***
Все родное и до дрожи знакомое. Глиняные мазанки, прикрытые сухими ветвями, в которых было холодно даже летом. Пустой колодец, ведущий в подземное убежище на случай внезапной атаки. Дом Акко, расположенный в отдалении, прильнув к угрожающе выступающей скале, замаскированный настолько тщательно, что неосведомлённому найти его почти невозможно. Жалко брошенный наземь сломанный лук. Все привычно серое, с отличием в множество похожих оттенков. Почему вот только раньше не замечала, насколько мрачным было место, которое я считала своим домом? Странные ощущения одолевали меня: одни наперебой твердили, что нужно бежать, бежать пока не поздно… другие же умоляли остаться, чтобы наконец скинуть груз неопределённости и бесконечных сомнений. И я велела первым замолчать, силой заталкивая их в глубины сознания. И посмотрела в сторону поросшей бархатным мхом скалы, выделяющейся чернотой на сером фоне. Он там. Он ждёт меня. Мне больше не страшно.***
— Авес следует вести себя более осторожно. — Зачем скрываться? Я ведь к тебе пришла… Человек, который никогда не опускал взгляд, отвёл глаза в сторону. И обернулся к окну, за которым противно дрожала сухая костлявая ветка. — Ты ведь могла уйти. Скрыться в глуши, пока время не погребёт мое тело под толщей земли. Пересечь море и жить на земле, которая пахнет песком и смолой. Но ты вернулась… зачем? — Я ведь говорила, что вернусь. Тонкая полоса тропинки, прилегающая к кромке леса, по которой бежала черноволосая девочка, которая слишком рано разучилась улыбаться. Я видела себя, я узнавала свои действия в этом мрачном пейзаже. Интересно, как долго могло бы все это продолжаться, если бы не… — Я верила тебе всю жизнь, — противные мурашки сквозняком пробежались по затылку и ниже, к лопаткам, — себе не верила, а тебе всегда безоговорочно. Целиком и полностью. Даже не задумывалась, просто верила и все. Так было нужно… тебе. Он усмехнулся, хоть на лице легла сосредоточенная тень между бровей. А лоб был совсем гладким, молодым. Все потому что Акко был слишком силён, чтобы чему-то удивляться. — У моего птенца появились вопросы. Мою девочку съедают сомнения. Поэтому король все ещё жив. Он подошел ближе — тихо и грациозно, ощутимо хищно, словно стремясь навязать мне состояние загнанного в угол зверя. — Тогда и у меня есть вопрос… всего лишь один. Почему до сих пор жива ты? Акко сделал шаг, позволяя кожей уловить его мерное дыхание. И пристально заглянул в глаза, не зная, что есть на этой земле взгляд, с которым ему вовек не сравниться. Пронзительно голубые озёра… краска волной обдала скулы и я сотворила невозможное. Я стушевалась. А он отпрянул. И на лице его осело нечто выразительно пугающее, нечто такое, что я успела увидеть прежде, чем он отвернулся к распахнутым ставням. Тихий шорох сквозь дыхание ветра — земля просила дождя, и небо услышало ее мольбу, рассыпая прохладные капли по редеющим кронам, замшелым валунам и обращенным к бесконечной выси лицам — страждущим, опечаленным, любящим. Я в непонятном напряжении сверлила затылок человека, которого считала своим отцом. Так было всегда. Столько лет… почему вот только сейчас поняла, что не чувствую того тепла, которое должно исходить от родного, по духу, человека? Прошло ещё несколько мгновений, растянувшихся во времени, прежде чем сосредоточенный затылок медленно изрёк: — Мне жаль тебя… сомнения отравляют разум, выматывают душу, лишают сил. Ты повелась… неудивительно. Такая юная… — Все мы сомневаемся. —… и наивная. Я раздраженно мотнула головой, неосознанно подойдя к нему чуть ближе. Дождь усиливался, как и шквал чувств в моей груди. Которые уже долгое время все никак не хотели угасать… — Это всего лишь стремление к истине. Мутные глаза смотрели притупленно-насмешливо. Впрочем, как всегда — Акко был из тех, кто не привык в полной мере обнажать свои эмоции. Он молчал, рассчитывая на продолжение. И не просчитался. Я прочувствовала от начала до окончания преувеличено глубокий выдох, расплывшийся по легким. И сказала то, в чем так долго боялась признаться самой себе. — Ты взрастил во мне ненависть, с которой я росла, которой дышала. Месть… это слово, которое ты выжег в моем сознании словно клеймо. Я была одержима местью, все мое существование сводилось к тому дню, когда я наконец-то свершу то, чего хотела всю жизнь. Убью того, кто в своё время безжалостно лишил жизни моих родителей… Голос предательски пошатнулся, но я упрямо сжала кулаки, проглотив слабость. Акко по-прежнему стоял ко мне спиной. Возможно, так даже было лучше. Проще. — Но ведь это не он… он не убивал. Я знаю, я чувствую. И хочу… хочу знать правду. Непослушная прядь упала на лоб, но мне даже в голову не пришло попытаться ее убрать. Все мое внимание было направлено на спину, хранившую саднящее молчание. — Все имеет свою цену. За все нужно платить. А что ты готова отдать за правду? — Я достаточно заплатила. — кто-то будто подтолкнул меня к нему, заставив почти что по-змеиному прошептать эти слова прямо в надоевший затылок, — Я отдала время, пусть даже для эльфа это ничто. Ты лгал мне… а я поздно это поняла. Акко резко развернулся, и я удивленно застыла на месте. В его глазах читалось что-то необъяснимое, слегка безумное и так неподходящее под его образ. — Заплатишь ещё… И он говорил — приглушённо и вкрадчиво, и чем больше он говорил, тем сильнее что-то сжималось в груди, словно рёбра решили, не сговариваясь, вцепиться в пульсирующее сердце. — Я понимал, что посылаю тебя на верную гибель. Но хотел быть уверен до конца, что больше не увижу этих зелёных глаз, в которые с каждым днём смотреть было все мучительней… Он сцепил руки за спиной, будто создавая для тела дополнительную опору. Этот жест, выдающий его ложную непоколебимость, его неуверенность, вдруг открыл для меня то, о чем я даже ни разу не задумывалась. Он ведь не король и не бог. Он обычный человек, со своими страстями и слабостями. Лишь после этого, такого простого и необъяснимо запоздалого открытия, до меня дошёл смысл сказанных им слов. Я вздрогнула. — Твоя подруга была моими глазами и ушами. Ее сила в опытности… к тому же, в замке у нас верный союзник. Очевидно неискренняя улыбка дёрнулась на губах. Сильра следила за мной все это время, а один раз даже вышла из тени. Тогда, когда я позорно сбежала в разгар пиршества, растеряв гордость и ошмётки достоинства. — Вернее был. Я удивленно округлила глаза. Акко, наконец оторвавшись о созерцания сизо-серого уныния за ставнями, с явным удовольствием растягивая слова, словно для умственно отсталой, объяснил: — Мальчишка, который поджидал тебя у окна в тот самый день, когда ты легкомысленно пробиралась в покои короля. И он, в отличии от тебя, со своим заданием справился. Доложил кому нужно, и вот ты как на ладони —раненная, пойманная, униженная. Существо осведомленное знает, на какую точку нужно нажать, чтобы не быть усыпленным. Хотя ты, конечно, старалась… Вот оно что. А я то думала, что в спешке совершила ошибку. Нет, меня ждали. И, как ни странно, не лучники твердыни, а те, которых я совсем недавно считала своими. —… правда мальчишку пришлось убрать. Он почему-то стал проявлять к тебе искреннюю симпатию, стал задавать слишком много вопросов. Пытался тебя предупредить… но Сильра сделала все быстро. Я вздрогнула. Меня ничего с ним не связывало. Я видела его всего пару раз. Но почему-то в этот момент, перед глазами, печально качнулись его, светлые глаза. Акко прислонился к стене с черной, словно обугленной, трещиной, расползающейся до самого потолка. И посмотрел сквозь приспущенные веки, создавая впечатление уставшего, расслабленного. Но я видела, почти физически ощущала, как полыхают молнии в его черных глазах, как густая смоль словно выливается, расплескивая жгучую ненависть. И замерла, вглядываясь, словно видела его впервые. В груди смешалось острое непонимание, вперемешку с воспоминаниями — они мелькали цветными пятнами, кусочками мозаики, пытаясь выстроиться в нужном расположении, создать отчетливое полотно. И каждый раз цветные детали падали в хаотичном движении, вынуждая меня нервно кусать губы и просто слушать, не веря своим ушам. — Ты ведь даже не догадывалась. Ты была так поглощена своей местью, что забывала смотреть по сторонам. Но все-таки что-то уловила, раз пришла… — Кто же ты такой? Он закрыл глаза, а пальцы были будто оторваны от тела, почти любовно поглаживая рукоять охотничьего ножа, которого он так и не выпустил из рук. Но мне было все равно на угрожающе поблескивающее лезвие, словно я не слышала всех этих слов, словно они были предназначены не для меня. Я подошла — медленно, как будто в густом тумане, зловещем в своей неизведанности. Веки его оставались неподвижными, и нельзя было знать наверняка, о чем думает этот человек, что чувствует. И было навязчиво тихо — настолько, что если бы не равномерный стук дождя и ускоренная дробь моего сердца, можно было бы заблудиться в мирах. Тонкие, землянистого цвета губы приоткрылись, выпуская наружу приглушенную интонацию голоса, которая будто сливалась с тем гнетущим туманом из моих страхов и снов… или больше. Будто его голос и был туманом. — Я был обычным человеком без имени и пристанища. Без крова и монет. Я мог бы умереть от холода или стать добычей рыскающего мордорского отродья, которым кишели леса. Но небо хранило меня. Я скитался по земным тропам, не ища спокойствия и безмятежности бытия. Запах крови на обагренном клинке вел меня вперед, а страх в глазах моих врагов придавал сил. Это была охота, погоня — безжалостная и одержимая, я словно был рожден с мечем в руках, рожден неведомой яростной силой. Но я остановился — впервые за долгие годы. Когда увидел ее… Она была сном и самой осознанной явью. Самой большой загадкой и самым гнетущим пороком. С глазами, будто пронизывающими все запредельное и недосягаемое. И она заставила меня делать то, чего не умел — любить… и опустить из ослабевшей руки занесенный меч, иступленно направленный в сторону новой крови, новой ярости. И я сделал непоправимое. Я позволил мечте о ее переливающейся улыбке завладеть моим разумом… А она улыбалась… смеялась, глядя из-под ресниц завороженно и лукаво. Она любила… но не меня. И свет, что на мгновение поднял мой дух на вершину блаженства, превратился в пучину, кидая меня прямо в зияющее жерло, в истязающий озноб мыслей о ней… Меня одолевала ненависть, что имела лицо, оттенок кожи, голос — один из лучников Зеленолесья, что приходил к ней, в эту маленькую деревушку у тихой глади озер. Ее возлюбленный… мне было невыносимо видеть, как вспыхивают искрящиеся глаза, когда она бежала навстречу ему, чтобы обнять, мягко накрывая ищущие губы. А я был лишь тем, чьи раны она перевязывала, когда ее брат нашел меня, окровавленного, лежащего в беспамятстве на опушке леса.Вся нежность мира растворялась и заглушала полумрак комнаты, когда она сидела у плетеной люльки, убаюкивая тихим пением дитя…
И это ведение изматывало все мое существо — я бросался в лес, находя недолгое мнимое облегчение в неумолимой погоне за зверем. Но всегда возвращался. Тем вечером была гроза. Тем вечером желание обладать ею затмило разум и волю. Тем вечером я убил его — прямо в тот момент, когда он спешился с коня, всем телом устремляясь навтречу подрагивающему пламени одинокой свечи в окне. Я убил его, выпустив стрелу, тенью скрываясь в засаде. И вышел под свинцовое небо — как и она, услышав испуганное ржание коня. Молния полоснула ее хрупкий стан, светлые волосы, рассыпанные по плечам. И отступила, когда подрагивающая от утомляющего ожидания улыбка оборвалась, при взгляде на лежащую возле меня фигуру. Время словно затаилось в темных шахтах, слилось с дном под толщей воды или исчезло без следа, когда она ринулась к нему, обвивая безвольную голову тонкими руками, невидящим взглядом выискивая след, живой отблеск в его, навечно замерших, глазах. Она молчала. Лишь губы дрожали не то в немом шепоте, не то от внезапного холода, упавшего с плачущего неба. А потом посмотрела на меня… я никогда не забуду тех глаз, что ослепили меня, когда ошеломляющее понимание словно тряхнуло ее, выбивая воздух из легких, вынуждая прекрасные черты лица исказиться в, словно пригвоздившем меня, крике. Нет… это был не крик. Это была самая обнаженная, самая сокрушительная боль — обездвиживающая, разрывающая разум и душу на кровоточащие куски. Она набросилась на меня, нанося хаотичные и бесполезные удары тонкими руками, а я стоял, чувствуя, как с каждым толчком в грудь, безвозвратно уходит воздух из онемевших легких. Взгляд потемневших глаз устремился ввысь — где мутно заблестели звезды в проясняющейся глубине небес, когда я вонзил кинжал в ее сердце, бьющееся настолько неистово, что гул его был слышен даже тогда, когда она медленно сползла вниз. А я еще долго смотрел в бледнеющее лицо той, которую любил… и убил своими же руками. Моя душа умерла в тот миг, когда лихорадочный блеск ее глаз испарился в ночном воздухе… Я убил ее брата, но не смог убить дитя, что тихо сопело в своей люльке. В комнате, в которой истончилась, растворяясь, поселившаяся нежность… Ветер слабо коснулся лба, покрытого холодной испариной, но я не почувствовала его призрачного дыхания, отчаянно пытаясь совладать с расползающейся темнотой перед глазами. Боли нет. Страха нет. Ненависть ушла — просто выползла шипящей гадюкой из онемело замершего сердца, и захлебнулась собственным ядом, жалко распластавшись на сырой почве. Видения, жаждущие обрести плоть и пульс, стояли предо мной на фоне размытой реальности — словно живые, нетронутые всеми этими годами. И цепляющийся когтями за горло выдох вылетел наружу, оставляя меня беспомощно покачиваться в этой невероятной пустоте. Где не было звуков и даже отзвуков. Где все, во что я свято верила, оказалось ложью… а обретенная правда, казалось, вот-вот безжалостно раздробит затылок. Где тот, кто в корне уничтожил мое счастье, почти неслышно подошел ко мне, сухими пальцами коснувшись подбородка. И от этого простого, но мгновенно отрезвляющего движения, меня словно молнией раскололо на две части: где одна билась и кричала, истошно борясь с этой поглощающей пустотой, а вторая… а вторая была уже мертва. Акко молча скользил взглядом по моему лицу, сопровождая увиденное огрубевшими пальцами… которые резко отпрянули, когда наткнулись на дорожку холодных слез, бесчувственно скатывающихся по щекам. — Ты так похожа нее… и такая другая. Те же черты лица, голос и любопытство. Но глаза его. Как и этот грязный цвет волос. Где-то далеко отсюда гулким рокотом отозвался утихающий гром. Земля, напитанная и взъерошенная, готовилась ко сну, вечерний воздух наполняла острая свежесть. Та свежесть, которая призвана наполнять благодарные легкие новой жизнью… только пепел вперемешку с пылью осели внутри грудной клетки. Привычка дышать — такая простая и необходимая — она исчезла. Теперь я вдумчиво глотала воздух, чтобы не упасть, не сомкнуть воспаленные веки. — Я не смог лишить тебя жизни. И сам… сам обрек себя на вечные муки… Муки? Муки… Слышать ее пение во сне, кожей чувствовать его присутствие, представлять улыбки и действия… со мной на руках, а потом за руку. Понимать, что плакала ночью, проснувшись утром на сырой подушке. И оттачивать движения с острым клинком, в каждый выпад вкладывая пламенную ярость и болезненное желание любить… любить тех, кому по праву принадлежит это чувство. То, что стоящий напротив человек, так и не смог из меня вытравить… — Пора заканчивать, Иланимэ. Взгляд медленно переплыл на лениво-пурпурное небо, растекающееся за его спиной. Противная дрожь, насквозь пробирающая все тело, вдруг прекратилась. И неожиданно чистый голос выбрался из скованного спазмом горла. — Меня зовут Энкасэль. Я никогда не была тенью...