Техасская девочка

— В этот раз все по-другому. Я начинаю рассуждать… Может быть я и не человек больше… Потому что больше я не чувствую ничего… У меня все еще есть душа?.. Могу ли я жить вечно?.. Клэр стоит перед камерой, как над обрывом — сердце бешено колотится в груди, горло сжимает от едких слез; она будто бы режет себя собственноручно зазубренным острием, оставляет кровавые метки, чтобы по ним потом, словно по путям, найтись назад, вернуться из пучины. Но не остается совершенное ни-че-го. Руки белее мела. — Все эти вопросы… Мне просто необходимы доказательства, что я все еще жива… Что Беннет не свихнулась к чертям, и мир не рушится долбанным потрошителем с манией величия к прогоревшим подошвам, и все по-прежнему необыкновенно-притягательно, загадочно, прекрасно даже — не смертельно, не закончится в ближайшей сточной конаве со вскрытым черепом и проломленной грудной клеткой; выпотрошенной куклой. — Мое имя Клэр Беннет, и это запись номер семь. А потом шаг под надвигающийся алый поезд, дым от которого клубится в воздухе, смешиваясь с облаками и охрой каньона; гудок резкий, оглушающий, бьющий по ушам и готовность в хрупкой девушке сломается на тысячи зеркальных осколков, передробиться и восстать, подобно фениксу из преисподней — почувствовать себя еще на крохотный миг собой, цельной, особенной, но не дефектной. — Ты что из ума выжила? Объятия Питера ощущаются эхом жаркого летнего ветра на теле, способного за мгновение оттопить обледенелое за ненадобностью сердечко — Петрелли возникает стремительной бурей, несущей в эпицентре самой израненной души семейный уют ромашкового чая, заботу нежную и тепло огромного солнца, от которого подкашиваются острые коленки. Говорят, это любовью называется, когда в чьих-то руках растворяешься без остатка, срастаешься костями, забываешь мгновенно, как дышать, втягиваешься в холодную дрожь по костлявому позвоночнику от рук его на своих плечах. — Что с тобой произошло? — Клэр, кажется, не видела Питера слишком долго, чтобы забыть, насколько черны его глаза, когда они смотрят в тебя навыворот, на долбанную изнанку, в глубину, и хочется от этого выть. Беннет коротко бросает «Сайлер», а у мужчины учащается пульс — имя это не сулит ничего хорошего, только смерть, идущую по пятам девочки-что-никогда-не-умрет, и боль; столько боли, что не выразить смертными словами. Клэр плачет: «мне просто нужно что-нибудь почувствовать, понимаешь?»; Питер притягивает ее к себе. Темная джинса пахнет морем, — соленым бризом, свежестью прилива, илистым дном под бушующей толщей воды — когда девушка утыкается в нее шмыгающим носом, в самый край воротника в нескольких сантиметрах от шеи. Это наваждение, наверное, глюк в человеческой системе, потому что Клэр вроде бы не совсем пропала — она с Петрелли рядом ощущает себя прежней; той самой блондинкой, для которой парень-в-плаще стал героем, незабываемым смыслом пресной жизни, искрой разгоревшегося водночасье пламени. Она же подсела уже, и прочно. Питер — наркотик и чертово успокоительное по венам в одном флаконе. Хотеть его вечно — ненормально, то адово жарко, то будто голо. Мужчина сжимает ее в объятиях, где спокойно, но так фатально, — знал бы он — что минуты тянутся в часы, когда Питер вот так трогает светлые волосы, поясницу, а под ребрами жадно «тудух-тудух». — Все будет хорошо. — говорит Петрелли, подбородка касаясь женского, заставляя посмотреть в свои глаза — янтарь и хмель; от них дуреешь. — Я ведь люблю тебя, ты знаешь? — Конечно, Клэр. И я тебя. — голос дрожит, спотыкается. «Тогда почему же ты не хочешь поцеловать меня точно так же как и я тебя?» Питер хочет, просто знает, что это неправильно.