Дела р-на

      Живет некто себе жизнь, никому не мешает, учится, потом работает — обычный такой среднестатистический человечек. Покупает после смены в пятерке кильку по акции, аж пять штук, чтоб на НГ припасти. Легко так думает: «Удачно я зашел. Так рыбки хочется. И для мозгов же». Встречает девушку, порядочную, милую и без целлюлита на ляхах — вот это он удачник. Действительно — давно пора свадебку играть, они ж не молодеют тут. Заживут, как люди. И думает с умным видом: «Во пруха, на ловца и зверь бежит».       И стучит три раза по голове и по дереву. На всякий случай.       А потом — хоба — злой рок, насмешка судьбы. Берет и нагибает раком: сокращают на работе, цены блядские скачут, как угорелые, жена пилит-раздражает, жиреет с каждым годом. И вообще, что за жизнь-то? Чего у него за десятки лет, кроме пивного пуза, достигнуто?       Кризис среднего возраста, скажете? А где ж удача? Удача-то где? Так ж было все ого-го. И остались они у разбитого корыта, да, дядя СанСергеич? И начинается: это босс мудак, это правительство воры, довели страну, это жена-дура, ножки свесила, сидит на шее. А он что? А он ничего. Все виноваты, что спугнули его удачу, накаркали, суки, а он не при делах.        Все почему-то забывают, что камень тонет вследствие собственной тяжести. Не знают или не хотят знать. Попробуй себе признай, что это ты пиздабол, раздрюзг, заплыл в болото и орешь только на тех, кто на берегу. Попробуй признай, что жизнь катится по пизде, и виновен в этом лишь ты, что расслабился, ты, а не покинувшая удача, ты один, и никто кроме. А удача… доверься ей одной и окажешься без штанов, с кишками наружу. Своими силами нужно грести, не полагаясь на удачу — в этом Славик точно уверен.       Отвернулась ли тогда от матери удача?        Все было у нее. И мама ж хорошая, веселая, учиться хотела на сестру. За что ей дерьма-то с отцом подложили? И вместо желанного счастья — вот ей подарочек в виде сынка проблемного, а чо не два сразу. А она? Борется. Носом роет землю, чтоб было все, пашет, когда сложно куда-то впихнуться без денег и связей на ублюдской работе, которую ненавидит. Всегда ж так в Россиюшке-матушке клиентелизмом воняет.       И он будет потом так, чтоб не как у всех, а лучше. Чтоб сплетницы-соседки презрительно трещали: «Зажрались Еремеевы». Чтоб «хочу колбасу — иду покупаю». Чтоб без глаз в пол, ведь неловко смотреть на просьбу «денежку в школу надо». Счас, он только закончит ее, ненавистную. Поскорее бы уже. И в жопу удачу. Мы и сами с усами…       Мыслительную работу Славки прерывает раздавшийся на весь класс грохот и басистое Егоркино: «Полностью согласен!» Толстяк стучит по парте кулаком, шумиха затихает на звук на секунду и снова-здорово, шум-гам-тарарам. А из-за чего, собственно, медленно, но верно идет жара по классу?       Начинают с Есенина (а закончат, кажется, за упокой), а точнее, с его стихотворения «Каждый труд благослови, удача!» — их затейница-учительница Любовь Алексеевна решает проводить урок не по теме, а порассуждать об удаче и ее понимании в литературе. Говорит: — Помните, как в «Войне и мире»? — кивает пара голов, тип читали, тип умные дохуя. — Что послужило проигрышу французов в Бородинском сражении?.. К вопросу, конечно, нужно подходить комплексно. Событие тянет за собой другое событие и так далее, до бесконечности, но не линией, а множеством связанных каналов, наподобие нейронной сети. Кхм. А некоторые, представьте себе, не шутя, полагают, что сражение не выиграно потому, что у Наполеона насморк был! Или что виновник поражения французской армии — его камердинер, который забыл подать императору непромокаемые сапоги. Да-да. Вы, на минуточку, должны об этом знать. И вот некоторые историки говорят, что это момент несказанной удачи для русских…       Философское начало, предполагающее продолжение в виде светской беседы, и вот: — Кто верит в удачу, тот слабак, — орет Мухина. — Дуракам везет, ду-ра-кам. Понятно тебе?        Да он, Славка, тогда невъебительно умный, раз так. Смотрит на пустую парту Кострикова, и думает: «Вот кто в реале дурак везучий. Ведь я как раз в настроении попиздиться». — Танечка, сядь, пожалуйста. Манеры! — Алексевна теряется, не ожидая, что у всех так на теме удачи жопу подорвет. То и дело подносит морщинистую, тонкую ручку к губам, робко прося быть потише. А Славик готов аплодировать, давно веселухи такой не было. Еще б Кострикову на это глянуть, думает. Егорка воет просто, чтобы не стихало. А все прочие то поддерживают Таню, то вторят ее оппоненту, Иванову. — Ну, а что он! — У Мухиной раздуты ноздри, и вид взмыленный. Но все же садится.       Несчастный ботаник, как по складу ума, так и внешне, Женя Иванов, на которого она кидается, не сдается. Споры — зло, конечно, но не когда дело касается литературы. — Да ты не слушаешь, Мухина. Гомеровскую «Одиссею» прочти, чтоб в голове что-то было. «Удача любит смелых». Я выписывал себе… — Выписывал он! Не существует ее! — «Блять» зависает в воздухе. — Таня, — встревает Славка. Он убеждается в своей теории о том, что Танька спорит ради спора. — Да ты сама себе противоречишь. Удача для дураков, ты сказала? Так значит, она есть, але, проснись и пой, зайка моя.       Смех. Любовь Алексевна смотрит на парня, будто у того рога выросли. Танька сконфузилась вся: — Сколько хочу, столько и противоречу себе. — мол, не лезь, Славка, тут взрослые разбираются. Но парню похрен, он улыбается на ее пристыженное лицо. Но девчонка не промах — найдет, как ему отомстить за позор. — Да уймите ее вообще, полоумную. — Иванов покрывается красными пятнами от злости. Во довели человека! — Евгений, попрошу!       В общем, литература проходит отлично. У Славы пресс болит угарать над всеми вокруг. Как с дуба рухнули, ей-богу.       Мгновенно проносится перемена. Но и тут Славка в эпицентре заварушки. Нарочно игнорит приветствие Уварова. Тот, оскорбившись, как кинется на него. У, сука, на тебе, по еблету маленько. Ребятня расцепила. Еремеев думает, а ведь и правда — тема-то костриковская — рожа кирпичом, бананы в ушах — как в жопу всех жалит, работает, и усаживается за свою парту у окна. — Вот эта гнида Уваров охренел, да? — Егорка все не уймется — слишком много движухи для него за час времени.       Заходят девчонки, и Славик сразу чувствует виноватый взгляд Мухиной. И поделом. Не секрет, что у них за отношения: ноу любовь-морковь, ноу сердечки-цветочки. Но, епона мать, Славка себя не на помойке нашел. Поэтому, когда Таня весь мозг проедает разговорами об Артуре (не ему — подругам. Но у них ебаный паровозик, который ни черта не смог: она трется возле Славы, подруги — возле нее), Еремеев больно берет ее за локоть, отводит в сторону и почти доводит до слез, предлагая расстаться, раз такая хрень, выговаривает жестко, как умеет.       Ну, а Таня… Славка перестает воспринимать ее словесный поток спустя пару минут, уставившись девчонке между четких дужек бровей. Короче говоря, Таня — из тех дам, которые, считая, что поступают во благо, смогут обвести вокруг пальца олигарха, лишив того состояния, да так, что не прикопаешься. В итоге: парень чувствует себя ослом. Но хотя бы с трахичем по выходным. А чем богаты — тем и рады. Пока Мухина границ не переходит, и ладушки.       Звонок, который означает, что следующие сорок пять минут класс должен будет пялиться в карту Зарубежной Европы на доске и втыкать, где там главные магистрали, а где узлы. Славик готов дремать с открытыми глазами. Все усаживаются. Вяленько встают, как только в класс залетает Антон Борисович, длинными шагами, наклонив вперед корпус, ребята традиционно прячут улыбки. Только Егорка, не выдержав, хрюкает. — Высокая обеспеченность внутренними транспортными сетями… — начина-ается.        После зашквара на литре все вспоминают, что вообще-то понедельник, в который положено все уроки клевать носом и страдать. А заикающийся, нудный голос учителя этому очень способствует.       Ручка двери щелкает. Славка, оперевшийся головой на руку, переводит глаза. Явление Христа народу! — Опаньки — не запылился. — воодушевленно шепчет откуда-то сбоку Фомин.       Вообще, кажется, со стороны, что ребята рады. Стряхнули дрему и, улыбаясь, шепчутся. — Здрасьте. Я в больнице был. Можно войти? — вот он, идеал рожи кирпичом. И Славик улыбается этому, хотя хочется прям заржать.       Неформал подходит к тичеру, отдает ему бумажку, справку, наверное, идет к своей парте. Весь в черном, как всегда, с бело-серым лицом. Совсем его таблетками затюкали, что ль? Смотрит прямо, сквозь все взгляды и шепотки. Сам в себе, сам по себе.       Говна кусок, посмотри уже на Славку. А хрен ему.       Садится, и тичер со вздохом продолжает заикаться.       Жопа горит, мозг кипит. Судорожно пытаясь придумать, что б сотворить такого, Славка рвет клочок бумажки из тетрадки с всего двумя надписями за все время учебы. И те — число и «классная работа». Пишет, обводит написанное, чтоб почетче, поуверенней. Сминает, кидает в гнутую спину. Костриков оборачивает голову. В глазах: серьезно, опять? И поймав взгляд Славки, приподнимает бровь, продолжая смотреть, наклоняется за бумажкой. Распрямляет комок длинными пальцами. Замирает. И опять — на Еремеева. Бля, бровь в волосах крашенных скоро запутается. И Славик ржет в голос. Какое у него настроение заебенное сегодня. — Вячеслав, я говорю что-то смешное? — тичер, как и все теперь, глядит из-под очков на трясущегося парня. — Не. Шутку вспомнил. — затыкается, потому что ну это ж пиздец. — Тогда и нам расскажи, все вместе посмеемся. — ой, бля, да отвали, дедуль, вопрись уже, четырехглазый, в Европу свою. — Выходи, давай, к доске, будем с тобой Лиссабон-Мадрид искать.       Бля.       Собирая манатки в сумку, Славик находит бумажку под тетрадкой. От Кострикова. Под еремеевской фразочкой «Из гроба сбежал?» — миниатюрный рисунок — профиль человечка и два пальца в рот. Ахуенчик. Это неформал что, передразнивает Славку? Он ж так при нелюди делал, дома у них еще. А вообще красиво накалякано. Небрежно, но что-то в этом есть. Сминает, бросает в рюкзак зачем-то.       Все оставшиеся уроки парень чувствует себя рыбой-прилипалой или младшим братиком серьезного и дохера гордого старшего. Но ничего с собой поделать не может — так ему весело и хочется довести до ручки одного дистрофика. Кострикова постоянно окрикивают, спрашивают, где его голубое величество пропадало. Фомин хлопает по плечу на братский манер со всей дури, говорит, ждали, братан, плакали, молились. Неформал чуть на плитку носом не наебнулся. Еремееву это не нравится, как в детском саду прям — это моя игрушка, найди свою.       Таня с группой поддержки в мини-юбках вежливо спрашивает о здоровье. Удивительно, но после Танькиных рассказов девчонки смотрят на неформала, как на фокусника, с любопытством. Сюрпризов полон? Не смешите.       От фурии Танюшке до самой кротости один шажочек. В раздевалке, схватив своего парня под руку, уносится из школы. Ах, да. Сегодня у девушки нет театралки, а значит — выгул. Только он, она и десять миллионов москвичей. Ну ничего, потом с Костриковым месилово устроят.       Так продолжается неделю. Еремеев старается показать Кострикову, насколько хорошо тому болелось дома. Задевает его плечом в коридорах, ставит подножки, закидывает пустыми бумажками, подшучивает. Все, как всегда со стороны. Но нихуя.       Раньше так: нет нелюди, и ладно. Кто это вообще? Есть — о, добро пожаловать в зомбиленд, айда творить хуйню кулаком на его мордашке.       Сейчас же Рем даже не замечает за собой, как ищет глазами худую и черную фигуру, высматривает бледную рожу в толпе. После долгого отсутствия Кострикова, а, точнее, даже после ощущения разницы — его нет, и вот он есть — Еремееву кажется, что нелюдь будто нарочно целыми днями маячит где-то рядом, куда ни глянь, куда ни плюнь. Пропадает из поля зрения… а, нет, вот Егорка до него доебывается, стоит.       Надо сказать, все Славкины выкидоны, типично тупые, но в постоянном режиме, встречаются со стороны неформала одинаково вопросительно-смиренно. Стойко-достойно. Мол, что поделать с придурком-Еремеевым, но он совсем тю-тю, да? Это, конечно, злит, копится. И Славка думает, погоди, дождешься еще у него, польются слезки-сопельки Москвой-рекой.       Еремеев прогуливает последние два урока в пятницу на третьем этаже вместе с двумя знакомыми из десятого «а». Основная причина — Мухина, которая последние два дня печет его походом в кино. Романтика, блин, на хую два бантика. Мысли о том, что пора заканчивать ломать комедию и разбежаться, пока не дошло до порчи всему роду Еремеевскому, прочно оседают в башке.       Топая домой через парк, Славик проходит знакомый клен, который в детстве обычно был местом для «застукивания», когда он со шпаной дворовой в казаков носился. Сто лет этому клену. И что-то напрягается в Славке, когда вдруг думает — все вокруг: парк, бетонные коробки многоэтажек, магазины, офисы, дороги, что жилами между зданиями; трамваи туда-сюда, автобусы с пыльными сиденьями; люди-муравьи, несущиеся с шесть утра куда-то, спешащие, не остановишь; бабки, будто на века застрявшие на своих лавках, — все одно и то же.       Так было, когда Славка салагой был, в казаков гонял. И все еще есть. И будет ли, когда ему тридцатник бахнет, с лысеющей башкой и кучей болячек? Не верится, что где-то живут иначе. Что есть другие страны, иные порядки. Вон Антон Борисыч вообще говорит, мол, на Западе все с лыбами ходят, вежливые, что зубы сводит. А у нас? Походи улыбнутый — сразу в Кащенко* позвонят. А жил бы Славка в Австралии, например, кверх ногами, пиздился бы с кенгуру. А мамка бы пауков не убивала тапками, а развела бы пауконариум, и заебо́к. А не вот это вот все. Серое, будто еле-еле дышит, но мечется. Здесь не живут — так не принято. Здесь дерутся, карабкаются, выживают. Эх, национальность у него не очень, живи и мучайся.       «Бля, я походу выхлопными газами надышался, вот и тянет на поныть…»       Еремеев останавливается, как прикладом по башке дают. Думает, ну нахуй. Впереди, возле перекрестка, под светофором сидит на кортах (угадайте, дети, кто?) Костриков. Еремеев присматривается. Тот гладит чернявенький шальной комочек, ласкает. Кисулькен, что ль, какой?       Рем, подходя к перекрестку, вспоминает литру — удача ли, что нелюдь живет с ним на одной улице, или божечка запускает их, из говна слепленных, в один аквариум и сидит на небесах с попкорном, смотрит, что получится, вдруг поплывут.       О, они еще как поплывут, крепкие больно. — Кис, кис, кис. Иди сюда. — нелюдь не замечает Рема, играется, гладит котенка. — Ох, кто хорошенький такой…       Мелкий, только от мамки, наверное. И правда ведь, хорошенький. Еремеев отворачивается к дороге, на светофоре горит зеленый.       Чтоб внимание на себя обратить и чисто из вредности, говорит, вспомнив известную песенку про кота: — Черные коты неприятности и беды приносят.       Мявк и еще один. Смотрит — Костриков уже стоит по струнке с комочком в руках, не удивлен совсем. — Это люди их приносят. — Костриков говорит на выдохе, не удерживая разочарование в голосе. Даже Рем толстошкурый, а понимает это. За это б выпить, думает, согласный полностью.       А Костриков-то для Славки ведь и есть одна сплошная неприятность, личный сорт, блять. И уверен — неформал думает так же о нем. Не оборачиваясь больше, Рем переходит дорогу.

***

      Пятница-развратница, так у них во дворе говорят. А еще можно пятница-ватница, пятница-хуятница. Когда ж это кончится, боже.       Славик сидит на кухне на табуретке возле гудящего холодильника и смотрит, как мамка пляшет шерочкой с машерочкой с теть Инной. На их кухне, метр на метр, мать вашу. — Давай, моя хорошая! Задом, задом. Оп-ля. — мама сегодня в ударе. Как всегда, красивая. На ней узкие оранжевые брюки, расклешенные снизу и белая водолазка под горло.       Из старого приемника играет древний, военных лет, вальсок. Женщины веселятся, наматывая из стаканов отвертку. Славик только косится на алкоголь, как на врага народа, припоминая последнее жесткое похмелье. — Мы еще с тобой, сестра, станцуем! Мы еще с тобой, сестра, станцуем! — Анн Михална в обнимку с Инной подпевают за Лещенко, счастливые, сил нет. Славик невольно улыбается. — Славка, иди к нам. Песня про мать твою никудышную. — и нисюдышную, теть Инн, думает Славка, глядя на раскачивающихся из стороны в сторону пьяных женщин.        Теть Инна, такая же, как мать, намалеванная, в салатовом костюме. Сразу после работы рванула к ним праздновать. Классная тетка, соседка их, лучшая мамина подруга. Славик ее всю жизнь знает. Подкармливает их вареньем иногда. Летом живет у родителей на даче, батрачит на огороде, а в холодные месяцы — в Москве работает бухгалтером. Живет, как у Христа за пазухой, короче. Одна, и прекрасно ей, не жалуется. — Ско-олько лет прошло-о… не могу забыть… мужество и волю-у. — во надрываются, про войну ж. Счас еще Егорыча позовут и устроют гитлер капут.       А дело-то все в том, что сегодня босс материн решил вдруг премировать любимую Анечку Михалну и отдать старый компьютер из своего кабинета, а себе — новый. Славик на седьмом небе, вот и терпит это женское восстание, сидит с пустым желудком. Нет места впихнуться к плите, чтоб кашу скашеварить.       А комп, вон, стоит возле стенки, всеми позабытый, огромная железная коробка. Еще разобраться бы, как и что, где нажимать, куда смотреть, и зашибись. Будет Славка компьютерщик, играть начнет в зеленых зубастых. В стратегии, как говорил Костриков. Он пыткой у него узнает, что за стратегия и с чем ее едят.       Наконец-то пьяные леди вываливаются из квартиры, на всю ивановскую горланя сердючку, на этаж выше, к теть Инне. На соседей и их бесценное мнение им всегда было чхать с Останкинской телебашни. И Славик, облегченно выдыхая, приступает к готовке. Любимая желтая кастрюлька, воды, молока для цвета, рису. Поев, решает осмотреть, что там за комп. Вот провода, вот экранище, вот еще какая-то тяжеленная хрень, инструкция где? В пизде, похоже.       Вскоре к нему приходит Томас и с порога заявляет, что у них водкой пахнет. Славик машет рукой в сторону новоприобретенной техники, мол, вон виноватые. И еще полчаса вдвоем недоверчиво тыркаются, трогают, нажимают, вставляют в розетки провода, нажимают опять, как вдруг резко зашумит, и поспешно вынимают. Лазают, пока от высокой прямоугольной хрени не отлетает серая крышка сбоку, открыв вид на кучу всего электронного, непонятного, с мелкими проводками. Они, пересравшись, возвращают, как было. Переглядываются — да тут без пол-литра не разберешься. И откладывают таинственный компьютер на неопределенный срок. Потом парни идут на тренировку, где Славка изгаживает последние целые кроссовки.       И к вечеру традиционно — на турники. Славка с Томом обпиваются принесенным Игорем, желтой кепкой, коньяком. Как всегда орут КиШей и радуются концу учебной недели. Славка и вспоминать не вспоминает про Таньку, которой не слышно совсем, как и подруг ее, кикимор. Даже вести о том, что вроде как, сорока на хвосте приносит, выхинцы зашевелились и отпиздили какого-то хлюпика, кореша Уварова, были посланы на три буквы. Сегодня все отдыхают душой и не парятся. Но тревожный осадок Славка все же хоронит в душе.       Дома Еремеев прям в вонючей одежде прыгает на кровать. Потолок и люстра с брюликами плывут в карих глазах — развозит в тепле. Кайф, думает, хорошо ему. Усталость приятная, патокой по телу. Счас весь протечет в матрас с выступающими пружинками, настолько его припечатывает к кровати, будто воздух сильнее давит. Еле заставляет себя сходить почистить перышки в душе, но потом не жалеет. Горячая вода и душистое мыло освежают, и парень чувствует второе дыхание. Еще б с чертовой железкой разобраться. И рубиться, как парни говорят, до ночи, пока мама тело свое не притащит под рассвет.       На кухне, чистый и румяный, полутрезвый, хлещет прям из пакета молоко, думая позвать Томаса на ночевку, может, и с компом разберутся, по привычке разглядывает деревце за окном. Моросит.       И чуть не давится, когда узнает под фонарем тонкую темную фигурку. Костриков идет, оборачиваясь то и дело, втянув голову в шарф. Но это он? Да точно он, кто ж еще.       Еремеев пулей выскакивает из квартиры, мигом по ступеням, из подъезда, в одной футболке, трениках и мамкиных розовых тапочках. Пиздец, да и только. Неформал оборачивается на шум и делает огромные глаза. Не один он в ахуе, думает Рем. А еще думает, что если нелюдь откажется, то он его силком затащит, когда нарочно грубым тоном говорит: — Дело есть.       Костриков молчит, руки в карманах, сверкает одними глазами из-под толстого шарфа, мол, а я тебе что? Еремеев и сам знает, каким идиотом выглядит, порой, в глазах этого придурка. — Ты… — чертыхается, поняв, что только что почти не ляпнул — «ты мне нужен». Дикая, странная фраза. Что угодно можно подумать. И повторяет: — Дело есть. — А я при чем? — Костриков шмыгает носом, никак не показывая, что беспардонность Рема его трогает. — А ты при том. — «При том, что ты здесь ходишь, зная, что я рядом, за бетонной стенкой, херов ты мазохист». Начинает бесить все: ситуация, моросящий дождик, окропивший уже до трусов, мамкины идиотские тапки. Ебаный стыд. И Славик, блять, позорник, выперся на пьяную голову. — Ты всегда при чем и при всем. Ясно? — зачем-то добавляет Рем, чувствуя, как мерзнет. — Что за дело? — Славик про себя улыбается. Знает, что Костриков — любопытная зараза, хоть и со своей похуистичной мордой кирпичом вечно. — Пойдем — увидишь. — Еремеев сам дивится своему плотоядному тону. — А что, если это ловушка?       Действительно. Прямо у Еремеевых дома. Прямо в дурацких розовых тапках. И словно мысли прочитал, Костриков опускает свои гляделки на Славкины ноги. Блять. Славик пересиливает желание скрестить ноги, говорит, сквозь зубы: — Ты же понимаешь, это скучно. Я так не работаю.       Костриков кивает. Понимающий какой, сука. И не отводит взгляд от ног.       И они идут. Подъезд, ступеньки. Еремеев жмурится — он, блять, даже дверь до конца не прикрыл, помчался, как олень лесной, сломя голову. За кем? А вот за этим вот чудом-юдом.        Пока нелюдь раздевается, Славка забегает в комнату, пинает тапки под свою кровать, и проходит на кухню. На круглых часах, висящих над холодильником, время показывает начало десятого. — Вот, — он кивает на компьютер, не глядя на неформала. — Надо, чтобы работал. — «Как у тебя».       А потом все же смотрит. Костриков стоит, впихнув руки в карманы узких темно-синих джинс, тупится в пол. Потом глядь на комп, хмурится. Говорит: — Да. — «Манда». Вредным быть хочется до усрачки.       Приседает на корточки, и Еремеев видит выглядывающую полоску черных трусов и бледный кусок кожи под бордовой толстовкой. Отворачивается. Бля.        Зато у него будет нормальный комп. — Куда?.. — В комнату… Сча. — Рем перебивает, поняв суть вопроса, проходит мимо неформала, стараясь не задеть, нагибается за громадным экраном. Шипит на хотящего помочь нелюдя. — Не тронь, бля.       Куда ему, дистрофику. Он ж напополам переломится тут, что потом с трупом делать. Устраивает все на табуретке, возле своей кровати. Теперь только бочком передвигаться, но похрен.       Костриков заходит в комнатушку, и Рем понимает, почему тот пялится на кровать. Рассказывал ему Томас, как они с неформалом ему раны обрабатывали на ней. Наверно, кровавых впечатлений Костриков нажрался тогда от пуза. Потом Славик отходит к дивану, наблюдает, скрестив руки, вытягивает голову, хмурит брови. Контролирует, мать вашу, процесс.       Оба одновременно приосаниваются, напрягают слух, когда в замке поворачивает ключ. Парни синхронно переглядываются, не зная, как быть. И в эти секунды тревоги Еремеев ловит себя на мысли, что неформалу подходит его комната.       Слышно, как ключ тыркается в замке. Стихает. И затем — протяжно звенит звонок. Славик, сматюкнувшись, прет открывать.       Мать стоит, привалившись на соседскую дверь, улыбается, а глаза шальные. А потом страдальчески выдает: — Инну босс-ублюдок вызывает завтра на подработку. — проходит, шатаясь, ставит на пол пакет, судя по звукам с бухлом. Поднимает ногу в сапоге на каблученции. Немножко трясет — разувайте барыню. Славик долго выдыхает, оглядывается через плечо. Видно только часть Костриковской спины. Ладно. Наклоняется, звенит молнией, снимает. На колготках дырка, большой палец весь вылез. Мама хихикает, достает ладошкой до Славкиных косм, говорит: — Какой ты у меня хороший. — Славик наклоняет голову от ее рук. Вдруг та как рванет в одной сапожке. — Ооо, а у нас гости! Слава! Слава, бегом ставь чайник! — Да стой ты, господи. — парень, чувствуя, как по щекам разливается краска, останавливает женщину, разувает до конца. Помогает снять пальто. И та на всех порах мчит к «гостю», даже почти не шатается. — О! А я тебя знаю. Влад, ты же Влад! Славик, это же Влад?       Славик сбегает на кухню, ставя послушно чайник на огонь, паникуя, потому что знает маму и знает, что сейчас будет. Он и ржать в голос готов, потому что это чисто комедия, и спрятаться под собственную кровать к ублюдским тапкам.       Это финиш, товарищи.       Мать, обняв за торс неформала, тащит его через узкий коридор. Его мать. Кострикова. Ну ахуеть. Сама по плечо ему достает, с широкой улыбкой, хозяюшка, блин. Да она счас до смерти запоит чаем бедолагу! А Костриков… глаза по пять копеек, вид пуганый, будто на убой ведут. Еремеев не выдерживает и ржет в голос, тут же ловя разозленный взгляд неформала. Мать усаживает дистрофика на табуретку. И парни переглядываются одинаково — «ты тоже это видишь»?       Анна Михайловна, напевая под нос известный мотив «за четыре моря, за четыре солнца», расставляет чашки, тарелки, достает пакеты с печеньем, головку сыра из холодильника. Все нарезает, раскрывает, не забывая пританцовывать. Парни приклеены к стульям, сидят, не дыша, с тихим ужасом наблюдая. — Та-даам! Сегодня вам можно, мальчики. Мама сегодня добрая. — и с громким стуком ставит бутылку шампанского на стол. — Владик, дорогой, — Еремеев морщится, это ж лютый пиздец! — Ты такой умница. Какой раз помогаешь нам. Я так рада тебя видеть. А что не заходишь так долго? Вроде похудел. Так. Где-то колбаса была… Откормим тебя, а то ветром сдует. Славик! Не сиди столбом — найди колбасу.       Дурдом. Просто умереть — не встать. Его маму не заткнешь. Она вновь врубает радио, пляшет, пьет шампанское из чашки, хвалит неформала, не переставая. Тот сначала жутко краснеет, смущаясь, пугаясь такой наглой, но искренней настойчивости, робко отвечает на вопросы. Также робко отпивает помаленьку из чашки. А Славка смотрит, не принимая участия в притянутом за уши диалоге, и диву дается. Потрясенный, смотрит, как двигается рот неформала, когда тот отвечает матери, как улыбается ей в ответ, как пьет из его детской чашки со слоником. Не слышит их, потому что приемник начинает голосить про то, что «давай пойдем с тобой туда, где нет ни снега ни дождя, где мы останемся вдвоем, где будем только ты и я»…       Идиотская, бабская песня.       «А ведь Кострикову хорошо сейчас».       И Славка перестает думать. А просто пьет вторую чашку шампанского, чувствуя, как шарики заезжают за ролики.       Все. Клиника. Иногда парни переглядываются, не узнавая друг друга, потому что вот уже третья чашка двенадцатиградусного. Или еще почему-то. Костриков вдруг резко отворачивается, достает мобилу. Мать делает радио потише, неизвестно кому шикая. — Ало, да, Артур? Нет. Да. Скоро приду. — у нелюди хриплый, пьяненький голос, который тот тщетно пытается контролировать. Рем вдруг перегибается через столик и выхватывает телефон, говорит в трубку: — Абонент временно бухает или находится вне зоны действия сети. — И смотрит прямо в ахуевшие глаза Кострикова. Отключается. Кладет телефон. Вот ведь, моча в голову пальнула.       И мать отвешивает ему подзатыльник: — Славик, ты с-совсем попутал? За Владика волну-уются. Ох, а мы и правда засиделись. Так… Так. Славик, давай, ноги в руки, идите. — Еремеев непонимающе смотрит на нее. — Что ты тугодум-то такой у меня. Проводи Владика. Темень такая. Все, все валите.       Действительно, все. Мозг отказывает. Славка пойдет, проводит. Через жопу собираются, одеваются. Анна Михална требует с неформала обещание заходить почаще. И у него, в общем-то, нет выбора, кроме как дать его. Обнимает в тысячный раз Кострикова, и парни наконец выбрасываются на волю.       Подмораживает, что ли. Изо рта па́рит. — Я бы сказал, что было бы неплохо выпить, но я и так пьян. — Костриков не запинается ни разу, но говорит медленно, останавливаясь после каждого слова, и невнятно — в шарф.       Они идут в метре друг от друга, периодически переглядываясь, будто ожидая, что кто-то выкинет что-нибудь эдакое. Да они и так уже выкинули. До конца жизни хватит. — Она просто очень тебе благодарна, мама ведь. — Славик вдруг чувствует, что «как и я» застревает в воздухе. Благодарен? Блять. Костриков опять перехватывает Славку глазами.        Ладно, если только немного. За комп. — Покурим? — хуй пойми, зачем неформал об этом спрашивает. — Нет с собой. — Славка ведь победитель по жизни, на балконе оставил, пока курил там. — Держи.       Парни останавливаются. Славка берет из рук неформала сигарету. Смотрит на него, пока тот шарит по карманам за зажигалкой. В его тонких красных губах зажата сижка. Еремеев не может перестать смотреть. Костриков находит жигу, поджигает сначала себе, а затем протягивает жигу Рему. В глазах вопрос — что стоишь, бери, давай. Славка, чувствуя, как что-то плавится в башке, наклоняется, и под курткой начинает холодить от ветра. «Мама говорила ведь, что нужно подлиннее брать, чтоб зад прикрывала». Отрешенно думает, глядя, как неформал подходит ближе. Протягивает к его лицу руку с зажигалкой, другой прикрывает от ветра. И смотрит, не отрываясь. Потому что не может не. Блять, да что такое. На автомате затягивается, выдыхает. Голову кружит. Идут дальше. — Ну все, тот мой. — Кострикова еле слышно. Весь в шарф спрятался.       Они переглядываются. В который раз за этот дикий вечер? И Славик делает злое лицо. Так надо ему, очень надо. Кивает, и упездывает в другую сторону. Чувствует, что щеки пылают, тело немного подрагивает, а внутренности будто свинцом налило. Что за ебаный в рот?! Нужно… нужна тренировка, да. Понимает, что улица вытрезвила его полностью, разум ясен.       И у него стоит.