Звездный стяг

       Снег повалил с обеда. Сначала легкий, мягкий и медленный, постепенно он сгустился в настоящую метель. Злой декабрьский ветер голодным псом завыл в каминных трубах.        Человек, известный в узких кругах лондонской богемы как Тристан Грин, налил себе крепленого десертного вина. Медленно, с удовольствием наполнил всклянь до краев большой хрустальный бокал.        В современных винах мистер Грин совершенно не разбирался, предоставляя заботу о сорте и качестве своей экономке. Экономка, тихая пожилая женщина в строгой светлой одежде, чьим главным достоинством мистер Грин почитал исключительную для эдайн молчаливость, приходила каждый день в половине девятого, заказывала еду к завтраку и обеду, вино к ужину, убиралась в доме, оплачивала счета… чем там еще занимаются люди, на которых держится дом?        Дом и в самом деле держался только на ней. Просторный особняк в пригороде, один этаж и мансарда, белый камень, резная отделка, широкие сводчатые окна, арки вместо дверей. По стенам почти во всех комнатах змеился неприхотливый восковитый плющ, его белые звездочки-соцветия с рубиновой сердцевинкой не увядали круглый год. Рядом с ним раскинула длинные плети ипомея, распускающая синие чашечки-колокольца каждую ночь. Кустовые розы в больших деревянных кадках роняли нежные лепестки на полированный паркет холла и ступени мансардной лестницы, наполняли дом невыносимо сладкими ароматами. Они всегда увядали, хотя лианы всегда цвели.        Вокруг дома рос буйный сад, сейчас облысевший и заметенный снегом. Гравиевые дорожки никто отродясь не чистил, и причудливые камни на их перекрестках, летом всегда покрытые толстым слоем бурых лишайников, превратились в кривые сугробы. Кряжистые дубы тянулись к зимнему небу голыми узловатыми ветвями, заросли серебряных осин казались жалкими и темными на фоне ослепительной белизны нетронутых сугробов. Под тяжестью снежных шапок клонились к земле гордые ясени и чопорные вязы. Только голубые ели раскинули широкие лапы, не страшась никаких морозов, и под их сенью отчаянно алела упрямая рябина, скорое пристанище свиристелей.        Сад окружал каменный забор, весь оплетенный сухими скелетиками дикого вьюнка, а сразу за ним высилась крепостная стена, точь-в-точь такая, как в старой сказке — голые черные терновые кусты, намертво сплетшие колючие ломкие ветви.        Однако зеленая жизнь теплилась в просторных, прекрасно оборудованных оранжереях на заднем дворе. Лесные цветы стелились сплошным ковром, а виноградные лозы, сплетающиеся настоящим зеленым шатром, густо овивали ряды абрикосовых деревьев, трижды за год цветущих и приносящих плоды. Лозы свисали до самой земли. Дикий виноград и винный, с кистями черными или прозрачно-зелеными, с ягодами, похожими на лунные камни, здесь он был — царь и бог.        В оранжереях всегда поддерживались искусственные освещение и тепло, белые лампы имитировали солнечный свет, регулировали режим дня и ночи, хотя снаружи стеклянные своды никто и не думал очищать от снега.        Мистер Грин жил один и не обременял себя бытом. Единственное, что по-настоящему интересовало его: оранжереи и маленькие национальные парки, по которым он без конца путешествовал до самых холодов. Зимой же, в своем доме, надежно скрытом от посторонних глаз в глубине заснеженного сада, он мелкими глотками пил сладкое красное вино, сидя на низком белом диване и вытянув к жарко натопленному камину длинные ноги.        Мистер Грин кутался в длинный плюшевый халат цвета молочной пенки. Рукава халата были ему длинны и широки, он любил прятать в них руки и слушать, как ветер беснуется в трубе.        Сейчас, правда, руки занимал бокал с вином. Мистер Грин сделал еще глоток, подержал напиток во рту, смакуя нежный вкус. Все-таки экономка (опять запамятовал ее имя!) умеет выбирать напитки, не зря она получает свое жалование.        Початая бутылка стояла здесь же, на маленьком сосновом столике возле дивана, ловила зеленоватым стеклянным боком отсвет огня.        Снегопад совсем разошелся, повалил за окнами сплошной серовато-белой стеной. Стемнело, но услужливая экономка тенью возникла в дверях и зажгла верхние лампы. Под потолком загорелись две люстры с плафонами в виде тонкостенных лилий, золотистый свет сразу сделал просторную, скупо обставленную комнату уютнее.        Это была бы гостиная, но экономка служила здесь без малого двадцать лет, и на ее памяти хозяин не принял в своем доме еще ни одного гостя.        Мистер Грин смотрел в камин и пил вино. Он был красив даже сейчас, лишенный своего вечного лоска. Рядом с ним на диване лежала стопка газет. Фотографии в некоторых двигались, но экономка ничему не удивлялась.        В последнее время мистер Грин полюбил газеты. Он читал их за завтраком, хмуря высокий лоб и потирая больную щеку, читал за обедом, нетерпеливо убирая за ухо гладкие светлые волосы, читал за ужином, разочарованно качая головой. Волшебные газеты и газеты обычные, новостные, научные, «желтые», старые и новые, пахнущие пылью или дешевой типографской краской, газеты скапливались в доме по углам кривыми башнями, и каждый день экономка приносила с почты целую стопку новых.        Мистер Грин весь ноябрь и вот уже несколько дней декабря только и делал, что читал газеты и писал письма, разве что пару раз отлучившись на весь день в Лондон.        Тристан Грин смотрел в огонь и пил вино, и мысли его на сей раз пребывали далеко от любых новостей, мировых или английских. Сладкий крепленый алкоголь не мог прогнать пепельную горечь, поселившуюся на кончике языка, не в силах был согнать с пальцев мелкую дрожь. Мир менялся.        Тристан Грин примерил много имен, прожил множество жизней, бессмысленных по сути. Когда-то давно, бесконечно давно, он не смог оставить свой зеленый лес людям, не смог признать, что кончилась эпоха и началась новая эра.        Он до сих пор не считал это ошибкой. Какой прок отправляться в заокеанный рай, если столько веков раю не было до подлунных земель никакого дела?        К тому же, кто знает, не встретил бы он в том раю разорителей и захватчиков, прощенных и помилованных волей валар? Даже Моргот по легенде однажды был прощен и помилован, что уж говорить о них?        Хорошо, быть может, было бы снова обнять жену и встретить ускользнувшего за море сына… но жену когда-то давным-давно он не смог уберечь, чем терзался по сей день, а сын сделал свой выбор сам и разногласия его с отцом начались не на пустом месте.        К тому же, Лес… от Леса нынче ничего не осталось, обрывок его теперь зовется Пемпон, но он давно смешался и истаял, перепутался с другими лесами.        Иногда Тристану Грину казалось, тогда, давно, он слишком долго пробыл королем над чужими, в общем-то, народами, и слишком глубоко перенял у них больное восприятие самой природной сути. Нарекая себя покровителем Леса, он не предполагал, насколько тяжелым окажется груз.        Он жил, не считая года, раз в век или два встречая других, похожих на него самого. Однажды он встретил братоубийцу, последнего из проклятого рода, настоящее ископаемое, такое же измученное, как он сам. Встретил — и дал себе слово приглядывать за ним, тем более, им обоим нравились острова Туманного Альбиона.        Из года в год Тристан Грин пил вино, смотрел на огонь и растил деревья, стараясь не вспоминать ушедших.        Но нынче… нынче мир менялся. О, Тристан Грин слишком хорошо помнил, как это бывает! Старался не помнить, и все же помнил.        Он родился в Дориате, за Поясом Мелиан, где синдар жили под благословенным владычеством Элу Тингола. Он помнил, как все пошло крахом из-за наглого смертного, соблазнившего дочь короля и потом принесшего на Огражденные Земли проклятый Камень. Помнил, что было после: Нирнаэт Арноэдиат, и наугрим, и правление Диора, и братоубийц.        Помнил все войны, что последовали затем, и бесконечные скитания, и то, как войска валар ступили на земли Белерианда, но тьма не сгинула, нет…        Не сгинула она и теперь. Он всегда это знал. Затаился во мраке старый враг, тот, кого некогда называли Мечом Моргота, тот, кто после падения Черного Валы возвысился, тот, кто создал Кольца благодаря потомку братоубийц.        Тристан Грин до сих пор считал себя мудрее нолдор, поверивших сладким речам Врага. Отец — тот заключил союз с последним Нолдораном, с этим мальчишкой, не помнящим родства, и раскаивался в том союзе до последнего своего вздоха.        Тристан Грин был умнее. Став королем, он никогда не вступал ни в какие союзы против сил Зла. Кольца, Камни — ничего из этого его не касалось. Нет, на самом деле миром правили звонкая монета и верная репутация.        К несчастью, убедить себя в мудрости своей получалось не всегда. Мысли сбивались в сумбур, и вспоминалось невольно, что жена его погибла во Тьме и из ее костей мастера Дол-Гулдура выточили гребни, которые, по слухам, Девять Улаири носили в волосах. Вспоминалось, что сын его услышал зов моря и ушел, не в силах противиться тоске, под руку с наугрим, одним из народа, повинного в смерти Элу Тиногла.        Может, правителем Тристан Грин был и мудрым, но он остался в одиночестве, смотреть, как люди меняют мир, перекраивают и уничтожают.        Но теперь мир менялся по-другому, менялся как встарь.        Тристан Грин знал это, и это знал братоубийца, пусть и искусно делал вид, будто ничего не понимает.        Экономка давно ушла, подкинув дров в камин. На дом и сад опустился вечер. Снегопад унялся, и сквозь полегчавшие тучи проглянул рожок новорожденной луны, блекло засеребрил свежие наносы. Схватился мороз. Ветер гнал по насту искристую пыльцу поземки.        Бутылка на столике у дивана опустела.        Мистер Грин отставил бокал и протянул руки ближе к каминной решетке. В последнее время он часто мерз, никакие плюшевые халаты не могли его согреть.        Братоубийца отказался слушать, нарочно избегал разговоров — и ничего удивительного, учитывая, какие страшные слова сорвались у него в последнюю встречу.        «Даже если Враг решит вновь возвыситься, даже если падут Врата и древняя Тьма хлынет в Арду снова — пусть! Мандос ведь предрекал Битву Битв, так пусть случится! Отчего нет?».        Мистер Грин не хотел Битвы Битв, он не братоубийца и не устал от жизни! Он достаточно пережил, он еще не насладился покоем в полной мере!        Мистер Грин читал газеты. Он смотрел бы телевизор, вот только он не переносил дурацкого бормотания эдайн с экрана. Он писал письма и много говорил по телефону: хорошо, что у него были обширные связи.        Он ждал.        В воскресенье экономка принесла новую порцию газет и обнаружила мистера Грина, задремавшего на диване. Он свернулся клубком, длинные светлые волосы разметались по мягкому подлокотнику.        Экономка немного полюбовалась хозяином. Раньше она каждый раз вздрагивала, видя его без маскирующих чар: его больная левая щека представляла ужасное зрелище. Сухие обнаженные сухожилия, едва прикрытые тонкой пленкой фасции, искореженные мышцы, под которыми проступают кости челюстей. Экономка знала, что левый глаз у мистера Грина слеп и затянут белым бельмом, знала, что в холодную погоду хозяина мучают застарелые боли.        Прежде она пугалась, конечно, а теперь давно перестала. Экономка пристроила сумку с газетами на столике, убрала бутылку и бокал с остатками вина, наново разожгла погасший камин, сходила в спальню, принесла пушистый белый плед с вышитыми по краю зелеными лозами и накрыла спящего.        Мистер Грин пошевелился, удобнее устраиваясь в блаженном тепле.        За окном в саду царила мягкая заснеженная тишина. Снегом замело ели и дубы, и терновые стены, снег лежал на стеклянных куполах оранжерей, а под ним вились сочные плети винограда и цвели медуница и вех.        Экономка двигалась почти бесшумно. Она споро прибралась в комнате с камином, собирая мусор в экологичный бумажный мешок, потом скрылась на кухне и легонько зазвенела посудой. Разожгла плиту, поставила вариться крепкий кофе. Достала хлеб, сыр и томатную пасту, принялась обжаривать нежные бутерброды, едва слышно мурлыча себе под нос. Белая кухня, идеально чистая, была ее царством, мистер Грин никогда не заходил сюда.        Мистер Грин на диване у камина заворочался, приподнялся на локте. Привычно прижал ладонь к больной щеке, и та заросла иллюзорной кожей, сделалась белой и гладкой.        Потом он встал, откинув плед. По дому потихоньку плыл аппетитный аромат кофе и поджаренного с сыром томатного хлеба. Мистер Грин одернул халат, сунул ноги в мягкие тапки с длинными, по-восточному загнутыми носами, и направился в душ.        — Доброе утро, Андромеда, — поприветствовал он экономку, проходя мимо кухни. Та улыбнулась ему, деревянной белой лопаточкой переворачивая хлеб на сковородке.        — Доброе утро, мистер Грин. Завтрак через две минуты, газеты на столе у дивана.        — Спасибо, — мистер Грин улыбнулся ей в ответ, ощущая натяжение больных мышц, хотя заклятье уже начинало понемногу действовать, сгоняя с левой половины лица всякую чувствительность.        Экономка несколько раз предлагала ему обратиться в волшебную больницу. Ха, будто эдайн могли сотворить чудо с раной, что старше самого их мира!        Он принял душ, надел новый халат (серебристо-зеленый, цвета ивовых листьев, с теплой меховой подкладкой) и вернулся к камину. Взял пару верхних газет со стола. Переместился в столовую.        Белый стол с резными ножками был уже сервирован, горка поджаристого томатного хлеба с мягким сыром высилась на плоской белой тарелке.        Мистер Грин удобно устроился в плюшевом кресле, придвинул к себе большую кружку ароматного кофе со специями, по тайному семейному рецепту Андромеды, и развернул первую газету.        Он привык, что экономка всегда кладет сверху «Ежедневный Пророк», главную новостную прессу магической Англии. Так и сегодня, «Пророк» достался мистеру Грину первым.        Передовица кричала торжественным готическим заголовком:        «Министерство Магии: Турнир Трех Волшебников становится международным достоянием!»        Потрясающую новость сообщает наш специальный корреспондент Рита Скитер. В Школе Чародейства и Волшебства Хогвартс объявлена подготовка к традиционному Святочному Балу, который грозит стать самым грандиозным политическим мероприятием за последние годы! Турнир также привел в Хогвартс необычного гостя (стр. 6)        Мистер Грин замер, сминая угол газеты в пальцах.        Под анонсом статьи про гостя редакторы разместили большую зернистую фотографию. Крупным планом снятое лицо, резкое, красивое, взгляд не в камеру (должно быть, фотографировали украдкой).        Сначала мистеру Грину показалось, он видит старого знакомого братоубийцу. Потом — что видит призрак, или, может, воображает себе невесть что.        Человек на фотографии улыбался в никуда. У него были темные волосы, светлые глаза и мантия, на которой раскинула острые изломы лучей восьмиконечная звезда проклятых.        Он был похож на братоубийцу, но младше, но красивее. Может, потомок, родич, сын?        Если и придет Битва Битв, что с того, вспомнил мистер Грин блеклую усмешку братоубийцы. Пророчество Мандоса сбывается, говорил он, мне ли не знать, кто должен явиться из сумрака его Чертогов?        Это ведь могло быть простым совпадением. Действительно, потомок или даже сын братоубийцы, невесть что забывший в магической школе…        Мистер Грин долго жил и многое видел. Он привык ждать от нолдор самого худшего.        Человек… Нолдо на фотографии не походил на потомка или сына, хотя обликом был удивительно схож с Маглором Феанорингом. Нолдо на фотографии словно сошел со старой голодримской гравюры, возвеличивающей создание Камней.        Мистер Грин поморщился. Такого не может быть, потому что не может быть никогда. Это же бред. Фантасмагория.        Но он не мог просто так отмахнуться от страшного подозрения, захватившего его душу.        Ему нужно знать наверняка.        Тем же воскресным утром ту же самую газету взял в руки Питер Петтигрю. Он выписывал «Ежедневный Пророк» на имя Оливера Твиста, про себя потешаясь. Вот уж правда, самые доступные новости Англии! Подписку может оформить любой проходимец на любой адрес, и ни прописки, ни регистрации у него не спросят!        Оформлялась подписка в маленьком почтовом отделении в Лондоне, где хмурый гоблин, чей длинный нос зловеще торчал из кассового окошка, взял с него десять галеонов. Там пахло пылью и птицами; совы шелестели крыльями где-то в темноте над головой Питера, а вдоль стен высились картонные коробки, полные посылок и корреспонденции.        После дома людей с рыбьими глазами какая-то почта показалась Питеру раем небесным, потому обстановку он запомнил очень хорошо.        И вот, теперь уже несколько дней каждое утро он выходил на крыльцо «дома Реддлов» в Литтл Хэнглтоне, отдавал взъерошенной почтовой сове кнат за доставку и получал свою свежую газету. Чувствовал себя, можно сказать, цивилизованным человеком. Очень не хватало утреннего чая. Питер вспоминал, как его заваривала мама давным-давно, добавляла молоко и разные травы, чтобы поскорее проснуться…        Иными словами, Питер Петтигрю думал о чем угодно, только не о странном поручении, ради которого мотался в Лондон первого декабря. И тем более ни в коем случае не повторял свои недостойные мысли о побеге.        Так вот, тем же самым воскресным днем, когда мистер Грин терзался страшным подозрением, Питер Петтигрю взял в руки точно такую же газету. Положил монетку в мешочек, привязанный к совиной лапке, и посмотрел, стоя на рассохшихся обледенелых ступеньках, как птица поднимается в небо.        За ночь снега выпало столько, что сугробы лежали вровень с крыльцом. Зима шла «дому Реддлов» куда больше слякотной осени, делала неприглядное жилище чище и опрятнее. Запорошенный снегом особняк не казался таким уж неуютным.        То было обманчивое впечатление: с приходом холодов в доме поселились не иссякающие сквозняки, в одном месте просела крыша и никакой жарко натопленный камин, никакие согревающие чары не могли прогнать завладевший комнатами морозный холод.        Нагайна стала злой и сонной, яд теперь она отдавала неохотно. И, надо сказать, настроение Господина вполне соответствовало змеиному. Питер старался вести себя тише воды, ниже травы, и все равно редкие сутки проходили без раздраженного Круциатуса, пусть и кинутого Лордом вполсилы.        По ночам Питер оборачивался крысой и забирался под ветошь на постели — так было гораздо теплее и покореженные пыточным мышцы спины почти не ныли.        Господина тоже мучили боли, вот он и срывался на верном слуге. Маленькое ущербное тельце гомункула плохо реагировало на сквозняк и мороз, зелья теперь требовалось больше, а камин не гас вообще никогда.        Хорошо хоть, Тень куда-то сгинул. Хорошо-то хорошо, но чем дольше «дорогого друга» не было, тем больше Питер страшился нового визита.        Но в то воскресное утро он стоял на крыльце, впитывая снежную тишину, и с тоской размышлял, отчего же духу не хватило сбежать, когда была такая возможность?        И почему Шляпа запихнула его в Гриффиндор? Не будь Питер в Гриффиндоре, никогда не подружился бы с Джимом и остальными, а значит, никогда не оказался бы в нынешнем дерьме!        Не к ночи помянутый Тень заявился под вечер. Питер прятался у себя в коморке, уже в крысином обличье, и задрожал всем телом, почувствовав знакомый ледяной порыв.        Однако шли минуты, из гостиной доносились голоса, а Господин все никак не подзывал к себе. Питер замер, боясь дышать. В зверином теле все ощущалось иначе, выпуклее и острее, и чутье подсказывало ему — расслабляться рано.        — Хвост! — прозвучал, наконец, ледяной оклик. Как раз в тот самый момент, когда Питер почти сошел с ума.        С обреченным облегчением Питер обратился человеком и просочился в гостиную, стараясь не скрипнуть ни дверью, ни половицей.        Камин горел, как всегда, ярко. Сумрак и паутина копились по углам. Господин развалился в своем вечном кресле, насколько позволяло ему калечное тельце, и чему-то неприятно ухмылялся мерзким струпьястым ртом.        Тень (что-то плотное, чернее ночи) застыл подле.        На коленях у Господина лежала утренняя газета, заголовок кричал о Турнире и наблюдателе из Швейцарии. Питер с утра уже прочел восторженную статью Скитер и немного забеспокоился. Впрочем, вряд ли какие-то посторонние иностранные волшебники помешают подлизе Краучу в точности исполнить многоступенчатую задумку Темного Лорда.        Хотя размещенная на первой полосе фотография наблюдателя и вызывала у Питера безотчетную звериную тревогу.        На фотографию, казалось, и был устремлен взгляд Господина. И взгляд Тени тоже.        — Мой дорогой друг, — впервые за неделю голос Лорда звучал довольно. — Очень заинтересовался мистером Келлером, не далее как вчера прибывшим в Хогвартс из холодной Швейцарии. Что ты об этом думаешь, Хвост?        — Я… — запнулся Питер. Уставился на мыски своих стоптанных ботинок. Все, что угодно, лишь бы не смотреть в сторону Тени, все, что угодно… — Я н-не знаю…        — О, ты и не должен, — мягко, со сладостной нотой проговорил Тень. Питер не ручался бы, но никогда, никогда прежде он не слышал у «дорогого друга» подобных интонаций. Будто Тени подарили самый долгожданный, самый восхитительный подарок. — Швейцария — закрытая страна, но присутствие этого человека может оказаться нам даже на руку…        Он еще что-то говорил, а Питера скрутило знакомой сладостной, пронзительной судорогой, отвратительной, тяжелой, низменной. Он покачнулся, но отчего-то устоял, а Господин, казалось, и вовсе ничего не замечает.        Ты хороший слуга, Питер, — полился голос Тени, набатом зазвенел в ушах, забился под черепом, точно пламя. Такой же страстный, такой же выжигающий. Я вижу мысли о неверности в твоей маленькой голове, вижу твои страхи, твои терзания, все вижу. Ты слишком умен, чтобы быть просто хорошим слугой, верно? Хочешь большего? Ты ведь ненавидишь бедного Тома, глупого Тома, ты ведь все понимаешь…        Питер сглотнул. Он не знал, как ответить, он не хотел отвечать, а внутри все скручивало от ужаса и чего-то мерзкого, тайного, похотливого и жаждущего. Но на сей раз, впервые, он держал свое тело под полным контролем. Он стоял на ногах и только лишь мелко дрожал, хотя больше всего ему хотелось упасть и ползти, извиваться у самых ног Тени.        Если бы у Тени, конечно, были ноги.        Самое странное — Тень продолжал мурлыкать что-то, склонившись к Господину. И вместе с тем Тень вцепился в несчастный мозг Питера и по крупице терзал его бедное сознание.        Ты такой умный, Питер, такой славный, разве пристало тебе ежиться и пресмыкаться? Ты знаком уже с моими слугами, ты ведь все прекрасно понимаешь, я вижу все твои маленькие подлые помыслы… но твоему несчастному патрону я не выдам тебя, мой несчастный глупец. А за это ты окажешь мне крохотную услугу. Самую маленькую услугу…        Питер чудом удержал всхлип, сжал кулаки. Пальцы тряслись так, что Господин должен был заметить — но Господин не замечал.        Господин выглядел совершенно очарованным перспективой затеять политическую игру со Швейцарией.        Вот только, глядя на фотографию в газете, на лицо мистера Келлера, режущее глаз неправдоподобной красотой, только слушая голос Тени внутри своей головы — Питер понимал.        Все-все понимал.        Мир изменился, — лилось нежное. Тень смеялся, и каждый смешок отдавался у Питера болью в голове и в паху. Я глазам своим не поверил, но разве не принято награждать гонцов с благой вестью? Я позволю тебе оказать мне услугу, Питер, то будет тебе лучшей наградой…        Мир изменился, думал Питер отстраненно, хотя на самом деле вовсе не думал, не способен был сейчас даже на мысль, только на призрак мысли. Мир изменился, и Швейцария здесь вообще не причем.