Дела р-на

— Просыпайся уже, бестолочь! Мне не нужны звонки Антон Захарыча по утрам. Послышалось ленивое шлепанье босых ног по линолеуму. Каждое слово эхом звучало в окоченевшем от сна сознании. Под тяжелым пуховым одеялом было так хорошо и тепло. Пусть даже торнадо налетит на их дом, он ни за что не встанет... — Слава! — уверенным движением женщина скинула с парня одеяло прямо на пол, грозно сверкая глазами. Парень тут же покрылся противными мурашками и свернулся комочком. Что там, блять, по отоплению?! — Я тебя предупредила — никаких опозданий, понял?! — Черт, ма-а… Славик, морщась, некрасиво зевая во весь рот, плюхнулся на подушку и злобно впился опухшими от недосыпа глазами в ярко накрашенное лицо матери, только что пришедшей с суток. Она носилась по комнате, стаскивая с себя шмот, пропахший кальянными парами. Славик сидел и тупо смотрел, как ее руки, натягивающие рваную майку, подрагивали от усталости. Анна Еремеева тридцати двух лет отроду, худая как спичка, выглядела почти его ровесницей или хотя бы старшей сестрой, но уж точно не матерью. — Чего пялишься? Поднимай свой зад, и поживее, — наконец, протяжно выдыхая, она улеглась на скрипучий диван с выцветшими кое-где узорами. Славик ничего не ответил. Он вылез из теплого логова и стал пробираться через коробки и кучи вещей к выходу. Тихо матернулся на попавшиеся под ноги материны туфли с высоченным каблуком. «За языком следи!» — мать все равно услышала. Чтоб не расслаблялся. Парень тянулся, гнул шею до хруста, пока клепал по-быстрому бутеры с маслом. Серый унылый пейзаж снаружи едва освещал кухню. Хилое деревце перед окном истерично качалось под порывами осенних ветров. Черт, как вкусно, хлебушек с хрустящей корочкой и воздушным мякишем. Прищурив глаза, Славик заметил пухлую фигуру, играющую с камешком в одиночный футбол. Егорка, его рыбка-прилипала, ждал его уже давно, как всегда. Славке было лень думать, почему у того такой бзик. Раньше он пытался избавиться от него, но даже грубая сила не помогла. Славик на полном серьезе полагал, что Егорку в детстве уронили. Головой вниз. Славик прошел мимо помпезного серванта, времен прабабки, занимавшего полкоридора, в такт шагам вздрагивал пыльный хрусталь. Перед смертью его бабка по маме заклинала их никуда ничего не выкидывать и оставить святое потомкам. Раритет, епона мать! К подобному совсем уж древнему атрибуту их квартирки можно отнести и резной дубовый стул. Его с роду никто не двигал, ибо тяжеленный, стоял и будет, чисто Славкин трон. В ванной ледяная вода окончательно пробудила от дремы, мятная зубная паста щипала обветренные губы. Славка натянул единственные более-менее чистые черные штаны и огромную толстовку с капюшоном, поворошил рукой гнездо на голове, готово. Пролетев по лестнице, Славка чуть не снес бабуленцию Марью Федотовну. Счастливо чему-то улыбаясь, этот сгорбленный божий одуванчик прокряхтел что-то вроде: Слава, не балуй. Парень, обогнув ее, раздраженно направился вдоль по улице, свистнув толстяку. Вскоре послышалась отдышка Егорки: — Ну, Славик, подожди, ну. — Живее давай. — Нам вот такая... пизда от руссички... ты... стих выучил? — язык у Егорки заплетался, не мог отдышаться. Презрительно взглянув на него, задней мыслью Славка прикинул, что он-то точно помрет от какой-нибудь обжорской болезни с куском булки в руках. А, да, стих, вроде что-то такое было. — Похер, — Славик закурил. Егорка начал перемалывать кости одноклассникам, вызывая у Славки желание пнуть его под автобус. — Что? Уваров, говоришь? — Славик открыто усмехнулся. Егорка, списывающий каждую реакцию Славика, ликовал, что его слушают. — Ты, что, не помнишь, как мы с Даньком отпиздили его шайку пару месяцев назад? Двое против пятерых. Уваров этот на словах только такой ахуенный. Ты молчи лучше, не порть и так херовое в жопу настроение. Или вали к Андреевой. Она все охотно расскажет, а еще покажет, как славно отсасывала у всей их жалкой шайки, повеселишься. — Славик, брат, я ж не то имел в виду... Пошла вторая сигарета. Осталось пройти через парк, и они будут на месте. — Ходят слухи, брат, что на вписоне у Наташки Николаевой он заперся в комнате со своим корешом новым. И долго они не выходили, — Егор снова пытался привлечь его внимание, как мог. — Странно, да? — Ты больной? Люди по-твоему уединяются в комнате, только чтобы потрахаться в жопы? Уваров пидор, конечно, но в жизни не поверю, что он.. буээ. Где ты видел педиков в спортивках? Егор совсем немного обижается, но последний вопрос заставляет его рассмеяться. — Да, ты прав, брат. Они ж все это, в перьях да в блестках. Славик хмыкнул и представил псину Уварова в облегающих блестящих джинсах в обнимку с рандомным парнем. Его внезапный ржач спугнул стайку голубей.

***

— … экспрессия и метафоричность? Да, несомненно. Маяковский — бунтарь, митингующий, эдакий скандалист, «жилистая громадина», как он говорил о себе. А ведь действительно, он был высоким и непоколебимым на вид. Однако вспомните его «Облако в штанах». Откройте двадцатую страничку... Можно как-то в темпе вальсы, мы так ничего не успеем. Какая строка больше запала вам в сердце больше всего? С первых парт послышалось: «Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама!»... - Верно. Вы только вслушайтесь! Разочарование и боль, которую ему принесла любимая отказом, для него прекрасны. Как он отдается своим чувствам, словно... Любовь Алексеевна, сухая и вся острая на вид, затянутая в шерстяную шаль, порхала вдоль доски, и ее восторженный голос доносился даже до парт на галерке. Славик время от времени выходил из приятной дремы. Он профессионал в том, чтобы дремать с открытыми глазами, пялясь в одну точку. — … пожааар сердца. И кто после этого будет отрицать, что эта глыба внутри преисполнена чуткости, теплоты и нерастраченной нежности? Ведь это все своеобразно вылилось в его произведения, вы заметили? Атмосфера в классе была замогильная и сонная. В первую неделю после трех месяцев деградации было очень сложно очухаться и заставить мозг думать. Славик уже скучал по тому, какой ленивой задницей был все лето. — Вам было задано выучить одно из его бессмертных стихотворений или, может, кто-то порадует нас поэмой? Пойдем по алфавиту... Андреева с четким стуком каблуков прошла к доске. Кудри, разбросанные по плечам, белая блузка, обтягивающая аппетитные формы, симпотная, если так подумать. Она была известной личностью, но не в том месте, где надо. Казалось, она могла сдохнуть без внимания парней. Ни одной вписки не пропускала, ко всем парням ластилась, как кошка. С теплой, почти нежной улыбкой каждый раз наклонялась перед очередным хахалем. Ей было плевать на слухи и мнения, а особенно на самоуважение. Жалкая шлюшка. — …Грядущие люди! Кто вы? Вот — я, весь боль и ушиб. Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души. Твоя душа мелкая, и сад в нем сгнил давно, Андреева. — Ты хорошо подготовилась, Андреева, продолжай в том же духе. Садись. Дальше у нас… Славик знал, чувствовал взгляд старухи, но нарочно отвернулся к окну. Дождь покрапывал. — Еремеев, ты готов блеснуть знаниями? — Не в этот раз, Любовь Алексевна, — Славка даже не потрудился посмотреть в ее сторону. По классу пробежались смешки, теперь все пялились на Славку. Нашли, блять, героя дня. — Еремеев, ты считаешь начинать последний учебный год таким образом приемлемо? — Почему нет? — А я надеялась, наглость за лето спадет. — А вы не переставайте, — Славик показательно улегся на сложенные руки. — Надежда, как говорится, подохнет последней. Любовь Алексевна кольнула в него глазами и сделала пометки в журнале: — Поскольку это ваш первый учебный день, я не буду так строга, но имей в виду я от тебя не отстану. Иначе будешь ходить на дополнительные, учти, Еремеев. Всех касается. Так, ну все, дальше у нас... Костриков, вперед и с песней. Со стихом, в нашем случае. Славка, не думая, перелег на другую щеку в сторону парт и доски. Славкина фамилия приравнивалась к шуму и хаосу точно так же, как и костриковская. Только по разным причинам. Но ему по-детски не нравилось, что их фамилии стояли рядом. И Славка всегда так же по-детски злорадствовал, что его фамилия стояла первее. В этом он не признавался даже себе. Славик с некой отстраненностью думал, что Костриков все тот же. Все смотрели на него, пока он шел к доске, на худого высокого, скованного. Почему? С первого взгляда, когда он перевелся в их школу, стало ясно, он не впишется, он другой. В первый же день Слава определил его позицию козла отпущения в классе. Лицо было без тени эмоций, бледное и жалкое. Худой, вытянутый, руки как палки. Ноги облепляли черные джинсы, белая выправленная рубашка, казалось, была размера на два больше. Подул - он улетел. Это чудо с выбритым виском пришло к ним в класс в прошлом году. Сразу стал местной звездой. Над ним прикалывались, дергали за одежду, придумывали стремные прозвища, издевались, как фантазия позволяла, кто-то тихо-мирно, а кто-то... Однако вот он, здесь, не сбежал, как по идее сделал бы всякий разумный, а читал стишочек, уставившись в пространство: — На чешуе жестяной рыбы прочёл я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? Славка почти все лето не видел его и не видел бы еще лет сто. Он прищурился. Кукольные черты лица эмо-боя не ушли. Славика передернуло. Есть же пугало. — Владислав, вспомни Юленьку, какое длинное стихотворение рассказала. А ты что выбрал? Мы что, в начальной школе? Костриков упорно молчал, будто и не слышал. Любовь Алексевна хмурилась и продолжала ворчать, с горем пополам отпустила неформала. Славик хитро улыбнулся одной стороной губ. Эмо-бой высоко поднимал ноги, переступая через "случайно" поваленные в проходе рюкзаки и сумки. Как паук, ей-богу. Он почти дошел до своего место, но путь преграждала огромная лаптя Никиты Фомина. Славка еле заметил, как кончики тонких губ поднялись в злорадной усмешке. Фомин внутри взревел, одним махом снес учебники неформала с парты и с ненавистью шепнул: тебе пиздец. Костриков как ни в чем не бывало собрал учебники и сел за парту. Слава в душе хохотнул - руки неформала подрагивали. Славик хотел прогулять последние уроки, отсидел бы в туалете. Но сначала, конечно, завтрак. Дома-то в холодильнике мышь скорее повесится, чем маман купит продуктов вместо шмотья или бухла. Ей, видите ли, нужно соблюдать диету, а Славик пусть манной небесной питается. И хотя Славик знает, что это отговорки, на самом деле просто не на что покупать, он всё равно злится. Так-то оба они на диете, думает он, чувствуя себя почти ущербным.       В столовой в считанные минуты становится как в улье. Егорка — за порциями, а Слава занимает места. К нему то и дело подходят здороваться парни из младших и смежных, выпускных, классов. Он и сам понимает, что имеет некоторую популярность за бои и драки, за то, что появляется на тусовках и участвует в самых зашкварных историях. И это нехило радует. Ждать толстяка все же долго не приходится: Славик видел, как тот расчистил своим пузом очередь из началки. Явился, не запылился, с двумя тарелками овсянки и стаканами с компотом, ржавым и мутным.       Проголодавшиеся парни со смиренным видом поглощают клейковатую кашу, заедая хлебом. К ним подсаживаются одноклассники. И гомон такой же, как и все десять лет. — Овшанка не дэрмо, — с умным видом бормочет Егорка, чуть не вываливая содержимое рта обратно в тарелку. Слава с отвращением отворачивается. — Все не дерьмо, кроме дерьма и… Блять! — повернувшись на звук отодвигаемого стула, Славка чуть не роняет ложку: сбоку, на самый краешек садится Костриков. — И кроме вот этого дистрофика. Ты чо здесь забыл, бля? Тебя только на огород пугалом ставить.       Бессмертный, бля. С вечным этим своим поебательским и невозмутимым видом. Что, интересно, стоит ему этот вид? Ревет, небось, каждый день в подушку. — Мест нет, — даже не повернув головы, равнодушно бросает Костриков, помешивая клейкую массу. Спина — игла. — Как же так, — легким движением компот Славы переливается в тарелку Влада. За то, что так позорно напугал! — А я думаю, в преисподней для тебя даже два места выделят. — Ты как всегда прав, Еремеев, — подошедший сзади Фомин тут же вываливает шедевр кулинарного искусства, политый компотом, прямо на голову Кострикову.       В столовке, кажется, разом отключается звук. Не хватает только стрекота сверчков для полноты картины. И, по законам жанра, в следующую секунду ржач стоит такой, что стекла дребезжат. И училки, как курицы на «цып-цып», начинают сбегаться к месту событий.       С похвальным достоинством Костриков выслушивает хохот пару секунд, пока рыжеватая жижа медленно стекает за ворот черной рубашки. Кажется, все рядом сидящие неотрывно следят за этим. Кусочки клецкой овсянки на бледной коже создают поистине блевотный вид. Славик отодвигается как можно дальше. — Вали в свою обитель, уебок, — говорит тихо, но зло. Костриков не отвечает. Еще бы. И, наконец, быстрыми шагами выходит вон из столовой.       Захарыч орет, не жалея связок, обещая написать замечания, что парни творят беспредельщину в первый же день учебы. Его коллеги-учительницы грозно поддакивают. Сбежались тут. Когда все стихает более-менее, Еремеев шипит: — Бля, Фомин, да ты скатываешься, — Славика такие бесславные поступки не прельщают. — Пиздюк Лесков из четвертого «б» и то б пооригинальней замутил. — Чо ты беса гонишь, братан, уж больно морда его бесит,       На это противопоставить нечем. — Реально… Пошел я, старички. Бывайте. — продолжать жевать эту блеклую поеботень он бы не смог.       Пилик!       Покинув шумную столовку, Славик поднимается на самый верхний, третий, этаж. Только там, в тишине, он достает свою древнейшую нокию, которой и убить можно, и открывает sms. От Томыча. Среда. 20:00. Михайлова, 9. Начинается сезон:)       И правда, давно пора начать осенние бои. А то такими темпами придется кошельки ботанов прищучивать, чтоб на сиги было. Об этом Славик только мелочно помышляет, но пока не решается. Как-то это фу, не элитно, что ли. Да и вообще...       Ноги сами по привычке идут в сторону туалета-курилки, самого дальнего и неприметного, да и убирали там черт-те знает когда в последний раз. Лучше места нет для курения в школе. В их гребаной городской школе. Около двух тысяч подростков. И большинство из них мерзкие отморозки, слабохарактерные, ничего не стоящие…       Дверь туалета для мальчиков будто тревожно скрипит. Сначала показываются выступы грязных раковин и только дальше, совсем возле стены… — Блять.       Ну, конечно. Снова-здорово. Куда ж еще прийти вытираться от той блевотины, как не в самое школьное днище.       Дело даже не в том, что это Костриков, хотя и это важно. А в том, что открывается перед пораженным взглядом Еремеева.       Оперевшегося на раковину неформала почти трясет. Черная рубашка влажным комом валяется на дне раковины, а взору Славы открывается вид на непривычно сгорбленную, голую спину, покрытую бледной тонкой кожей, натянутой, как струна, на выступающих ребрах, лопатках, позвонках. А еще черным пятном — татуировка, что ли… Ничего толком рассмотреть не удается, Костриков, как ошпаренный, поднимается, глядя через зеркало зло и взбешенно воспаленными покрасневшими глазами. Поворачивается спиной к раковине. Еремеев думает — сейчас зарычит. Сжат, будто кончится сейчас весь, глаза, не отрываясь, блестят на Славку. И правда — есть, чего бояться. Они здесь одни.       А еще он такой… хрупкий, что хочется сжать и посмотреть, что будет: расколется ли на мелкие кусочки? — Ты сваливать собираешься, глист? Пошевеливайся, боже…       Славик достает спички, сигареты, чиркает и, закурив, садится на излюбленную батарею, торчащую трубой из стены. Затягивается вновь и вновь, прикрыв глаза. Нутром чует, как этот полудурок пялится. А интересно ведь выходит. Он, рассевшийся, как на троне, и — загнанный, весь мокрый, как попавший под дождь котенок, замерший неформал перед ним. И все же говорит: — Блять. Проваливай, или тебя избить? — Славик говорит спокойно, чуть хрипло от курения. Но твердо, так, что не возникает сомнений — изобьет, не поленится. — Это не твой личный туалет, — какой же противный голос у этой нелюди, мороз по коже.       Слышится копошение.        Все так же с прикрытыми глазами Славик воображает, что б такого с неформалом сделать, раз уж собрание у них тут. Вмазать по лицу чутка или заломить руку и провести унижающую беседу… Все для профилактики, чесное слово. И нужно ли оно ему? Славка глубоко в себя вбирает дым, серьезно ухватившись за мысль. Выдыхает. Нужно, еще как нужно, они ж, блять, так давно не виделись.       Усмехается. Глядит из-под ресниц. Сигаретный дым почти полностью заполняет затхлое помещение. Но видно, как Костриков отмер и что-то делает, опустив руки в раковину.       И вот бычок потушен. Славик поднимается, упирается в застывшего неформала взглядом. — Поговорим тогда, как я люблю.