складываться, и та самая настоящая гармония оказывается в ваших руках. Вот она – одна из множества причин – не бросать музыкалку во втором классе. Стеша долго (где-то минуту) с каменным лицом ждала, пока завуч – Татьяна Антоновна – не объявила её оценку и не похвалила её за «блестящую импровизацию». По правде говоря, Стеша ни разу не въехала, где была эта «блестящая импровизация», и решила, что над ней так легко и непринуждённо порофлили. А вот зачем порофлили – для неё так и осталось загадкой. Нет. Тайной. Впрочем расследовать эту тайну Стеша не стала. Неловко как-то. А Людмила Тимуровна улыбалась нервно и счастливо одновременно. И это выглядело так забавно! Когда всем сказали их оценки и похвалили за то, как хорошо они работали все эти пять музыкальных лет, сказали, как всем приятно, что такие чудесные дети учатся в этом старинном учреждении, гитаристы: кто быстро, кто – не очень, высыпались из согретого кабинета. Стеша была среди тех, кто удалился пулей. Она завернула на лестницу и стала спускаться. А ребята уже ждали её у «подножия». Увидев её, Крошик запрыгал на месте. Все четверо уставились на девочку-панду. Огромными глазами, полными нетерпения. — Ну, вообще, за Стешу я больше переживал, если честно. — Сказал Крош, вспоминая всё это солнечным утром воскресенья. — Аня, знаешь, кажется мне такой уверенной и сильной… И даже, знаешь, будто она старше меня. Ну, да, я знаю, что она точно взрослее меня. И не только потому, что, за что бы она ни бралась, у неё почти всё выходит отлично и шикарно, а, если не шикарно, то - ну, очень хорошо. Понимаешь? — Понимаю. — Кивнул Ёжик и поправил очки. Солнце слепило глаза. Они, экономящие на сне, слезились из-за ярких лучей, когда Максим, вопреки боли, Смотрел на Тёму. Страшно хотелось взять его, топчущего поребрик потрёпанными кедами, за тонкую руку, всю в мелких и больших царапинах. На запястьях у Артёма Крошика всегда были повязаны всякие браслеты из ниток. Парочку он умудрился сплести сам, остальные – ему девочки дарили, когда этой ерундой увлекались. Они с ним ещё фенечками из бисера делились, но их он, в целях собственной безопасности, надевал только на «закрытые» мероприятия. — Но я всё равно за неё волнуюсь! — И я. На самом деле, немного больше, чем за Стешу. Максим подумал, что сказал что-то неуместное. А Артём прекратил суетливую болтовню. Нахмурился. Задумывался так. Максим хотел объяснить. Но только опустил воспалённые глаза и смотрел теперь себе под ноги. Почему-то ему подумалось, что его слишком раздражали его строгие ботинки тёмно-коричневого цвета, чтобы продолжать носить подобную дрянь. — Почему? — Спустя минуту спросил Крошик. — Не знаю даже. — Пожал плечами Максим. — Просто мне кажется, что Стеша к этому всему как-то проще относится. По крайней мере, я уверен, что, если бы она позавчера получила «четвёрку», для неё это не стало бы концом света. Она знает, что у неё ещё всё впереди. — Ну, да. — Кивнул Артём, зачем-то поглядев зажмуренными глазами на беспощадное солнышко. — Для неё – жизнь – это богатство внутреннего мира и любовь к внешнему миру. А хорошие оценки – это так. Прикольно. — Если оценки не касаются денег, – это правда – всего лишь прикол. Артём был в курсе, что у Максима, несмотря на его завидную обеспеченность, была цель – отвоевать бюджетное место. Ибо, во-первых, в противном случае пострадает честь отличника и учителей его, а во-вторых, ему приспичило «прекратить уже сидеть на шее у родителей», и, для начала, он решил избавить их от оплаты его учёбы. Тёма, хотя и старался в последние годы, был слишком тупым и уже совсем отчаялся поступить в «нормальный» вуз. Но он тоже хотел, если не освободить «гнездо» от, вроде как, взрослого себя, то хотя бы быть полезным. Поэтому он решил, чтобы ни произошло с его денежно-учебной судьбой, он обязательно пойдёт работать. Пусть – подохнет от усталости, но совесть хоть немного успокоит. Крошик оступился и чуть не полетел с поребрика на асфальт. Максим придержал его за плечи. — Мерси. Снова на бортик не полез. Шёл рядом с Ежом. Очень близко. Он думал, что общение с девочками научило его искусству намёка. Однако, взять за руку его, похоже, никто не собирался. — Для Ани это всё, мне кажется, словно «сейчас или никогда». И оценка – это далеко не «прикол». — Клеймо, да? — «Почти как у тебя». — Вроде того. — Чуть-чуть грустно ответил Максим Ёж. — Это, наверное, типа психологического комплекса*****… — Задумавшись, сказал он и в который раз поправил сиреневые очки. Крошик запаниковал, что вот-вот начнётся очередная заумная лекция, и взмолился, чтобы его избавили от взрыва его, по его же словам, «крошечного» мозга. Ну, и лекция не началась. Они ни быстро, ни медленно прошли мимо шеренги маленьких магазинов, двух синих киосков и кафе «Шаверма». Впереди виднелись четыре пушистые черёмухи, терявшие свои белые лепестки. Осталось перейти через мост и спуститься по неудобным ступенькам к плиточной дорожке, ведущей к зданию голубого и светло-розового цветов. Когда ребята в улыбчивом молчании проходили по шумному мосту, увидели своего младшего товарища в чёрной джинсовой курточке. Её короткие волосы безжалостно трепал ветер. Стеша Джи фотографировала уток. Она так делала это каждый раз, когда ей доводилось видеть этих птиц, кошек, лягушек и прочих представителей фауны. — Нихао! — Воскликнул Крош, подкравшись к юному натуралисту. — И тебе здорово. — Ответила занятая Стеша, чья камера на андроиде в чехле с роботом из мультика студии «Гибли»****** отказывалась фокусироваться на селезне, красиво забравшемся на камень. — Привет, Ежидзе. — Привет. — Я тут подумал, — начала Стеша, разглядывая получившуюся фоточку, — а не зайти ли нам всем после Аниного триумфа в шавермочную? Мы, так-то, все вместе давно уже не собирались. — О. Го. — Сразу же поддержал её Тёма. Затем устремил взгляд наверх, размышляя. — Ну, думаю, мелкую – могу себе позволить. — Я – на большую в честь сегодняшнего праздника растранжирюсь. — Ёжик, ты же с нами? — Спросил Тёма. — Да… Только ненадолго. — Согласился Ёжик. — Да, надолго и у меня не выходит. В понедельник – три штуки контрольных, тест и проверочная. Думаю, на физ-ру я не пойду. — Как не пойдёшь? — Вскинул брови Тёма. — Элеонора Семёновна тебя сегодня увидит. — Отработаю потом. Нам, главное, форму держать, да норму сдать. А с этим у меня всё зашибись. — Тогда лан… Блин, а мне тоже надо будет одно дело после нашей вечери совершить. — М? — На «Звёздную» сгоняю. Узнаю, что там, как он. Один. Без нас. С кошкой только. — Я думал, он тебе не разрешал приходить. — Напомнил Максим. — Рома только про будни говорил. — Хитро улыбнулся Артём. А потом осознал, что смотрели на него как-то чересчур строго. Почти сердито. — Ой, успокойся. Он старый, больной человек. Одинокий. С кошкой. — Не такой уж и одинокий. — Заметила Стеша, перепрыгивая через одну ступеньку. — У него Лена Игоревна есть. Они вместе сериальчики смотрят. А ещё у них Леви Менахемович прямо как родной дед. — Ну, — Тёму почему-то её слова смертельно задели, — я всё равно так не могу. Да, я скучаю! — Повернулся он к своему очкастому другу. — Да, забей. — Сказал тот, вспомнив о своём обещании не ревновать. — Всё нормально. — Вообще, я тоже соскучилась. — Вздохнула Стешенька, спрыгнув с последних четырёх ступенек и в полёте сорвав пахучее соцветие. — Без английского – немного тоскливо. Хорошо ещё, нам в этом году классной – Лену Игоревну поставили. С той каргой мы бы с Аней точно сдохли. А Лена Игоревна, хоть и строгая, но зато с ней интересно и русский у меня апгрейднулся. И английский тоже. Макс, ну, согласись, с этими няшками круче учиться. — Может быть. — Сказал Ёж, чтобы от него отвязались. — Только вот, — не удержался он, — если бы не Милена Игоревна, английский бы ты свой не улучшила. — Это чего ещё? — Не уловила Степанида жирного намёка на профнепригодность её любимого учителя. — Да того, что, если бы все в школе не боялись Милену Игоревну, с которой Роман Юрьевич так хорошо дружит, ему бы уже давно все уроки посрывали. Говорю это, зная нашу школу. Он и недели бы не выдержал, - побежал в слезах увольняться. Стеша неодобрительно фыркнула, явно не желая слушать эту обличительную речь. — Может быть. — Печальным эхом отозвался Артём. Ему, конечно, не хотелось верить в жестокие слова Максима, как бы сильно они ни походили на горькую правду. Тёма никак не мог придумать, чем ему возразить. Все фразы, что он пытался построить у себя в голове, казались ему слишком наивными и слабыми для спора с его умным другом. Максим знал лучше. И говорил так, как было на самом деле. От этого Тёме стало горько. Но он тут же подумал о том, что его Максим тоже может ошибаться (каким бы умным он ни был). И в людях он разбирается далеко не всегда. Тёма, разумеется, в людях разбирался ещё хуже (по правде говоря, Тёма не разбирался почти во всём). Но он, по неизвестной ему самому причине, очень хотел в этих людей верить. В том числе, и если они теряли веру в себя. Это ведь так важно, чтобы рядом оказался человек, сохранивший эту веру, несмотря на то, что у тебя она вся бесследно пропала. — Но я, всё-таки, думаю, что он и так бы справился. — Ослепительно улыбнулся Крошик, когда они преодолели дорожку из плитки. Зашли в здание. Стеша подумала, что во время экзаменов, концертов и прочих волнительных мероприятий в их музыкальной школе всегда становилось словно бы прохладнее, чем обычно. Так же было в первые сентябри и в школьные утренники. Такая «школьная» прохлада придавала этим событиям ещё большей особенности. Торжественности. Напоминала о том, что грядёт очередной ответственный момент, и героям данного события необходимо собраться, чтобы всё точно прошло как следует. Но, скорее всего, так же холодно было и в обычные дни, только замечалось это далеко не всегда. Они поздоровались с вахтёром и тихонько прошагали в коридор, где вдоль стен стояли низенькие скамейки. Как в спортзале, только красивые очень. Максим проверил время. Оказалось, они явились рановато. Волнения сколько! Сели на жёлтую скамеечку – ждать знака свыше, что можно уже занять место в зале.***
Может, Ане и хотелось, чтобы они сыграли свой дуэт ещё лучше, чем во время последней репетиции. Но действительно лучше исполнить не вышло. По крайней мере, сама Анна отличия не уловила. Ей показалось, что они сделали это точно так же как и не засечённое время назад. Хотя она и не была в этом уверена. Так же как и в том, что они не допускали ошибок, которых она, правда, не заметила. Это одновременно и успокаивало, и настораживало. Вдруг она просто напросто не поняла, где был косяк. По лицам оценивающих никогда нельзя было понять, довольны они твоим выступлением, или наоборот, что в определённой степени подбешивало. Аня всегда старалась успокоить себя, предположением, что такая странная каменность лиц была, на самом деле, каким-то особым тактом. И сие объяснение, по мнению Ани, звучало логично. Саша и его замечательная скрипка скрылись за кулисами. На этот раз Александр Ларин даже не позаботился о том, чтобы бережно спрятать этот ценный инструмент в чехол, так он был взволнован. Во все глаза смотрел на Аню Миронову, изо всех сил надеясь, что его, так называемая, «аура» не спугнёт её настрой и концентрацию. Аня играла очень быстрый регтайм, написанный самим Аркадием Аркадьевичем Вороновым*******. Он его сочинил, когда ему лет было как сейчас Саше Ларину. Играл друзьям на «тусовках». Вообще-то, он не собирался никому поручать разучивать свои произведения. На самом деле, Аня сама стала его упрашивать, когда услышала, как Аркадий Аркадьевич исполнял свой регтайм во время празднования прошлого Нового года. Надо заметить, у Аркадия Аркадьевича не осталось его личной «шпаргалки» за ненадобностью, так как всю музыку собственного сочинения он, обыкновенно, не забывал. Поэтому пришлось создавать новую рукопись. Аня, конечно, не смогла на сто процентов воспользоваться чужим, как ей казалось, ужасно большим трудом. Она сделала ксерокопию, а оригинальную партитуру вернула учителю. На её месте Аркадий Аркадьевич, скорее всего, поступил бы так же. Воронов регтайм Аня играла особенно старательно. И, хотя красное свидетельство отнюдь не лишалось своей важности, объявив название и автора этого произведения, она выкладывалась на полную катушку далеко не ради красивой оценки. Ей эта чудесная вещь давалась с большим трудом. Не из-за заковыристости пьесы, как это случалось обычно. Сама по себе мелодия не составляла особенной сложности. По крайней мере, для такого одарённого ученика как Аня Миронова. Трудно ей было только из-за высоченного темпа, что заставил весь зал встрепенуться и с замиранием сердца следить за тем, как её аккуратные руки быстро и чётко нажимали на клавиши. Она выглядела так, будто это волшебное выступление совершенно не было нервотрепательным испытанием. В моменты, когда она могла себе это позволить, Аня отрывала внимательный взгляд от широкой клавиатуры и направляла его в заворожённый зал. Из зала ей улыбались, сами того не замечая. И улыбались ей совсем не только её друзья и товарищи. «Как-кар-рег» нравился всем. Ане это было прекрасно известно. Она несправедливо полагала, что все те люди были так искренне радостны лишь оттого, что им посчастливилось услышать такую замечательную музыку, написанную самим Аркадием Вороновым. Ей в ту минуту и в голову не приходило, что зрители были так восхищены ещё и потому, как здорово эту невероятной красоты композицию исполняла именно Аня Миронова. В чьём успехе к этому моменту уже никто не сомневался. После бодрого регтайма, который Ане, несмотря на его сложность, нравилось играть, наверное, больше всего из программы, ей потребовалось несколько секунд, чтобы перенастроиться и приступить к таинственной и даже как-то пугающей своей глубокой философией «Шестой станции». Она полагала, что, даже если ты не видел тот завораживающий эпизод из заслуженно знаменитого японского мультфильма, слушая эту музыку, всё равно почувствуешь на себе атмосферу странного, восхитительно пугающего путешествия. Для Анны это было путешествие в туманное неизведанное из не менее туманного сейчас. Этот учебный год был до краёв наполнен самыми разнообразными событиями и происшествиями. Возможно, Аня ещё никогда не была настолько задумчивым и печальным человеком, каковым являлась теперь, после всего пережитого, прочувствованного и осознанного ею. Помнится, когда они ехали на тот проклятый фестиваль, она слушала эту музыку, сидя в автобусе рядом с Сашей. Он дремал, время от времени глубоко вздыхая, а Аня глядела в окно на тающий пейзаж. Мимо неё пролетали деревья, в основном – сосны, запущенные поля, на которых летом росло множество мелких цветов, болота, в чьих огромных лужах отражалось небо. То голубое-голубое, то занавешенное тучами. Тем утром небо было очень разноцветное. Большими лучами с него светило солнце. Там, где земля была широко залита водой, казалось, что их окружало сплошное необъятное небо всех оттенков радуги, и светили два солнца: одно – над, а другое – под едва заметной линией горизонта. Такие моменты являлись одой из главных причин, почему Ане Мироновой нравилось ездить автобусом из города в город. Наверное, именно из-за возможности бесплатно покататься в не очень вонючем заказном автобусе и мельком увидеть что-то новое (например, другие города, похожие на города только в центре и в исторически-ценных уголках) она никогда не пыталась отказаться от участия в очередном конкурсе или концерте в иноземном доме культуры. Она любила слушать музыку в наушниках и смотреть в окно, наблюдая красоту окружающего её Мира, окружающей её Жизни. В такие моменты ей хотелось, чтобы жизнь была вечной, а её путешествие – бесконечным. Её голова не была наполнена особенно глубокими философскими размышлениями. Анина душа была полна большой и светлой, как утренние лучи, любовью. А ей так нравилось любить. Когда Аня слушала «Шестую станцию», она не могла не задумываться над тем, кто она есть, и кем же ей вернее будет стать. И получится ли. Временами ей казалось, что она теряла своё лицо. И тогда перед ней стоял выбор: исчезнуть окончательно, затерявшись в толпе привидений из прошлого и непрорисованных страхов, или обрушить все свои силы на то, чтобы всё-таки найти ту самую, неосознанную себя. Аня слишком сильно любила себя, чтобы просто исчезнуть. Поэтому – единственным вариантом оставалось вытереть слёзы и снова приняться за беспощадную работу над собой. Иллюстрируя своим жизненно-важным трудом известный стих о душе, которой ни в коем случае нельзя позволять лениться********. Анин близкий друг – Степанида Джи считала, что «Шестая станция» похожа на летние дожди. Или речные пороги. Или ручьи. На самом деле, Стеша, несмотря на свой солнечный характер, очень любила дождь. Запах промокшей улицы, червяков, лягушек, капли с деревьев, лужи различной глубины… Ей очень нравились грозы. Она часто с интересом и восхищением наблюдала за молниями, сверкающими то тут, то там, и слушала близкие и далёкие раскаты грома (иногда подтрунивая над Артёмом, который грозы ужасно боялся, а в детстве от грома даже под кровать прятался, где, кстати, находил много интересных вещей вроде мячиков-попрыгунчиков и давно забытых маленьких машинок). Проливные дожди Стеше тоже заходили. Она под ними гуляла. Без дождевика. Как-то раз Джи сравнила дождь с занятным явлением под загадочным названием - катарсис. «Понимаешь, когда дождь идёт, всё на время темнеет, небо затягивается тучками, плачет… Всё вокруг, вроде как, задумывается. И сероватость цветов – она мрачноватая, но, в то же время, такая приятная. Душевная… Мир словно погружается в грустные размышления. Но потом появляется Солнце и освещает этот Мир. А после дождя он становится ещё прекрасней, ещё ярче. И радуга временами видна. Не знаю… Во мне в это время такое сияние Жизни бушует, что словами не описать. Если только музыку сочинить. Ну, или нарисовать, только у меня так не получится…». Когда Аня играла уже полминуты, она почувствовала, что её глаза неловко подзатуманились. Она поспешно сморгнула и глубоко вздохнула, при этом ничуть не сбившись. Она посмотрела в зал. Первым делом она заметила внимательный взгляд Стеши. Джи всматривалась в далёкие дали. И, скорее всего, раздумывала о чём-то своём. О чём-то волнующем и увлекательном. Как и всегда. И вот наступил неизбежный момент, когда она закрыла глаза и начала очень медленно покачивать головой. Снова, наверное, что-то необыкновенное выдумывала. И ей так нравилось в ту магическую минуту БЫТЬ в этом необыкновенно необыкновенном Мире. Вот это да… В нашем Мире. Потом Аня заметила, как Элеонора Семёновна потихоньку вытирала глаза маленьким светло-сиреневым платком. Её охватила ностальгия. А ещё ей стало случайно больно (так же как и Ане). Так больно бывает, когда представляешь, как бы ты переживал какой-нибудь важный (а вообще, - не обязательно) момент, если бы кто-то, кого ты безвозвратно потерял, но неописуемо нужный кто-то оказался рядом с тобой и тоже переживал бы это событие. Всё было бы немного по-другому. Ах, определённо, было бы куда лучше. Было бы,… … если бы. Но вот только уже никогда не будет. И от этого нестерпимо больно становится. Аня почувствовала неоправданную вину. У Элеоноры Семёновны и Аркадия Аркадьевича была тёплая традиция – присутствовать на особенно важных событиях в школах друг друга. Поэтому Элеонора Семёновна и приходила на все выпускные (а иногда и на обычные) академические концерты. Возможно, ей казалось неправильным - пропустить новое мероприятие. Являющееся венцом стараний Аркадия Аркадьевича и его учеников за целый учебный год. Поступить иначе она просто не могла. Невзирая на неугасающую боль, которой не суждено было притупиться. Хотя бы чуть-чуть. Тяжело это – лишиться такого особенного человека (словно совсем-совсем не из этого мира), с которым ты познал ту самую настоящую любовь – чистейшую гармонию. Тяжело отпустить то великое счастье, что когда-то случилось с тобой. А тебе какое-то время даже не верилось, что твоя жизнь может быть настолько прекрасной. Могла быть. Они были действительно близки. Очень по-своему, конечно, но жили, как красиво говорится, душа в душу. Ужасно больно было признавать то, что их общая история закончилась так внезапно и жестоко. Оборвалась. И в душу вместо былого счастья и умиротворения ножом вонзилась обжигающая пустота. Иногда Элеонору Семёновну накрывало с такой силой, что жить совершенно не хотелось. Словно с Аркадием Аркадьевичем пропала и она. Но сейчас она чувствовала не ту опустошающую боль. Это было нечто иное. Не такое тяжёлое, наверно. Сейчас она просто вспоминала то чудесное время, когда они были рядом. В данном случае, рядом – это и вместе. Элеонора Семёновна думала о том, как была благодарна Аркадию Воронову за то, что они жили именно так, как жили. У них было всё необходимое: и доверие, и верность, и нежность, и подлинная забота… и много ещё важных деталей, необходимых для счастливой жизни друг с другом. Элеонора была благодарна обстоятельствам, что так любезно их подружили. О чём-то большем в её волшебной жизни Эля Совинова и мечтать не могла. А мечтала она, как человек романтичный, часто и много. И на определённое время мечты её (благодаря им двоим) сбылись. Элеонора Семёновна думала о том, что Воронов действительно оставил большой след в искусстве и не только. Как он того и хотел. Его ученики показывали класс. Никогда такого не случалось, чтобы в том, кто хотя бы чуточку пообщался с Аркадием Аркадьевичем, не осталось любви к искусству (даже если он, как и ваш рассказчик, ничего в искусстве не понимал). Элеонора была горда за Аркадия, растроганно наблюдая плоды его громадного труда. Он прожил хорошую жизнь. Яркую. Интересную. Его будет вспоминать много людей. Многие люди узнают его, прочтя пособия и учебники его авторства. Кому-то расскажут в какой-нибудь степени – культурные окружающие. Анечка Миронова, которая в настоящий момент вполне успешно сдаёт экзамен по фортепиано, обязательно поведает о своём учителе знакомым из будущего (а может быть, и своим детям, если таковые появятся). Определённо, Анечкины товарищи поступят так же. От таких размышлений уколы печали потихоньку затихали. Становилось легче. И светлее.***
У Ани были замечательные отношения с массовой культурой. Она её, надо сказать, по-настоящему уважала. Несмотря на то, что многими чересчур «умными» индивидуумами эта часть культуры глубоко и без раздумий презирается, Аня Миронова из девятого класса, будучи по-своему мудрой, искренне её ценила, ни разу того не скрывая. Четвёртым произведением для сдачи она самостоятельно выбрала дух захватывающую песню вокально-инструментального ансамбля «One Republic» - «Secrets». Аркадий Аркадьевич ей в этом совершенно не препятствовал, но был весьма «за». Он помог Ане подобрать хорошую фортепианную версию песни и подправить её «на свой лад». Воронов, кстати, тоже был вовсе не против популярных (хотя и не всегда понятных всему миру) композиций. В период с отрочества по молодость (а, как нам известно, молодым он умудрился остаться навсегда) Аркадий Воронов пробовал себя в великом множестве стилей. И всегда же ему нравилось, всегда он был увлечён и, не задумываясь даже, воодушевлял других. И ни разу не бывало такого, чтоб он вспоминал об определённом увлечении в определённый период своей жизни с отвращением, презрением, или хотя бы с пренебрежением. А Ане очень нравилась его ностальгическая улыбка и уважение к предыдущим версиям самого себя. Чего у большинства встречавшихся Ане людей по каким-то причинам не наблюдалось. Заниженная самооценка была тому виной, что ли… Хорошо, что Аркадий Аркадьевич гадостью этой никогда не страдал. Не зря же слыл первоклассным психологом. Ладить с самим собой – очень важно. Особенно, если ты учитель. Ибо уживаться с другими людьми всегда немного проще, когда в твоей собственной душе наведён порядок. Аркадий Аркадьевич Воронов до предела не терпел фальшь. Отчего и дорогие декорации, «скреативленные», но не сотворённые, заставляли его чувствовать душащее угрюмой болью, ноющее возмущение и (что он так страшно в себе не любил) лютую агрессию, в его случае выражавшуюся в сердитых жалобах (совсем как у настоящих стариков) и колкой (правда – справедливой) критике. По его мнению, если много денег ради денег и пустого пафоса, - это совсем не красота. И свою эстетическую точку зрения он старался не внушить, но объяснить как юным музыкантам и артистам, так и своим взрослым коллегам. Душу его чрезвычайно волновал объём подлинной Красоты в нашем Мире. И, честно говоря, Мир ему нравился далеко не всегда (хотя Воронов и обладал даром натыкаться на Красоту, даже там, где среднестатистический зритель не заметит решительно ничего), по причине чего – жить и радоваться жизни с каждым годом становилось всё труднее. Он уже начинал думать, что это так старость к нему внезапно подкралась. Однако Аня заверяла его в том, что расстраивался он совсем не от старости, а от того, что с Миром регулярно происходит что-то поразительное, и это что-то – явно не то. Аркадия Аркадьевича это, разумеется, успокоить ни в коем случае не могло, но, по крайней мере, он точно знал, что блуждал в метелях показухи и бурях разочарований не один. Аркадий Аркадьевич не любил «в конформизм» там, где его разум и сердце конформизм отвергали. Для него было смертельно неестественным – последовать за, так называемым, большинством, скрывая свои истинные желания. Мысли, чувства. Своё неприкосновенное «Я». Да, и какого это, простите (хотя – нет), хрена Аркадий Воронов должен был прятать своё настоящее, своенравное и прекрасное лицо за ширпотребной маской кого-то, опять-таки, среднестатистического?! Аркадий Аркадьевич ненавидел фальшь. Поэтому работать в музыкалке так, как это делал он, великому сэнсэю стоило великих трудов. Идейный педагог, да. Таких увлечённых детей, как наши необыкновенные и, повторимся, сказочные герои, в музыкалках часто оказывается досадно мало. По этой причине особенные учителя, вроде Аркадия Аркадьевича, сильно грустят, а иногда и печалятся. Их большие надежды рушатся, и им больно это наблюдать. Такое, вообще, не только в школах искусств происходит. Учителя русского, немецкого, английского, физкультуры, химии, физики и многие другие, что во время своего невыносимого, но всё же как-то перенесённого педобразования, надеялись стать крутыми профессионалами, работающими в таком же крутом и заинтересованном коллективе, с не менее заинтересованными и стремящимися стать крутыми учениками, терпят тупые удары жестокой реальности, накрывающей их на той самой работе мечты в храме науки. Они сталкиваются с дурацкими коллегами, большая часть которых оказалась школьными учителями точно не от большой любви к данной профессии, а по причинам подчас пугающим, если пораскинуть мозгами. Они оказываются брошенными в вольер с дурацкими детьми, наполненными «проблемами, идущими из семьи». О, да. Ещё и дурацкие родители, нагнетающие обстановку вместо того, чтобы помогать своим бедным детям. Так вот Воронов Аркадий Аркадьевич с этими мерзостями педагогической жизни припеваючи справлялся. Временами, конечно, нападали минуты страшной грусти и непозволительной слабости, но такое случалось крайне редко и довольно скоро проходило. Тяжеловато приходилось с ребятами, которых (творческих очень) в музыкальную школу заставляли ходить любящие и понимающие родители, однако и с ними ему удавалось «срабатываться» без особых проблем. Кому-то можно было ненавязчиво пояснить за широкий кругозор и богатый внутренний мир, кого-то подкупить замечательной возможностью повысить уровень интеллекта с помощью занятий музыкой, и так далее по дороге с индивидуальным подходом, о котором так любят разглагольствовать в педагогических вузах, но, почему-то, так не спешат применять в школах. С Анечкой Мироновой подобными уловками договариваться не приходилось. Когда ей было семь лет, и Аня собиралась во второй класс, она, насмотревшись мультиков про очень активных и всесторонне развитых девочек, твёрдо решила добавить к урокам танцев ещё и музыкальную школу. На каком инструменте играть – ей тогда было не важно. Чтобы не заставлять родителей покупать что-то, скорее всего, неподъёмно дорогое, она придумала учиться играть на фортепиано, так как таковое в их доме уже имелось. На нём в юности учился играть её папа, но и после оно без дела редко стояло. В общем, у Нюши всё было схвачено, и все, кто надо, её чудесную идею с энтузиазмом поддерживали. Потом Ане посчастливилось познакомиться с Аркадием Аркадьевичем, с которым они вскоре стали отличными товарищами. Он, в отличие от многих других учителей, даже при первой встрече не показался маленькой Анне страшным или слишком серьёзным, что заговорить до оцепенения неловко. С Вороновым было легко и всегда интересно. Они часто беседовали о всякой важной всячине, и это было так классно!.. В Анины мысли, пусть даже и наивные, пусть с ними не всегда соглашались, никогда не швырялись неоспоримыми опровержениями или табу, как нередко случалось во время «общения» с другими взрослыми. Ей очень нравилось рассуждать о сложных и простых на первый взгляд вещах с человеком, что был намного взрослее и объективно умнее её. Ей нравилось узнавать много нового в такой чудной, простой обстановке. Она мечтала о том, чтобы вот так взаимодействовать можно было со всеми учителями. Примерно такая же история была и на парочке предметов в её гимназии. И это явление всегда становилось чем-то крайне необыкновенным и, честно говоря, радостным. Хотя, в общем-то, школа, вроде как, никогда не стремилась стать для детей чем-то, что способно было приносить радость. Наверное, довольно странно предположить, что кто-то осознанно посещает занятия, чтобы озарить своё существование положительными (а значит, живительными) эмоциями. Возможно, было бы очень круто, если бы люди учились и работали для этого. Для того, чтобы действительно жить. (Мне скажут, что это так не работает. А я скажу, что Кэти Перри сказала, что я фейерверк. И снова никто ничего не поймёт, но меня осудят за то, что я люблю попсу, а любить надо тяжеляк. А если узнают, что я слушаю многое из «потяжелее», мне скажут, что это всё возрастное и скоро непременно пройдёт. А я покажу свой паспорт. И мне скажут, что я инфантильный дебил. Но мне уже будет слишком лень возражать и составлять о ком-то своё мнение. Я только подумаю о том, что небо очень красиво, когда на нём высыпают звёзды. И что без звёзд оно тоже очень красивое). Ане (как в теперешний момент, так и вообще) очень нравилась жизнь, которой у неё получалось жить. Несмотря на боль от потерь и море переживаний, что сваливались на неё всё чаще и чаще. И похоже, в геометрической прогрессии. Тяжело, конечно… Ну, а разве хотя бы кому-нибудь из её товарищей или знакомых было достаточно легко? Кстати, не слишком давно Аня поймала себя на мысли о том, что теперь она совершенно никому на свете ни капельки не завидовала. Даже «белой» завистью. Наверно, в какой-то момент она стала слишком занята самой собой, чтобы завидовать, да, и в принципе, из этой серии что-то чувствовать. Она слишком много работала и думала, чтобы забивать голову всяким мусором и бессмысленными неврозами. И такое положение вещей её более, чем устраивало. Может, это и удивительно, но ей вдруг не нужно стало стараться любить и видеть Красоту. Всё это теперь выходило как-то само собой. В привычку, что ли, вошло? Аня не знала наверняка, хотя и не пыталась найти точный ответ. Ей было хорошо лишь от осознания того, что она являлась той самой Аней Мироновой, которой ей удалось к своим пятнадцати годам стать. Она не считала уровень развития души своей пределом, но и не сильно огорчалась из-за своих «недостатков», деловито строя планы и постоянно работая над новыми и новыми ошибками. Если честно, Аня всё ещё сравнивала себя с другими людьми, хотя так старалась этого не делать. Нередко она отмечала своё превосходство над многими сверстниками и даже взрослыми (или теми, кто под взрослых, разве что, косил). Но, правда, особенного торжества Аня не чувствовала. Чаще – принимала это как простой факт или, может быть, пищу для размышления. Бывало, Ане вспоминались очень важные слова, что она прочитала в начале одного восхитительного романа, который ей однажды настойчиво посоветовал прочесть учитель специальности, добавив при этом, что когда-то раньше трепетно перечитал его несколько раз. А слова были такие: «Если тебе вдруг захочется осудить кого-то, вспомни, что не все люди на свете обладают теми преимуществами, которыми обладал ты»*********. Ане очень нравились книги, которые Аркадий Аркадьевич «задавал» ей читать. Сейчас Аня уже не могла вспомнить, почему и зачем когда-то давно она пыталась делать «как все», с какого перепугу ей это казалось таким правильным и необходимым. Ещё несколько лет назад эта странная, тупая потребность навсегда из неё исчезла. Аня пришла к выводу, что, в общем-то, от этого ей стало намного лучше. Оказалось, это весьма приятно – вдруг прекратить вечно стремиться стать похожей на кого-то, стать кем-то другим, кем-то общепринятым и общеодобренным. Аня захотела стать самой собой – счастливой и независимой. И, похоже, у неё это неплохо получается. Анна играет красивую музыку. Она крылато воодушевлена и переполнена сияющими эмоциями. Что не мешает ей ни разу не ошибиться, выдержать все длительности, не загнать мелодию по темпу, не напортачить с ритмом, чётко обозначить первую долю, вложить в игру всю огромную душу и узреть в итоге четверть зала – растроганно рыдающей. Что ж. Она сделала это! Можно выдыхать.***
За большими окнами постепенно пасмурнело. Стремительно набегали холодные тучки, свирепее и свирепее дул ветерок, а ветви черёмухи время от времени стукались об оконное стекло. Удары были тихими, словно природа старалась не помешать выпускникам чересчур громким шумом. Выступить предстояло ещё четырём пианистам. Аня сидела среди своих друзей и слушала/смотрела замечательный академический концерт. В этот раз по-настоящему приятно было наблюдать своих неординарных знакомых, играющих красивую музыку. Что-то Аня слышала уже миллион раз, а с чем-то в исполнении её товарищей по детскому творчеству она встретилась впервые. Отчего-то досадно было внезапно услыхать заметную лажу в игре некоторых своих «одноклассников». Утешало лишь то, что ошиблись только те ребята, для которых, судя по их отношению, оценки в музыкальной школе были не так уж и важны. Оценки объявили практически сразу, - не прошло и десяти минут. Отдельно, как всегда, отметили особенно отличившихся учеников. В их числе, что не так уж и удивительно, оказалась и Аня Миронова. Не то чтобы Аня сильно радовалась отличной отметке. Иного результата она просто не могла себе позволить. Она, скорее, с облегчением осознавала, что справилась, и одна из многочисленных забот наконец-таки свалилась с её плеч. Зато как были рады те, кто за неё всё это время переживал и беспокоился! Были рады так, словно она мир спасла и выжила в придачу. Её обнимали и повторяли, какая она молодец и вообще крутая. Аня капельку смущённо благодарила старших и примерно одногодних с ней товарищей за похвалу и бесценную поддержку. Далее пути старшего и младшего поколений разошлись, так как Анина команда во главе с Степанидой посвятили её в свои планы касательно кафе “Шаверма”, а взрослые соседи вместе с родителями Ани решили пойти домой. Аня с Тёмой ещё раз уточнили у Отто Герца, во сколько им в понедельник прийти на железнодорожный вокзал, чтобы попрощаться. Им обоим было очень жаль расставаться с таким крутым человеком, как их молодой и необыкновенный сосед с шестого этажа, с которым они, если бы не всякие удачные случайности, рисковали и вовсе не познакомиться. Несмотря на то, что ребята уже начали скучать по нему, они с необычайной теплотой хранили дорогие воспоминания о времени, проведённом вместе с их общим другом. И уже с нетерпением ожидали новой, далёкой или, если повезёт, близкой встречи. К тому времени когда компания из четырёх старшеклассников и одного студента добралась до места празднования «Аниного триумфа», на улице закапал прохладный дождик. Тёма на это несколько расстроенно вздохнул, надеясь, что на город не нападёт внезапная гроза. Максим в удобные моменты украдкой брал его за руку. А Стеше Джи очень нравился дождь. В кафе – небольшой уютный домик – она зашла лишь после того, как минуточку постояла под начинающимся майским дождём. Сделав долгожданный (каждый из них за этот нервно-увлекательный день не на шутку проголодался) заказ, они с телефона Стеши позвонили по громкой связи Йохану, который не смог прийти поболеть за Аню, так как ему нужно было, как он сам определил, помочь родителям с ремонтом в бабушкинодедушкином доме в деревне. Взвизгивая и перебивая друг друга Стеша и Тёма, самые взрослые и сдержанные люди на планете, сообщили ему о том, какая Аня умница, как она чудесно отыграла, и что ей были просто обязаны поставить «пять», что, в итоге, и случилось. От Йоха она услышала слова, похожие на те, что чуть больше получаса назад слышала от остальных друзей, только чисто Йохановские. Юный ударник из группы «Чисто сферически» с интересом расспрашивал, в первую очередь, Аню о том, как прошёл её последний экзамен в музыкальной школе. Повествовать утомившейся отличнице (таковой, по крайней мере, в музыкалке) помогали все, кому было не лень. А Аня совсем не протестовала. В шавермочной они просидели около часа. Потом нехотя разошлись: Стеша (что всё время по дороге домой вела активную переписку с её иностранным другом), Аня и Саша – на Шаровую, а Максим решил пройтись с Артёмом до Звёздной. Дома его, конечно, хорошенько спросят, где и с кем это он прогулял весь день вместо того, чтобы продуктивно потратить драгоценное время на учёбу, даже когда экзамен у соседской девочки уже точно закончился. Но он к таким допросам уже давно привык.***
Дождь лить почти перестал. Повсюду расплылись лужи. Людей по мокрым улицам шагало совсем мало. Почти весь путь до нужной Крошику пятиэтажки они прошли, держась за руки. В первый раз за это воскресенье Максим взял Тёму за руку во время Аниного выступления. Она играла своё третье произведение. Максим заметил, как у Артёма по щекам покатились крупные слёзы. Тот сам не сразу понял, что с ним случилось и лишь спустя минуту принялся вытирать лицо голубыми рукавами. Затем напряжённо сжал руками сидение. Ёж с целью успокоить своего сентиментального друга, осторожно погладил кончиками пальцев запястье Крошика и тыльную сторону его ладони. А после аккуратно сжал его худую руку в своей. Артём не посмотрел на него. Закрыл глаза и улыбнулся. А по его розовым щекам снова полились слёзы. Максим в который раз подумал о том, какой же его Тёма красивый и трогательный. — Ну, до встречи? — Нерешительно прошептал Артём, когда они зашли за угол серого дома. — До встречи, Тём. — Ответил Максим. Огляделся по сторонам. Артём тихо ахнул от неожиданности, когда Макс поцеловал его в губы. На этот раз, вышло немного дольше, чем обычно. Потом Ёжик ушёл домой. Думал, о каких приятных, волнительных и красивых событиях он напишет тем вечером в своём тайном дневнике. Тёма, раскрасневшийся, слегка сбитый с толку, но бесконечно счастливый, пружинистой походкой зашагал к двери первого подъезда. Перед тем, как набрать на домофоне тринадцатый номер, настороженно посмотрел на вновь сгущающиеся тучи. Невзирая на общую его воодушевлённость, где-то на заднем плане души стало малость тревожно. Секунду помедлив, он позвонил в квартиру его, так сказать, классного руководителя. Он понял, что, на самом деле, он не имел и малейшего понятия о том, будут ли ему хоть чуть-чуть рады, но решил, что пятиться было немножечко неуместно.***
Саша проводил Аню прямо до её двери. Они попрощались тёплым рукопожатием. Дома она, быстро переодевшись и подготовив рабочее место, села за уроки. Во всей квартире было тихо-тихо, как в библиотеке. Совсем как в библиотеке. Анины родители в соседней комнате читали художественную литературу. Это был их привычный и любимый досуг. Часто в их доме играла музыка, но только не тогда, когда кто-либо занимался работой, требующей особого внимания и, соответственно, тишины. Аня ужасно устала и серьёзно нуждалась в отдыхе. Про себя отметила, что задания выполнять было кошмарно трудно. Однако, о том, чтобы хоть на что-то подзабить и речи не шло, настолько ответственно она относилась к домашке. Тем не менее, к часу ночи она с ней управилась (а ведь могла и в три, и в четыре закончить, как случалось далеко не пару раз). «Это так странно...», — думала Аня, расстилая кровать: «Вот всегда помнишь, что было до выступления. И после тоже. Но, как играла, что в это время происходило, вспоминаешь либо мало и нечётко, либо вообще вспомнить ничего не получается...».