Пролог. Филофонист из "Аваллонэ"
31 мая 2018 г. в 20:17
Снаружи стеной лил дождь. Конец августа в Лондоне выдался промозглее и злее обычного; нечастые хмурые прохожие поднимали воротники повыше, прятались за тугими грибами зонтов. Поникла одинокая рябина, растущая перед входом в магазин, розетки ее рыжеватых незрелых ягод набрякли, обернутые темной листвой.
Здесь, на городской окраине, такой же серой и неприглядной, как осеннее лондонское небо, хозяина неприметного магазина виниловых пластинок тревожили нечасто. Да и то: только знающие коллекционеры и иногда — скучающие школьники по дороге домой. Совсем редко, буквально раз в год, заглядывали туристы, нашедшие адрес в каком-нибудь неформальном путеводителе «для творческих личностей». Их хозяин не любил особенно, эдаких кичливых, нарочито-богемных бездельников в модных плащах и кокетливых шляпах.
Жил хозяин здесь же, над магазином. Ему принадлежало все небольшое двухэтажное здание, воткнутое между монструозными жилыми домами викторианской эпохи.
Напротив приютилась французская булочная, где подавали по средам изумительный горячий шоколад и нежнейшие воздушные меренеги. Сегодня как раз случилась среда, и хозяин магазина пластинок с тоской смотрел на подернутую дождевой завесой вывеску с изображенным на ней толстым круассаном.
Называлась булочная просто: «Прованс». Золотистые буквы увивали стилизованные стебли лаванды.
Хозяину магазина пластинок хотелось шоколада, а больше всего ему хотелось, чтобы навязчивый гость покинул его сумрачную гостиную, спустился на первый этаж, прошел мимо ровных стеллажей, полных бархатными квадратами изысканных чехлов и конвертов, открыл наружную дверь, звякнул колокольчиком и растаял в дожде.
Гость расположился в низком плюшевом кресле возле электрокамина, вытянув длинные ноги поближе к теплу. Руки он расслабленно устроил на вытертых мягких подлокотниках и совершенно точно никуда в ближайшее время не собирался. В полумраке его светлые волосы казались серебристыми, а острое тонкое лицо — застывшим.
Хозяин магазина пластинок снова отвернулся к окну, устало скривившись.
— Знаки являются слишком часто, чтобы я каждый раз занимался ерундой.
Гость хмыкнул за его спиной.
— То есть, сейчас ты ерундой не занимаешься? Сколько веков ты уже на островах? Пять? Шесть?
— Не помню, — хозяин магазина пластинок безразлично пожал плечами. — Какая разница?
Они с гостем разнились точно день и ночь, и вместе с тем на диво походили друг на друга. Высокий статный хозяин, весь в черном, только с темно-красной муаровой лентой, перехватывающей на затылке хвост длинных темных волос — и белокурый гость его, в своей жемчужно-серой рубашке и отглаженных брюках в тон, тоже высокий и тоже статный. В их лицах стороннему наблюдателю привиделась бы подспудная схожесть, какую встретишь, пожалуй, у людей одного этноса, но далеких по крови.
И все же… все же они отличались друг от друга как день и ночь.
Гость закинул ногу на ногу, устраиваясь удобнее. Сцепил перед собой руки, повертел на среднем пальце старинное кольцо, туманно блеснувшее искусно оправленным лунным камнем.
Хозяин смотрел в окно, на промозглую пустеющую улицу. Вот, прикрыв голову дипломатом, спешит куда-то по тротуару отчаянный человек, неловко пытающийся поймать такси. Мимо него проезжает, не тормозя, уже вторая машина с шашками на крыше. У таксистов в такую погоду отбоя нет.
— Ты не желаешь меня слушать, — заключил гость. В его красивом голосе сквозило горделивое раздражение. — Ни двести лет назад не желал, ни сто, ни теперь.
— А я должен? — удивился хозяин. — Ты появляешься раз в сто лет, отрываешься от своих оранжерей только чтобы сказать мне, какие зловещие на небе знаки и каких еще темных тварей вытащили расплодившиеся маги. Мне хватило их войн с гоблинами! А теперь они с ними еще и в союзе… с гоблинами, Etelo-tuile!
Гость дернулся, сверкнул гневным взглядом из-под серебристых ресниц.
— Не смей! Не смей звать меня так на своем мерзком языке, ты, братоубийца.
— А еще говорят, мой род импульсивен, — хозяин даже не обернулся на его вспышку. — Ты в моем доме, я тебя не звал сюда, и, значит, здесь я буду звать тебя так, как сочту нужным. Ваше «эс»…
— Конечно! — всплеснул руками гость. — Давай поговорим о лингвистике! Или лучше вспомним прошлое?! И в моем имени нет твоего «эс». Мы говорим по-английски, ну так и будь тем счастлив.
Он уже успокаивался и уходить не торопился по-прежнему.
Хозяин чувствовал его присутствие отчетливо, точно так же, как чувствуют занозу в пальце ноги.
Впрочем, гостю тоже нимало не доставляла удовольствия хозяйская компания. Однако, много лет упорно сосуществующие на одной территории, они научились терпеть друг друга вопреки застарелой ненависти, за многие тысячелетия превратившейся в абстракцию.
Им обоим нравился меланхолический Туманный Альбион, их тянуло сюда век от века, а значит, они сталкивались поневоле друг с другом как с неизбежным злом.
— И все-таки, — продолжил гость, нарушая затянувшееся молчание, полное шелестом дождя. — Все-таки теперь все иначе. Я уверен. Я говорил с кентаврами, их старейшины укрепили мои опасения…
Хозяин слушал, отвернувшись к окну.
Он смотрел, как по тротуару бежит девушка, безуспешно пытающаяся на ходу починить разваливающийся зонт.
Если хозяин хоть что-то понимал в людях, она догадается зайти в его магазин пластинок. Он хотел, чтобы она зашла, чтобы звякнул колокольчик и окончился этот бессмысленный пустой разговор.
Девушка заозиралась, прикрыв лицо ладошкой и опустив бесполезный сломанный зонтик. Скользнула взглядом по вывеске булочной, но к булочной путь ее лежал бы через дорогу. Пусть движение здесь не оживленное, она не стала бы перебегать улицу в неположенном месте.
Откуда-то хозяин магазина пластинок знал это совершенно точно. Знал так же хорошо, как то, что гость за его спиной раздраженно кривится и озабоченно трогает левую щеку, проверяя, в порядке ли давнишний слой гламура.
Как гордится гость своими шрамами, хотя было бы чем гордиться! Хозяин подавил желание сжать в кулак правую руку; гость заметил бы жест и истолковал бы единственно верно. Слишком давно они друг друга знали.
Девушка на тротуаре заметила светящиеся, декорированные тяжелыми пунцовыми шторами окна винилового магазина и поспешила к двери.
Наблюдавший за ней позволил себе крохотную улыбку. Внизу зазвенел серебряный колокольчик.
— Извини меня, — безо всякого раскаяния сказал хозяин гостю, наконец-то к нему разворачиваясь. Гость невольно выпрямился под прямым, бесконечно усталым взглядом его ясных серых глаз. — У меня покупатель, а тебе пора.
— Тебе нет дела до твоих покупателей, — желчно выплюнул гость, тем не менее, поднимаясь, и подхватывая со спинки кресла плащ. Точно такой, какие не выносил хозяин магазина на своих покупателях: приметный, кремово-серый, из плотного кашемира и с белоснежной шелковой подкладкой. — Ты просто рад выставить меня. Вы, нолдор, никогда ни с чем не считаетесь.
— Будто ты видел много нолдор.
— О, тех, что видел, мне сполна хватило!
Препираясь вполголоса, они спустились вниз, гость следом за хозяином. Девушка-посетитель как раз озиралась кругом, неловко замерев у входа. Ее пышные каштановые волосы неряшливой мокрой массой обрамляли довольно миловидное, и с тем типично-английское личико, на колготках красовались брызги грязи, и сама она вся, со своим поломанным зонтиком являла умилительно-жалкое зрелище.
Она была совсем юной, с ясными пытливыми глазами, полными того любопытства, которое владеет умом лишь в четырнадцать лет. И она, вне всяких сомнений, была волшебницей.
— Добрый вечер, — поздоровался хозяин, разглядывая ее без улыбки. Гость его замер за его спиной и смотрел молча. — Чем я могу помочь?
— Ох, здравствуйте! — юная посетительница поспешно оправила подол строгой плиссированной юбки, путаясь в зонте. — Извините! На улице дождь, вот я и просто зашла! Можно посмотреть?
— Ну разумеется, — хозяин сделал широкий жест, окидывая ровные ряды стеллажей. — Здесь везде ярлычки, и к каждому шкафу прикреплен каталог. Если вас что-то заинтересует, я здесь, за кассой. Меня зовут Мэлори Маккена.
— Очень приятно, мистер Маккена, спасибо, — затараторила посетительница, принимаясь теперь кое-как приглаживать волосы. — Я — Гермиона Грейнджер! У вас чудесный магазин! Но разве вы не заняты?
Магазин и вправду изнутри был примечателен, с его приглушенным светом, занавесями и гравюрами на некрашеных стенах, с мягким серым ковролином и резными приступками у каждого стеллажа. Сами стеллажи, массивные, из черного дерева, с уголками, оббитыми полированной бронзой, более подошли бы библиотеке. На некоторых сверху стояли старые, на ладан дышащие граммофоны.
— Мой гость уже уходит, — покачал головой хозяин. — Мы обсудили все, что нужно.
На точеном лице гостя ничего не отразилось. Он владел собой при необходимости, он легко владел собой при людях.
— Если ты соизволишь внять моим словам, проклятый гордец, — проговорил он, не обращая на юную посетительницу совершенно никакого внимания. — Ты знаешь, где меня найти.
— В гордости и чванливости мне с тобой не сравниться, — вполголоса бросил ему хозяин. — А теперь ступай, наши склоки смущают милую леди.
Посетительница действительно не знала, куда себя деть. Стояла, теребя злополучный зонт, делая вид, что очень заинтересована окружающим убранством. Приглушенный мягкий свет бросал причудливые тени на ее щеки. За высокими окнами шелестел дождь, с шумом проносились автомобили.
Гость накинул плащ, бросил что-то на языке, посетительнице незнакомом; должно быть, попрощался.
Вышел, оттеснив ее плечом, по-прежнему совершенно не замечая. Над дверью мелодично звякнул серебряный колокольчик.
Оказавшись на улице, он поднял голову, разглядывая старомодную, винтажную (или просто старую) вывеску: «Аваллонэ».
В глубине магазина хозяин, перебросив густые черные волосы через плечо на грудь, прошел к кассовой стойке и устроился в плюшевом кресле за ней. В точно таком же кресле, какое стояло наверху, только в еще более потертом.
Гермиона Грейнджер крадучись бродила меж стеллажей, разглядывая старые пластинки в бархатных челах и плотных узорных конвертах. Ее не отпускало щемящее чувство тоски, тоской и печалью дышало это странное место.
Серый ковролин скрадывал шаги, квадратные каблучки ее удобных кожаных туфель проваливались в мягкий ворс точно в густой мох или толстый слой золы. Где-то невидимые часы тикали с натужным поскрипыванием, отмеряя секунды. Гермиона вообразила эти часы, такие же старые, как пластинки, занавески и граммофоны, с коваными стрелками и выцветшими римскими делениями по ободу циферблата.
Ей сделалось совсем не по себе. Хозяин магазина за кассой раскрыл книгу в мягкой темной обложке и, казалось, совершенно погрузился в чтение. Гермиона никак не могла запомнить его лица. Вроде смотришь: красивые, благородные черты, ясные глаза, затененные ресницами, твердый подбородок, строгий профиль… отводишь взгляд — и через секунду можешь вспомнить только общий сумрачный образ, склоненный над печатными страницами.
Гермиона зябко повела плечами под промокшей кофтой. Все это занимательно, но совершенно неважно.
Она все равно просто ждет, когда закончится дождь.
Она не ведала, что хозяин магазина пластинок следит за ней, отгородившись книгой. Без умысла следит, краем глаза.
Хозяин редко видел волшебников. Потомки майар, они не нравились ему, в них он видел отзвук старых времен и старых ошибок. Волшебники измельчали, разобщились — как всегда, и погрязли в склоках, внешних и межусобных. Слишком много волшебников, а еще больше людей.
Хозяин магазина пластинок мирился с людьми как с неизбежным злом. Он прожил на свете сотни и сотни человеческих жизней, столь много, что и сам уже сбился со счета. Возраст свой был ему совершенно не интересен.
Посетительница мышкой ходила по залу, разглядывала пластинки, слушала часы и шелест дождя.
Редко все-таки сюда заходят волшебники, подумал хозяин магазина пластинок. Так редко, что глупый синда, явившийся незваным гостем, наверняка счел появление юной посетительницы знаком. Он любил знаки, лесной колдун, повелитель оранжерей и последних сумрачных чащ, большую часть своей долгой-долгой жизни проводящий в винной меланхолии. Он любил знаки и умел их читать.
А девочка уйдет, когда дождь поутихнет.