Дела р-на

      Погода совсем расклеивается. Мерзость стоит такая, что холод до костей пробирает - собаку из дома не выгонишь точно. А ведь две недели назад он в шортах по Москве гонял.       Если еще недавно листва на деревьях была крепкая, плотного зеленого оттенка, то за какие-то жалкие сентябрьские деньки она стала жухлой, хилой и совсем пожелтела. Мутные лужи на каждом шагу: смотри под ноги, не смотри — все равно намочишь до колен. А еще грязь. В центре города почище будет, причем гораздо, а вот Славкин район обделяют мощно. Как обычно, бля. Куда ни плюнь — везде грязища. Свиньям только благодать. А вот Еремеев, угрюмо уставившийся на свои старенькие кеды с налепившимся шейком из грязи и листвы, не рад ни капельки.       Он сидит на шине, раскрашенной ребятней в противный розовый, и курит, открыто наслаждаясь — прикрыв глаза и запрокинув голову. Курит он много и давно, лет с тринадцати-четырнадцати. Наверняка и загнется от рака легких в недалеком будущем, если, конечно, матери окончательно не осточертеет, и та его не придушит во сне. Усмехается, собирая языком сигаретную горечь во рту и сплевывая.        Томас редко опаздывает, а значит — явится с новостями. Но Славка сомневается, что новости друга переплюнут его собственную…       Костриков сопротивлялся. И, наверное, это самое кайфовое, когда слабак пытается сделать все, что в его силах, а выходит что-то от слова нихуя. Мелкая рыбешка продолжает барахтаться в зубах щуки, лелея надежду на спасение.       Неформал был уязвим и абсолютно беспомощен. И ведь Славка давал ему шанс свалить, пока поздно не стало. До того, как Славик не смог бы оставить все, как есть. И все же…       Неформал стоял, задрав голову так, что кадык особенно четко прорезал шею, не шевелился. Испуганный явно, но какой же упрямый. Еремеев набрал в грудь воздуха, подумал спокойно: «Во больной» — и на выдохе с силой сгреб неформала за влажные волосы. Другой рукой успел схватить тонкую, ледяную кисть. И Рем смотрел, как запрокинутое лицо сменяет эмоции.       Неформал зажмурился, зашипел через сжатые зубы. «Как змея», — пронеслось в башке. Смял покусанные губы, будто хотел сдержать слова или стоны, схватился за Славкину руку и впился в его предплечье ногтями.       Какой старательный мальчик.       Славка сжал космы сильнее, оттянул голову назад для замаха и со всей дури прижал бледное лицо к полу. Скомканный стон все же вылетел из тонких костриковских губ. И Славка довольно хмыкнул, опускаясь на корточки к скрюченному на покоцанной плитке нелюдю. Правая его щека плотно примостилась к полу, сдавливая искривленные рот и щеку. Больно, конечно же, еще как больно. Наверняка неформал желал ему мучительной долгой смерти.       Славик глядел на его острый профиль, скалился. Натолкнулся на серый пылающий яростью глаз Кострикова. — Серьезно? — захотелось побить его башкой об пол, вразумить, как маленького, столь очевидным. Кто он? Выебистый слабак, разодетая девка. И кто Славка?       Действительно, кто?       Хотелось заорать, что он, Славка, имеет не меньше причин ненавидеть. Не меньше, блять. И он тоже чертовски зол.       Еремеев поднялся, тяжело дыша, будто кросс успел пробежать, быстро отошел на пару шагов спиной, не отрывая взгляда от дрожащего парня, пытавшегося привстать на локтях. — Да хрен тебе! — порывом подскочил к неформалу, поднял ногу и с силой опустил прям на голую спину. Костриков охнул, пытался сбросить, но отвлекся на боль.       Слава скалил зубы, не отдавая себе отчет в том, насколько по-садистки наслаждался экзекуцией. А Костриков все кряхтел, пыхтел — не сдавался. — Мне все интересно, когда ты запомнишь, где твое место. Тебе дали шанс свалить по-хорошему. Что с тобой? Ты реально тупой или насрать на жизнь? — Слава говорил все тише и под конец совсем зло, ему пришлось присесть на корточки и наклониться прямо к бритому виску неформала, чтоб тот, блять, все полностью услышал. Почему он такой?       Костриков неожиданно схватил кощейной рукой Славку за щиколотку и, в попытках стянуть с себя чужую ногу, проехался по ней ногтями. Вот же сученыш.       Славка вырвал ногу из слабеющего хвата нелюдя, прошелся по костлявому торсу взглядом. — Бесишь! — и пнул под ребра. Несильно, Еремеев ж не совсем дебил. Что потом с калекой-то делать?       Но неформал скрючился вмиг, сжался, как эмбрион. Давай, заплачь, устрой акцию в поддержку дождливой осени.       Славка думал как-то отчаянно: «Знала бы твоя сука-мать, что родит такого мудака, и аборт был бы неминуем». Сел на корточки, сжал тонкую шею неформала и судорожно выдохнул: «Как и моя».       Сейчас, сидя на влажной шине, уже остыв, расслабленно покуривая, Славик пытается найти причину ярости, накрывшей его в сегодняшней потасовке. Нормально ж все было. Подумаешь, бесит. Не велика беда, его много кто бесит. Может, сказывается месячное отсутствие боев. Но Славку как переклинивает, когда Костриков начинает гнуть свое, игнорировать и главное — сопротивляться. Строишь из себя хуй пойми кого, так будь им до конца — заори, махая руками, позови на помощь. Вон, Еремеев дохуя злой и страшный, спасите-помогите. Но нет, надо жопу рвать, самолюбие потешить.       А еще Славка точно может сказать, что ему нравится, как хрупкое тело смотрится под ногой, как зубы уебка сжаты от боли, когда он злостно дергает его черные патлы. Нравится власть над неформалом. Ему кажется в такие минуты, что он способен на все.       Костриков не сдержался. Прямо выплюнул: «Нахуй тебя», почти не разжимая зубов, остервенело глядя на Еремеева. Славка, не задумываясь, схватил того за предплечье и основание черных джинс. Тот повис, как тряпичная кукла. В голове промелькнуло: «Пушинка». И Славка кинул несопротивляющееся тело в плиточную стенку. Отключился.       Славка был настолько разъярен, что, чтоб не бить лежачего, сдуру впечатал в стену кулаком. И еще раз. Зашипел, растер пальцами покрасневшую кожу. Подумал опять, затухая: «Лежачих не бьют», уселся на батарею и закурил.       Парень стал прожигать взглядом нелюдя с надеждой, что ничего серьезного. Полежит, оклемается. Холодно, наверное, голому-то.       Славка задержал взгляд на выпирающих ребрах. Фу, блять.       Звонок то и дело доносился из коридора. Время шло. А этот все лежал, незащищенный и уязвимый. В месте удара на тощем животе наливается лиловым. — Эй, — Еремеев нетерпеливо тыкнул кедом его бедро. Сколько можно в самом деле, школа пустая уже. — Может, тебя мамка в детстве пиздила, что ты на мужиков заглядываешься? Или, блять, «во лбу звезда горит», надо больше повыеживаться-самовыразиться, а? А где перья тогда? — нахмурился Слава, оперевшись руками на колени. С чего вся школа решила, что неформал по мальчикам, одному божечке известно.       Неформал в ответ еле открыл глаза, смотрел оцепенело, отрешенно так. Потом резко закрыл, открыл широко, будто только понял, в какой ситуации. — Что вылупился, черт? — ну, вот, теперь хоть скуку развеет, а то разлегся тут доской.        Костриков пытался встать, зацепившись рукой за раковину, чтоб не упасть, и охнул. Еремеев усмехнулся, хотел было шутя предложить руку «даме», чтоб затем вновь его грохнуть, но… Бля-а. Мерзость какая — неформал натянул на себя мокрую черную рубашку, едва поднявшись, опять сверкнул татушкой. А Славик тоже хочет, между прочим. Всхлипнул чуть слышно, когда тянулся за потасканным рюкзаком черного — неожиданность — цвета. Весь замызганный, влажный, с покрасневшими глазами. И свалил. Спокойно, расправив плечи. Ну и съебывайся с глаз долой, подумал Славка.       Славик сплевывает, ежится, обводя взглядом ряд обшарпанных гаражей.       Где, черт его дери, Томас. Шляется уже полчаса как. Думает, счас они с Томасом вытрясут из себя все дерьмо ушедшего дня.        Это «их место» — несколько шин за бесхозным вот уже несколько лет гаражом да кусок земли-матушки. Не твердый асфальт, об который после первого падения и носом кровь, и коленки в кровище-грязище, и вообще весь в мясо потом после трень, а — песок, натасканный кем-то уже тыщу лет назад и, пожалуй, клочки мокрицы и крапивы, кое-где еще не стоптанные по углам. В гараже том они прячут свое хламье и не только, еще и вещи нужные, полезные для боев, перчатки там, баклажку водицы и прочее… Ветрило окатывает с головой своей силой и холодом, взъерошивая и так стоящие торчком русые волосы.       Еремеев поднимается — от долгого сидения зад немеет. Прохаживается вдоль гаражей, кивает Олегычу, его соседу сверху. Пиздатый дедок, часто перед маман прикрывает. «Да етот парниша ваш, Анечка Михаиловна, весь вечер мне, старику, в гараже помогал. Кокало его тыщу раз, вот и синяки. Хорош вам причитать».       Совсем ведь старый хрыч, а глаза, бывает, так ярко и уверенно блеснут, что Славик уверен — знатно потрепало за столь долгую жизнь. Воевал и в Великой Отечественной, и на Афгане. Мать рассказывала, жена была божий одуванчик, любил как, похоронил, когда Славка родился только. Сыновьям срать, неблагодарным, один живет. Но не сломило ж. И энергии хватает на все: и на бабок лавочных поорать, и с другими стариками попиздиться. Крутой дедок, ничего не скажешь. Вообще круто быть дедом: иметь авторитет, клюку, и за вечную недовольную мину никто орать не будет, а только уважительно смотреть. Славка все собирается с Олегычем «поточить лясы», как тот выражается, но вот не выходит.       Доходит Славка аж до второго ряда гаражей, останавливается и садится на кортаны. Думает, Томас, гроза мышей. Антон Шевченко, если по-людски. Он и представился Славке Томасом еще лет пять что ли назад, когда обоим едва двенадцать стукнуло. Славка угарнул над ним, на вид хилым был и ботаном будто бы. И кажется, Еремеев довел до икоты их училку по литре, Алексевну, когда пытался вспомнить, что она плела про жирного черного кота, который с какого-то хуя Бегемот, и почему тот говорил «не судить по костюму»*. Почему? Да потому что можно проебаться, прям как Славка.       Шевченко, темноволосый, худенький и неприметный мальчишка шатался вместе со Славиком и другими по детским площадкам, лязгал по крышам, пробовал курить, поджигал всякую поеботень. А потом оказалось, что только он и есть единственный друг из всех дворовых, подъездных ребят.       Нарвались малолетних чертяги как-то на толпищу. А там — шум, крики, орище, рукоплескания. Было что-то очень уж ребятам интересное, крутецкое; махались кулаками, дрались, судья даже был и ведущий. А им, пиздюкам мелким, хоть потоп — влезли меж орущих, чуть не стоптали их там. И попались. Славика, как главаря и самого быченного, сразу хватили, сволочи. Руки заломали, насмехались, пьяные. Сердце в пятках, думал, кончат и все, бандиты какие. И как не вырывался, как не материл, только сильнее огребал. Мальчишки пулей в рассыпную и были таковы.       Шевченко не сразу заметили, а что там, метр с кепкой. Не сразу расслышали его твердое: «Пустите его»; а глаза от страха громадные были, как два блюдца, блестели страхом, но и решимостью. Еремеев тогда подумал, ну, что за тупорылый, а вырываться стал яростней…       Избили их знатно, но без фантазии. Долго потом мать с ночи приходила и первым делом меняла бинты и материла, на чем свет стоит. И бульоном поила с ложки, замахиваясь, если Славка вздумывал кукситься, мол, маленький он, что ли.       Славка улыбается, вглядываясь в наливающуюся темень над стопками многоэтажек, и думает, что ведь за Томаса жизнь не жалко отдать. О, вон, топает его фигурка. Наконец-то, а то Славка тут уже стареть начал.       После ребята извели Олегыча о той заварушке, он же дед, он все должен знать. Выпытали в конце концов после знатного старательного пендаля и одному, и другому. Узнали, что «это была сходка боев, там драчуны деньги месят. Там вообще черные дела творят, ребятоньки. Слышьте, оболдуи, не суйте свои носы, куда негоже». Они еще тогда заговорщически переглянулись, все в бинтах и зеленке, будто мало им досталось. И пошло-поехало.       Только спустя целый год или два после того мессилова Славка спросил у друга, почему «Томас», а не «Агат», например, или как-нибудь подобно, помощнее, погрубее. Шевченко ответил, что он за команду Тома, а мелкий и противный грызун Джерри пусть идет лесом. Долго Славка тогда угарал с ебантяя этого. — Здорово, Ремыч, — а вот в погоняле Славки все проще и без подвохов — кусок из фамилии.       Томас протягивает руку в черной перчатке, помогает Рему подняться. Они стукаются кулаками, смотрят внимательно друг на друга: нормально? Угу. Топают к их месту. Томас все шмыгает носом и запахивается в болотного цвета куртейку. Как ни качается и не бегает, парень от природы остается хилым и часто потому болеет. — Где тебя черти носили?       Том быстро зыркает на него, прочищает горло и как-то недовольно, даже нехотя фыркает: — Отчим, кажется, догадывается, что я тырю с их завода водку. Спросил «а не в мое ли горло, часом, их водка заливается» и пнул так, что, зараза, наверняка синяк на боку, болит, бля. — Чувак, да гонишь. Ты никогда не палишься, мы с тобой к Путину в покои заберемся так, что ни одна шавка не пальнет. — Да как есть. Либо лишний раз боднуть меня охота. — Наверняка… Педрила.        Славка ненавидит Николая, отчима Томаса. Тот с самого детства пиздит «сына от ублюдка, с которым Оля до него цацкалась», чтобы знал свое место. Мать заступается, но пашет на двух работах, света дневного не видя, — редко застает сына. — Если он только что-то… — Не парься, брат. Это же Николай, ему что только в голову не взбредет, лишь бы кулаками помахать.       Еремееву остается только кивнуть.       Пиздят водку или другой, какой найдут, алкоголь они практически каждый месяц, понемногу, пол-ящика, ящик ну максимум. И складывают в заброшенный гараж. Каждый раз чувствуют море адреналина, и всякая удачная вылазка их сплачивает все больше. Лишь пару раз они почти попались, чуть не поседев от страха.       Хранят водку до ближайшей сходки боев, а на них Томас ею торгует вовсю. И, по сути, это его единственный пропуск на бои. Боец из него — как из Кострикова балерина. А на сходки попасть чертовски сложно. Ментюги яро охотятся на все это дело, вот и хоронятся организаторы до последнего, объявляют начало боев за пару дней, и рассылку доверенным по sms делают. Попасть туда хотят все, ведь зрители и спонсоры такие шишки! Деньги переливаются рекой. Шлюхи, наркота, алкоголь — это все дополнительные прибамбасы, основное внимание уделено боям, жестокость так и манит богатеньких. И вот Славка по этой части.       Здесь он выплескивает все накопленное и по-маленьку зарабатывает, но проходить раунды до ахуения сложно. Чем больше побед — тем толще пачка рубасов в карман.       Славка никому не признается, но страх берет за жопу только в путь. Первый свой бой он помнит смутно — ор драл уши, перед ним ухмылялся и скакал мускулистый чурек. Во, Джеки Чана подсунули, подумал. Хлоп и отключка. Пришел в себя, а Томас его слезами солит. Нутро все сжалось, сщемило, сказал, не пропадем, Томыч, ну. Ведь борются не абы кто, а мастера спорта по боксу, карате и всякие качки. Для них хиленок Славка на один зубок. Поэтому Славка с Томасом собираются по возможности каждый день и тренируются. Славка даже у Егорыча спрашивал, как надо, чтоб вид иметь и силу подобающую. Томыч в основном помогает и советует, да и просто компанию приятную составляет.       Делают все, что могут. Кидают тяжеленные камни, таскают привязанную к дряхлому канату шину, бег, в конце концов, а после — святая святых — турники.       Ребята заходят за «их» гараж, чтоб от любопытных глаз спрятаться. Разминаются немного. И, по обычаю, первым делом — длительный забег. Ноги в руки и вперед, вдоль гаражей. Томас сначала с Ремом бежит, а во время ускорения останавливается, шумно дыша. Засекает 5 минут на секундомере и приседает на шину, дожидаясь друга. Эти минуты на полной скорости для Славки невероятно утомительны. С носа начинает течь, приходится дышать ртом, и ледяной воздух дерет горло. Мышцы просто пылают, когда Еремеев останавливается прямо перед Томасом, упершись руками в подрагивающие коленки. Из его рта пока еще неплотно выходит пар — становится все прохладнее. Том всегда уважает Рема за упорство и ответ за свои слова, но когда видит, как из раза в раз тот проделывает все эти упражнения, совсем себя не жалея, ему начинает казаться, что все не зря и когда-нибудь дышаться будет легче. — Эй. Чего притих, Том? Поднимайся, а то скоро ветром сдувать начнет.       А ветер и правда, словно с ума сходит, бушует будь здоров.        Отжимания, приседания, выпады, подтягивания. Славик понимает, что лишняя минута отдыха может стоить ему проигрыша в бою. А значит, забудь про колбасу, шарь по всем углам и карманам за мелочью, чтоб сиги купить, в школе вместо завтраков-обедов спизженный со столиков началки хлеб.       И дома с макарон на каши, с каши на макароны. Пока ма, задержавшись с работы, не притащит пакет булок с ягодой, пирожков с рыбой и мясом. Праздник! Сидят потом на кухне, довольные, жуют булки на ночь глядя. Славка острит: а диета твоя, ма? Мать, потянувшись за пирожком, говорит, что замужем была, теперь имеет право. А как кончится сдобная халява, опять диета у них кашная. Как ему осточертели эти каши! Зарплаты ма хватает лишь на оплату коммуналки и самое необходимое в быту. А еще Славка думает, что она в тайне от него копит на колледж или типа того. «Какая после школы учеба, ма, как такое тянуть нам?» — думает.       Сжать зубы и терпеть боль, сжать зубы и терпеть, пахать — только и всего.       А потом броски здоровенного камня, восемь кэгэ. Славка уж не спрашивает, где Томас умудрился его взвесить. От груди, из-за головы, в стороны, левой рукой, затем правой. Пот смешивается с моросящим дождем. Однако в небольших перерывах, глотая воду, как самое вкусное, что есть на земле, Еремеев думает, что даже если б у них с лихвой имелись деньги, он бы тоже занимался чем-нибудь таким, силовым. Его это прям.       Последнее, чем они занимаются на их месте — битье доски. Изобретение умнейшего и находчивейшего парня всея района — Томаса. Две небольшие доски, скрепленные двумя поменьше с одной стороны, со старым пуховиком Рема с другой, да еще и обмотанным клетчатой ночнушкой Анны Михайловны поверх всего изделия. Скреплено это дело изолентой, как положено. Томас держит — Рем пиздит. Нужно обязательно попадать по доске, а задача Тома не только удерживать, но и перемещать во все стороны.       Пять минут, десять.       А удары становятся будто бы мощнее. Томас беспокоится, но не останавливает. Рему виднее, как надо. Однако ему приходится прикладывать больше усилий, гораздо больше, чтоб не отбрасывало. Глядя на доску, Еремеев вспоминает тощую фигуру Кострикова, сначала веселится от забавного сравнения, а вскоре понимает, что распаляется. Не понимает, почему, но вместо доски перед глазами уже мелькает эта чертова бледная поганка. И то, что он отвлекается на одноклассника во время тренировки, выливается в ударах с большей силой. Ненавистный полудурок, чтоб его. — Эй… Эй! Рем, стоп. Сто-оп, — удар приходится в плечо. Томас быстро дышит, немного массирует ушибленное, хмурится, заглядывая в лицо Славки. — Брат, все нормально?       Тот от него отмахивается, но говорит, с шумом втягивая ртом холодный воздух,: — Ебать, прости, чел, — затем медленно опускается на корточки и трет перчатками глаза. — Что-то я разошелся. А стемнело-то, бля-я. — Рем, — Томас опускается рядом, уже переводит дыхание и закуривает. Сопереживатель, блин. — Да хуйня это. Давай не пойдем на турники, чет я заебался сегодня, со школой этой и вообще, а, — Непринужденно так выдает Славка. Потом ловит взгляд Томаса и вздыхает. — Да я еще до трени хотел рассказать, как отпиздил сегодня нелюдь нашу. Да потом чет прикинул, ерунда это по сравнению, ну, с отчимом твоим. Да и вообще, все это… — машет рукой не глядя и как-то устало. — Хуйня, говоришь? Хм, — Томас знает о костриковской ситуации.       Рем ему плешь проедает разговорами о нем, какой он мерзкий, какой он гей, какой он такой-сякой. И знает, что Костриков для Рема — как красная тряпка для быка. Томасу это не по душе настолько, что время от времени он пытается переубедить друга и заставить понять, что это даже глупо, бессмысленно. А Еремеев упрется рогом, как обычно, скажет, что Том просто не знает, о чем говорит, и вообще — не мужик тот, кто отступает, и тэдэ… — Ну что, блять? Лучше подогрей сигаретой и не нуди.       Если б не одинокий, еле светящий фонарь, они б тут глаза выкололи. Прикуривают, Рем за вторую берется, оба сидят так немного, наслаждаясь разогретостью мышц, ощущая себя живее что ли. У Еремеева снова развязывается язык: — А ведь в глазах всех этих мастеров спорта на боях я ж наверняка такой же хиляк, какой Костриков в моих, — Томасу сейчас главное не показать удивления. Это же, мать его, прогресс. — Ты реально о таком задумываешься, когда пиздишь эту идиотскую доску, чел? — Томас так недоуменно глядит, что у Рема вырывается смешок, а после Славка несильно пихает его в плечо. — Думаешь, мой мозг слишком мал для подобного философского дерьма?       Ржут чутка, от души так, легко. Потом Славик продолжает: — Мне ведь представлялось, что доска — это Костриков, — чем вызвает очередную порцию смеха у Томыча, в душе ликующего. — Эй, заткнись, придурок! Веселится он, — и сам улыбается, понимая всю нелепость сказанного. — Как думаешь, гейство заразно? — вдруг став серьезным, спрашивает Томас. Рем от неожиданности сам перестает улыбаться и сглатывает.       Хохот Томаса, кажется, слышен аж на Выхино. — Мудила, — Рем кривится и с большей силой тыкает друга в плечо. — А вдруг через тактильный контакт, а? — Том приваливается спиной к гаражу, не переставая ржать.       Они собираются по домам и смеются еще долго обо всякой фигне. Дойдя до места, где они обычно прощаются, Томас вкрадчиво произносит, видимо, решив, что момент подходящий: — Ты б глядел шире, Рем. А то сам загнал себя в выдуманные рамки. — Чего? — Славик не знает, что вообще можно ответить на такое. Не желает показывать замешательство, дружески хлопает по плечу. — Том, не мути мне серое вещество в мозгу, и так его мало, — криво улыбается, проводя рукой по всклокоченным волосам. О чем вообще Томас, и при чем тут неформал? Бывает, сказанет — хоть стой, хоть падай. — Эх, да ну тебя, Рем. До завтра.       Ребята привычно встречаются кулаками. И расходятся в стороны к своим улицам.       Дома Славку встречает аромат еще не остывшей яичницы, такой аппетитный с голодухи, что Славик тут же набрасывается на еду. Матери нет. Ушла рано, значит, планы у нее, что ль, какие. С теть Инной, что ли, решает Москву обойти, черт их, женщин, знает. Или подработку взяла в обмен на булки.       Парень лопает за обе щеки, глядя, как сильно раскачивается из стороны в сторону тоненькая березка в окне, и думает, догадалась ли мамка надеть шарф.