Иерусалим. Зима 67 года нашей эры
…развернулся и ушел с огромной стылой дырой там, где раньше было сердце. Оно, глупое и уязвимое, поверило тебе, поверило в Тебя. Оно вдруг ожило и понеслось за тобой на волне безудержной невиданной свободы; оно напоследок поднялось на гребень, когда ты, — Ты, Тит Флавий! — кончая подо мной, шепнул мне что-то про любовь… Ты — и про любовь! А я поверил — я так хотел тогда поверить тебе! Раскис, чтобы потом со всего размаха удариться о жесткую действительность — об тебя, спокойно спящего в моих объятиях. О нашу с Тобой ночь, разбившую мою жизнь на две половины: «до» и «после»… — Что с тобой, Иосиф? — бен-Ханан изо всех сил дернул его за плечо, когда Иосифу вдруг показалось, что спертый зимний воздух сейчас выдавит ему лобную кость, как стекло, и хлынет внутрь, и тогда останется лишь вечное одиночество и глухая тоска. …а у меня не было ничего, чем бы я мог заинтересовать пресыщенного наслаждениями римлянина. Но в ту ночь у меня был Ты. Краткий миг, мгновение, но всё же… Ты был со мной! Был ли? Порою, мне кажется, что я пал жертвой колдовских чар и сам придумал Тебя… Незабвенный Тит. Разве может быть скверна столь чистой и прекрасной в своей юности, столь искренней, столь мудрой? Как мог я? Всего лишь раб Господень, Иосиф… Как мог я поддаться столь… Скоро? Просто? Неужели сердце моё утеряло веру и унесло меня в объятия Чистого Зла? Не верю. Не верю! Не верю… — Ничего, — Иосиф взглянул на собравшуюся перед Храмом толпу, на отблески факелов на лицах людей, и покачал головой. Время шло, а он никак не мог избавиться от собственного наваждения — ожог души так просто не проходит. Сердце, которое заставило его тогда на сорок семь дней задержаться в доме Алитира, до сих пор помнило Тита Флавия. С годами образ юноши не померк — наоборот, теперь он приходил прямо с самого утра, прокрадываясь в супружескую постель, которую Иосиф делил со своей молодой женой Ледой. Он шел вместе с ним по городу, по всем старым и новым улочкам Иерусалима. Он пробирался к Храму, в Храм, и вместе с Иосифом склонялся в молитве, творимой с единственной надеждой — избавиться от безумия раз и навсегда. Иосиф тогда действительно, сам не зная зачем, прождал Тита долгие сорок семь дней в доме у Алитира. Прославленный актер был рад обществу талантливого оратора; в его гостеприимном доме Иосиф мог бы почувствовать себя как дома, если бы не постепенно накрывающее его отчаяние. «А чего ты хотел? — подзуживал рассудок голосом Первосвященника бен-Ханана, видя, как Иосиф вздрагивает от каждого стука в дверь и вместе с хозяином спешит на порог. — Чтобы мальчишка прибежал за тобой и попытался хоть как-то оправдаться? Да он и думать забыл о тебе! А вот ты, Иосиф, — в его наваждении бен-Ханан хмыкнул, отчего-то становясь до странности похожим на демона безводной пустыни Азазеля, — лучше тоже одумайся пока не поздно и женись на моей племяннице Леде — достойной и красивой девушке. Чем она тебе не супруга?» «Всем, всем! И, прежде всего, тем, что ты ее не любишь и никогда не полюбишь», — подсказывало то, что осталось вместо сердца, когда, прождав эти злополучные сорок семь дней, Иосиф и освобожденные им соплеменники уже держали обратный путь в Иерусалим. В его любимом городе — в прекрасном городе на холмах — сплетаясь с горечью собственной души, Иосифа встретило напряженное молчание. Город словно затаился. Нет, он не утих окончательно; в нем все также грохотали повозки, звенел многоголосицей центральный базар, играли и возились у колодцев чумазые ребятишки, сновали туда-сюда широкобедрые женщины под покрывалами. Но город стал другим — теперь в нем все жило ожиданием протеста чудовищному Нерону. — Римские наместники разоряют нас ради того, чтобы чудовище и дальше продолжало обряжать своих любовников в шелка и золото и развлекаться в Коринфе, — прямо с порога бросил Иосифу бен-Ханан, продолжая о том, что чудовище любит пороки. И что здесь, в Иудее, поговаривают, что каждую ночь его развратным любовникам приходилось придумывать все новые и новые забавы, чтобы император мог достичь наивысшего наслаждения, в котором, по его словам, он черпает вдохновение. — Однако, — прервал сам себя Первосвященник, — не будем об этой скверне. Тем более что ты вернулся с победой. Давай поговорим о другом. — Его глаза требовательно засверкали. — Ты подумал о Леде, Иосиф? Я все еще хочу, чтобы вы поженились. — Я подумал и согласен. Иосиф опустил голову, спасаясь от навязчивого желания спрятать лицо в ладони. Теперь, когда через дыру в груди хлынула внутрь жуткая истина о том, кем на самом деле является юный Тит Флавий — скверной, распутником, чудовищем под стать чудовищу, — ему окончательно стало все равно.***
Весной следующего года он женился на Леде, которую бен-Ханан прочил ему еще с юношеских лет. Это было постылое супружество. Теперь, деля свои будни, свои ночи, свой досуг с чужой по сути женщиной, Иосиф вспоминал, как много он разговаривал тогда, в их единственную ночь, с Титом Флавием, в то время как с собственной женой ему совершенно не о чем было говорить. Где нет очарования друг другом, нет долгих разговоров по душам, там нет и любви — там не поможет даже чувственное наслаждение. Полуприкрытая розовыми и голубыми покрывалами Леда была покорна и прекрасна. Но, глядя на ее пышные груди, мягкий живот, лобок, готовое принять его лоно, Иосиф видел совсем другую картину: лукавые синие глаза, блеснувшие памятным: «Ты умеешь говорить красиво и любишь это делать», и сильные уверенные руки, которые потянули вверх простое льняное полотно — сминаясь, тонкая ткань скользнула прочь, обнажая стройные ноги, скульптурные бедра атлета, напряженную плоть, восхитительно шелковистую, темную на фоне отливающего золотом тела, впалый живот… «Уйди… Уйди! Не мучай меня… оставь! Что я тебе?» — шептал Иосиф пробравшемуся в их с Ледой постель златокудрому призраку, едва дожидаясь рассвета и чуть ли не бегом покидая супружескую опочивальню. А между тем в городе, на который он в своем почти трехгодичном унылом супружестве не обращал ни малейшего внимания, медленно, но верно закипал протест. Он рос и ширился. Он начинался в лавках торговцев и менял. Он тихим шепотком блуждал в мастерских ремесленников. Он с тревогой крутился на центральном базаре. Он входил в каждый дом, где хозяйничали сборщики налогов. Он прочно угнездился в великолепном белом Храме, где Первосвященник бен-Ханан положил свою тяжелую ладонь Иосифу на плечо. — Однажды римское чудовище потребует себе храмовых богатств, чтобы покрыть свои расходы, — с тревогой и горечью, скользя глазами по роскошному внутреннему убранству Храма, сказал Первосвященник. — Нет! Нет… Он не посмеет, — твердо возразил Иосиф, оглядывая золотые виноградные лозы над дверью, парчовые занавеси, все остальное богатство, которое принадлежало всей Иудее и копилось здесь веками. — Посмеет, вот увидишь. Потому что Рим думает, что Бог говорит его устами. Ладно, молись. Не буду тебе мешать, — напоследок отозвался бен-Ханан, почти до боли стискивая плечо Иосифа. В скором времени выяснилось, что бен-Ханан как в воду глядел. Чудовище оголодало и теперь потребовало себе не только новых налогов, но и храмовых богатств. — Кто хочет войны, тот ее и получит, — удовлетворенно заметил бен-Ханан, наблюдая за римским наместником и пришедшими с ним солдатами из когорты Ауксилии, * сбегающими под градом камней, которыми их засыпала разъяренная толпа. Иосиф взглянул на огонь в шандалах и вздохнул. — Мы должны быть готовыми к тому, что скоро они вернутся. — Да. Вернутся. И не одни. Нерон наверняка найдет того, кто понесет меч могущества Рима на нашу несчастную Иудею, — согласился бен-Ханан, прежде чем отойти к столу, заваленному свитками. — Поговаривают, — начал он, чуть помолчав, — что в небе над Грецией ночами появляется звезда. Кровавая звезда. Говорят, что это верный признак несчастья для чудовища, предшествующий его падению, — он хмыкнул и повернулся к Иосифу. — Но не о ней нам с тобой сейчас следует думать, а о том, как защитить родную Иудею и вместе с ней — Галилею. — Если народ готов восстать и объединиться против Нерона, то я могу попробовать его вдохновить и защитить, — все также глядя на огонь, сказал Иосиф, не понимая и не думая, откуда, из каких глубин души пришли эти безумные слова. Хотя потом, уже много позже, когда им удалось разбить прославленный Двенадцатый легион, Иосиф понимал, что к этому его толкнули совесть, почерпнутые из книг о деяниях великого Александра знания о тактиках и фортификации, любовь к родной Иудее, постылое супружество и… сияющий лживой улыбкой развратный синеглазый призрак — чудовище под стать чудовищу, — который никак не желал его оставлять.***
… — Со мной все хорошо. Сейчас и здесь, стоя на ступенях величественного Храма, Иосиф привычно прогнал златокудрого синеглазого призрака, который, оказывается, был среди тех, кто готовился принести в Иудею боль войны, смерть и разрушения, и, кивнув бен-Ханану, шагнул вперед, к толпе, готовясь произнести свою самую важную речь. — Мои единомышленники! — начал Иосиф, пытливо вглядываясь в их подсвеченные лишь светом факелов лица. — Да, именно так — единомышленники… Мы живем в непростое время, когда силы протеста нашей свободе — свободе Иудеи! — объединяются, когда на нас надвигаются три легиона Флавия Веспасиана, и хоть мы сумели противостоять первому натиску и разбить присланный уничтожить нас Двенадцатый легион, это не повод чувствовать себя в безопасности. Да! Нам противостоит сейчас вся мощь ненавистного Рима. Но не надо забывать, что это — всего лишь люди, солдаты, и не следует предписывать им каких-то особенных качеств, и воспринимать их, как непобедимую армию! Нет, мои единомышленники, это — просто люди, это — солдаты, и мы не должны сдаваться. Вспомните славные эпохи наших предков! Разве их пугали жалкие попытки захватчиков отнять у них независимость? Нет! Они без оглядки на смерть брали свое! Они верили в нас! Мы можем и должны показать Риму, что война будет жестокой, что мы не намерены уступать ни единой пяди своей независимости! Мы не отступим! Мы не ослабим натиска и хватки. Победа будет за нами, вперед, мои единомышленники! Мы победим ВСЕ! Верить в наше будущее, наше великое будущее без Рима и его жадных наместников, долг каждого иудея. — Лучший оратор Иудеи умолк и помедлил, чтобы потом выкрикнуть во всю мощь своих легких: — Вы с нами? Многоголосое «да», прокатившееся над толпой, было ему ответом. Чувствуя, как это «да» сливается с биением собственного возрождающегося сердца, Иосиф расправил плечи. Оказывается теперь, когда жизнь из унылого прозябания превращалась в борьбу, пребывать в ней и сражаться с собственным демоном оказалось вдруг намного проще.***
Той же ночью, еще раз переговорив с бен-Хананом и вместе с ним придя к окончательному решению, что войска Веспасиана и Тита сначала обрушатся на незащищенную Галилею, Иосиф уехал в тот город, где родился, и который уже давно не был ему родным. — в Йотапату. Едва он и несколько его сопровождающих миновали мощные стены Иерусалима, Иосиф оглянулся. Даже в бесконечной неровности ночи были видны башни и укрепления Иерусалима, которые вздымались почти до самого неба и закрывали горизонт, нависали над оврагами и взбирались на холмы, сверкая под звездами так, словно каждый камень был зеркалом. Чтобы добраться до города, нужно было перейти овраги долин Геенна и Кедрон; огромные камни стен, соединенные расплавленным свинцом, были отполированы так, чтобы враг не смог уцепиться за шероховатости и забраться на стену. Но даже если бы кому-нибудь это и удалось, нужно было еще захватить башни, которых тут было более ста шестидесяти; две линии укреплений, примыкавшие к огромным стенам Храма, под защитой крепости Антония и четырех башен по углам были неприступным форпостом. Они простирались вплоть до дворца царя Ирода, около которого также возвышались три башни — Фацаэль, Гиппика и Мариамна. Самая грозная восьмиугольная башня Псефина находилась на углу первого ряда укреплений. Она была так высока, что с ее вершины можно было различить вдалеке, на западе, волны Средиземного моря, а на юге — пески Аравийской пустыни. Удерживая коня, Иосиф еще очень долго, словно в забытьи смотрел на Иерусалим, пока один из спутников не поворотил своего скакуна. — Иосиф! — с уважением позвали его. — Ты хочешь попрощаться? Или… — Нет. Я простился. Едем. Иосиф бросил последний взгляд на город, где оставлял покорную Леду и того ненавистного призрака — адскую скверну, распутника, чудовище под стать чудовищу, — с которым теперь предстояло встретиться лицом к лицу, и вслед за спутниками устремился по дороге на Йотапату.**