Шторы запахнуты наглухо, как и дверь с выступающей полоской света. Все погрязает в болотной тишине, и только шероховатые звуки соприкосновения ручки с бумагой нарушают ее. Нос полон горького запаха таблеток, отчего часто щекочется. Рем нарочно отказывается сидеть за столом, не желая пропускать через себя алгебраическую муть, садится возле кровати, прямо на пол, лицом к сгорбленным спинам Мухиной и Кострикова. Нарочно для кого, для чего? А хрен его пойми. Время от времени можно услышать:
— Ну, Влад, я же объясняла… Нет, так ты потеряешь корни… Блин, я сама теперь спуталась… — И так далее в том же духе.
Вчера, как и ожидается накануне, Таня всю обратную дорогу треплется с Маринкой по телефону в основном об Артуре, перемывают ему каждую косточку, и, кажется, девчонка сильно сдерживается при Славке, чтоб не начать восторгаться взахлеб. До него ж смысл ее восклицаний, как это типично, не доносится. Он курит, как паровоз. Иногда думает: а что было-то? Да ничего. Посидели, поболтали, поучились. Красота. Порядочные школьники прям: секс, алкоголь, домашка. Сарказм смешивается с ворохом мыслей. Ему хорошо помнится кусок мрачного уюта среди вылизанного напускного позерства. Ведь это для него ясно, как день, было и есть. Он, Славик, понимает, почему так нужен этот островок пространства, подстроенный под себя и для себя. Чтобы быть самим собой, без притворства и напускного. Не уходить из дома, как он, чтоб проветрить больную голову и до мозолей на руках биться на турниках, на холоде улицы, потому что дома всего в паре метров посапывает мать с работы. А запереться бы в комнате, в которой все так, как хочешь ты, и уткнуться в подушку, морщась, корчась от того, как заебало все, как оно все так херово и одиноко. Бывает же, бля. И чувство селится, что этот больной и задолбавшийся есть не Костриков, не нелюдь, которого так сладко гнобить, словно повинного во всех бедах Славкиных и людских, не он, а другой человек. Черт знает, что наталкивает тогда Рема на этот поступок. Он все-таки лелеет вариант, что это прихоть, которая хоть как-то сможет разбавить окатившую с головой рутину.
— Боже ты мой, Вла-ад, ты же умный парень, где твой мозг?
Славка чертыхается, ебать, умника нашла. В пизде, думает, но на автомате, беззлобно. Да, на своей территории и весь в домашнем, движения другие, позы мягче и равнодушнее, спокойнее. Как сегодня: открывает им дверь в халате с торчащими штанинами, в маске медицинской, даже не удивляется, кивает им. Хрен знает, в какой жопе он погреб свою гордость. Не холодная, жесткая напряженность, как всегда, а человеческое теплое спокойствие (Или у Славки помутнения в мозгу, потому что всё под другим углом как будто, как сечения пирамиды — сбоку треугольник, сверху квадрат. Пиздец, у него и примеры теперь математические, ебу дает совсем). И хотя лицо неформала по большей части вышито равнодушием, вчера, когда они засобирались уходить, Рем все же улавливает что-то такое, новое. Чуть не ржет в голос, фыркает только при Таньке, не перестающей трындеть по мобиле, когда в записной книжке своего кирпича находит новый контакт «тот, кого нельзя называть», и делает вид, что чихает. И сам себе недоумевает, стирает старательно, набирает «уеба» и, немного подумав, стирает опять и возвращает, как было, думая, что это для истории, памяти, Томычу покажет.
В зад неприятно веет холодом сквозняком, дующим из-под двери, но Славик все не садится ни на кровать, ни на табуретку. А что ему, море по колено, где хочет, там и сидит. К нему ни одна зараза не пристанет, уколется.
Костриков кашляет в маску, Костриков ерзает на стуле, заставляя его глухо скрипеть, Костриков слушает Таню. А Слава мается хуйней. Мухина, конечно, вначале цапается с Ремом, чтоб тот делом занялся, мол, хватит лодыря гонять, прожигая взглядом «я просто хочу, чтобы все было по-моему», а потом, расценив настроение парня правильно, отстает. Он глядит на свои согнутые ноги с потертыми коленками, ловит мысль, что надо бы придумать, что говорить парням сегодня на гулянке. Неформал опять чихает. Не нести же ту поэтическую ахинею, которая упорно лезет в голову. Это тонкокожему Томасу можно всякую дичь нести, к нему приучены все, а ему пальцем у виска покрутят и для профилактики ебнут всем стадом. Но все же Костриков этот, здесь сидящий, укутанный в махровый халат поверх одежды, — другой человек. И Еремееву хочется, чтоб взаправду так. Но трудно признать! На улице и в школе омерзительный, гадкий полудурок в рваных джинсах, с подведенными черным глазами, а здесь, в этой спокойной конуре, вдали от всех, просто утомленный болезнью, мягкий и расслабленный, домашний, как будто знакомый очень давно, другой. Глядя на четкое очертание желтого и темного от ярко горящей лампы на столе, Славик думает, что ведь все так: дома одни, с остальными другие. И сам он также: с матерью, с Томасом, а с улицей он — тот крутой чувак с боев, берегитесь, трепещите, парень без тормозов.
От скуки чего только в мозг не стрельнет. Вот точно. Бесхребетный пидор. Смотрит в склоненную спину неформала, хмурится.
Этому Кострикову сие обзывательство не катит от слова совсем. Тот шмыгает полным соплей носом, будто соглашаясь с внутренним диалогом Рема.
Этот еще слабее, чем тот (мерзкий, школьный), но такой, на которого рука не поднимется. И не от жалости, а просто. Как недели назад Еремеев пиздит и не раз его, сейчас вникающего в Танькины объяснения, Славке помнится отчетливей некуда, он бы и сейчас того избил. Да? И какого, блять, того? Нога непроизвольно дергается, попадая по ножке табуретки, и Таня опасливо замолкает. Смотрит укоряюще, обеспокоенно потом. Рем морщится от боли. Довыеживался, привет, дурка. Видит, как смотрят на него оба теперь. Ну и смотрите. Рем медленно встает, зная, что неформал не отводит взгляд, и чувствуя прилив возбуждения, как перед рисковой пакостью, ложится прям на заправленную кровать. Зритель, главное, смотрит. Он, Славка, здесь держит ситуацию в узде, ясно? Глаза прикрыты, руки под голову, нога на ногу, все, отъебитесь. Слышит возню и, надеясь, что встретит ахуевшие от его наглости взгляды, приоткрывает слегка-слегка глаз. Из-за светящейся лампы рассмотреть нихрена не получается, только два силуэта. «Ну и нахрен тогда, полежу так». Ему хорошо лежится, расслабленно все, почти засыпает с мыслью, что нужно избить неформала, потому что это черт знает что такое, у вселенной нарушен баланс, и скоро мир скатится в святые ебеня. А вокруг, помимо таблеточного, свежо и плотно ощущается запах чистого постельного белья, и новый для Рема, костриковский. Не такой, когда Славик избивает неформала, смешанный с железом из-за крови, с потом, с улицей. А чисто костриковский. Он на всякий случай пару раз глубоко вздыхает, чувствуя, как голова заворачивается набок, и щека осязает колючее шерстяное покрывало.
Опять чихает. Эх, думает Славка, еле-еле душа в теле. Таня что-то тихо шепчет, какая заботушка…
— Друзья-товарищи! Вы тут не заучились?
Артур резв, улыбчив и очень приятен для льнувшей всей душой к нему Тани. Но если вездесущность девушки напрягает сверстников, невольно ищет снисхождения у взрослых, совсем не лестного причем, то все действия Артура перетягивает его безукоризненная характерная вежливость. И хотя, порой, она оттеняется напускной ленцой, почти женская грация манер, внимательность к окружающим и способность быстро определить настроение собеседника странным образом располагают к нему. Это пленяет многих. Артур не пытается, однако, добиться внимания. Мужчина такой, какой есть. Тем паче, что это подростки-недодрузья. Он с порога разумеет, что к чему, и что одноклассники — это большее, чем могут быть эта старательная и миловидная Таня и нагловатый, даже грубый Слава для его Влада. Наблюдать за ними не интереснее, чем за мухами летом, но Артуру хочется понять их истинные настроения и желательно намерения, и диалог в этом преуспевает чудесно. Девушке на Влада ровным счетом все равно, ее «школьная» миссия ясна, как на ладони, прилежная, хорошая девушка, не была б еще такой занозой, но хорошая, да. Парень, часто морщащийся от особо громких высказываний той, похоже придерживается того же мнения. И только мельком взглянув на него, можно сделать весьма не лестный для него вывод. Весь в ссадинах, косточки на руках побиты, заживающая рана над бровью. Взгляд с порога борзой и чуть не угрожающий, потом — нахмуренный. Районный лихач — ни дать, ни взять. А еще парни не ладят, абсолютно точно. Атмосфера между ними добела накаляется, стоит оказаться им в одной комнате. Не поделят, быть может, чего или кого. Хотя девчушка то взглянет на лихача раздраженно, то вздохнет смиренно, и всегда — влюбленно. И оперевшись на редко когда подводящую интуицию, Артур ставит на то, что, вероятнее всего, с учетом юношеского максимализма, оба парня — явные представители, так называемых, конфликтных личностей, варящихся в одном котелке, то бишь классе, вот откуда сыр-бор при «столкновении» их. К тому же Влад особенной внешности, нетипичных жизненных позиций, тихоня — ну прям лакомство для драчунов и забияк. Сегодня этот щеголь в спортивках приходит без фирменных ухмылок и устрашающих взглядов, что подозрительнее. Люди уже с мала начинают учиться пользоваться масками, а уж языком вранья и подавно. Влад в этом мастак, равнодушие — его любимая из масок. И потому, дабы проконтролировать, спустя час учебных рвений ребят мужчина решает, что чай — хорошая идея. И вот — холст, масло — Влад с девушкой грызут гранит науки, пока паренек чуть похрапывает, разморенный сном, развалившись во всю длину прямо на кровати недруга. Недруга. А ведь и правда, возможно и такое, недаром это слово всплывает. Пожалуй, что так и есть.
Артур тихо оставляет поднос с чаем на столе, выслушивает благодарности Тани в то время, как сам изучает исхудалое лицо племянника. Белая медицинская маска скрывает тонкую полоску губ, но оставляет видимыми глубокие тени под серыми сырыми глазами. Болезнь сильно пошатывает его, это видно.
Влад, имея возможность сейчас смотреть не только в тетрадь или (как в основном и было) на кончик Таниной ручки, глядит на свою кровать со спящим Еремеевым. И думает только, насколько зачах, болея, что вид врага на собственной кровати не вызывает ничего сильнее подозрений и любопытства где-то глубоко внутри. Чувствует, что все потом: разборки, напоминания о прошлых издевательствах, избиения — все после этого незначительного перерыва, в который не хочется вносить все то дерьмо, грузом висевшее на обоих. На Владе. Он не знает о мотивах врага, но точно знает, что враг считает так же, — здесь, в его крошечной комнате, у них Тильзитский мир.
Как только Артур с племянником, отвернувшимся от лихача, переглядываются, мужчине кажется, что тот пожмет плечами, состроит недоуменную мину. Но Влад только шмыгает носом, рассеивая момент.
Таня поспешно будит Славку, конечно, начиная с легких толчков. Не знает же, какая это пытка — будить Еремеева. Но сон того не так глубок, как по утрам, и последующие легкие шлепки нежной ладонью по щекам, заставляют Славку разозленно открыть глаза и приподняться на руках:
— Бля-а. Нет в тебе ничего святого, женщина…
— Дурень ты. Смотри, нам Артур чай с печеньем принес, — и благодарно улыбается стоявшему в дверях мужчине. Тот замер как под объективом фотографа, внимательно глядя на ребят.
Славке мгновенно становится неудобно от изучающего взгляда мужчины. Чо, бля, надо, думает. Он молча поднимается, скрипя кроватью, опускает ноги и перехватывает взгляд неформала. Тот тут же смотрит будто бы сквозь Славку, а Еремеев глядит на торчащие из-под халата ключицы, бледные, пиздец, и замирает на пугающую худобу. Пиздец, серьезно, краше в гроб кладут.
— Ну, давайте. Вы попьете с нами, Артур? — Таня с такой искрящейся надеждой вопрошает, что Рем не выдерживает и, отвернувшись к зашторенному окну, на секунду сует два пальца в рот, типа тошнит. И снова — знает, что серые глаза следят за ним. Смотрит зло в ответ. Зачем? За надом. Нехрен будить. Будить Еремеева, заснувшего на кровати Кострикова. Ахуенчик. Сказал бы кто неделю назад, и такого сказочника б мать родная не узнала от мордобойного действа. Лучше убейте его кто-нибудь, в натуре. Что ж, сука, меняется в нелюди, не считая, что он еле дышит сейчас? Что, чист, отмыт, если Рему не хочется сию минуту нырнуть под душ, а потом вернуться и прибить гвоздями полудурка прямо к стенке над высокой, сука, и мягкой, чтоб ее, кроватью. Ах, бля, это ж другой Костриков, который, блять, как человек почти, без багажа в виде дерьма, побрякулек и накрашенных глаз. Что ж все так сложно-то?!
Рем пересаживается на табурет, к столу, ближе к окну и батарее. И, само собой, к Кострикову. Здесь же всего ничего расстояния, от стенки до стенки один хуй. Спокойный взгляд неформала бесит теперь. Так хочется Славке плюнуть ему в маску слова, брыкающиеся в разболевшейся башке — смотри, блять, что ты делаешь с моими мозгами, вникай! Танька, в общем, права, что со сна у ее парня болит голова, вот он и портит своим недовольным лицом настроение всем, ей и Артуру. Артур же, замечая неприкрытые «зырки» на племянника, считает, что тут проявляется тот же конфликт «разных» друг другу подростков. И почти скучает, находя это ребячеством. Лишь бы без серьезного, про что он постарается прознать в скором времени. Ну, а Костриков… Все эти секундные неловкости, переглядки для него кажутся вечностью.
— Да нет, Танюша, сидите сами, пейте-кушайте. У меня еще дела. Влад, нормально? — кивок. И Артур, улыбнувшись компании, выходит, прикрыв дверь.
— Влад, — решается не переносившая никакой тишины Таня, мешая сахар в чашке. — У тебя такой хороший… эм, он твой дядя или отчим?
— Дядя. — Костриков уже держит кружку и, предварительно сняв маску, потихоньку попивает. Ему не комфортно сидеть между одноклассниками. Голова чугунная, тело ломит — температуру долго не ждать. И он чуть не проливает на себя горячий чай, когда чувствует острое колено Еремеева, воткнувшееся прямо в его бедро. Славка забивает хуй на то, чья эта чертова нога мешает ему сесть удобно, и с особенным приятным чувством наблюдает, как вздрагивает от касания неформал. Интересненькое наблюдение.
— Поня-атно.
Потом пьют молча. Таня не обращает внимание на парней, не чувствует смущений и неловкости, хрустит печеньем, иногда только посматривает на своего парня и, не увидев «опасностей», отворачивается, улыбаясь своим мыслям.
Две недели неформал мучается от утомительного, раздирающего глотку кашля. Первые дней семь вообще проводит в полусознательном состоянии от высокой температуры и общей слабости. Иным часом настолько устает от кашля, что перестает напрягать мышцы живота от вырывающихся из горла сокращений, и дергается, безвольно лежа, и только вырывая хрипы из груди. И никак не может справиться с болезнью. А на тощей заднице уже места живого нет от уколов. И эти двое еще — призраки из внешней, презираемой им жизни — так нагло нарушают его единение, врываются в то, что еще не успевают загадить.
Он. Он врывается. Засыпает на его кровати, где Влад плачет от одиночества, рисует, думает; пьет из чашки, из которой пьет Влад; смотрит, разглядывает его, удрученного болезнью человека, которого избивает, когда захочет, морально и физически с такой же привычной потребностью, с которой люди набрасываются на давно отложенный сытный ужин. А сейчас сидит, прессует своим коленом его бедро и пьет чай. Это могло бы быть смешно, если б не было так грустно. Потому что топится его разочарование под моральным истощением и желанием хотя б представить, как это так, сидеть со сверстниками в одной комнате, пить чай и просто… просто вот так.
Таня опять в желании завязать беседу, похоже, не замечая бесславных попыток Еремеева добиться хоть какой-то реакции от Кострикова. Но она чувствует на уровне сознания, как оба парня на своей, пацанской, волне, игнорируют ее, как что-то у них происходит в эту секунду, и ей по-детски ревностно хочется понять, что.
— Счас допьем и уходим. Мы тебя совсем одолели своей учебой, да?
Славик не хочет уходить. Потому что неформалу везет иметь свою комнату, конечно. Говорит:
— Там сча такой холод, брр. — замечает приподнятые брови Тани, мол, ты головой ебнуться успел, или что.
Конечно, еще как успел. Но все равно в холод не хочется совсем. Почему-то ему кажется, что больше этих моментов у них не будет.
***
Томас привычен к импульсивным всплескам своего друга. Его совсем не удивишь его выходками, а особо интересные он с удовольствием поддерживает. Но, пожалуй, еще никогда он не замечает у него такого потухшего состояния. Нет, само собой, бывают у парней дни ничего-не-хочу, ленивые и беспредельно скучные, но тут-то — хочу, но не могу. Ремыч не лежит в лежку, не выказывает никаких там страданий или внезапных меланхолических признаков, ему это не свойственно, в конце концов. Но Томас видит, как в привычной рутине, во время пьянок ли, тренировок, шлынданий по московским улицам — Славку ничто по-настоящему не занимает, и скучно от всего привычного, что Том начинает помаленьку переживать.
Томас знает и про походы Рема с Танькой к Костриковым, и про то, что другу там понравилось. Говорит, ахуенно у неформала там, прикинь, свою комнату имеет. Или «этот совсем одной ногой в гробу, его ветер дунет — унесет в ебеня». Небрежно, но и не стараясь замять, как будто бы открытие, что Костриков-то человек, оказывается, а не боксерская груша с накрашенными глазками. И добавляет, тип чтоб ни ему, ни Томычу не забыть, что пиздить неформала не отменяется и после этого даже интереснее будет и прочее. И глядя, как Рем пинает по пути камешек, Томас чувствует жуткую необходимость взбодриться, встряхнуть стариной, так сказать:
— Пойдем завтра в дамскую, а?
И ловит большой палец от Рема — давно пора.
***
Соколинский ликероводочный завод скрывается в тени новенькой строящейся многоэтажки — тридцать этажей с отражающими, как зеркало, пластинами по всей поверхности. Красиво, конечно, ничего не скажешь. Уже года два ее строят, все никак не достроят. И еще столько же лет будут искать желающих жить в зеркальной прямоугольной коробке за бешеные бабки. Хотя найдутся покупатели, куда денутся, мало, что ли, любителей роскоши с тугими кошелями. Стоит этот современный гигант, словно насмехаясь, прям возле древнего здания завода, которое уже несколько веков прозябает под московским небом. Работникам завода целых два года приходится терпеть пыль, круглыми сутками стоящую столбом, терпеть грохот, жужжание подъемных кранов и прочий строительный шум, а еще выслушивать похабные шуточки, бранные клики строителей в перерывах на обед и на покурить, которые, надо полагать, не отличаются юморными изысками аналогично заводским соседям. Но стерпится-слюбится. Николаю, пожалуй, даже будет не хватать его сокурильщика, монтажника окон. Сам Николай — механик на водочном цеху, и с «жидкостями» имеет связь разве что косвенную, через оборудование. Товарищи по соседству, Николай, и монтажник тот, (и по вечернему пьянству) «скурились». И теперь у одного в запасе ящик водки и по ящику алкогольной наливки высшего качества и горькой настойки, а у другого — новенькие оконные рамы. Бизнес, хули. Российский пролетариат еще с девяностых такой предприимчивый, и все пока сходит с рук. Хотя и за бригадирами и рабочими глаз да глаз, все-таки они непосредственное отношение к продукции имеют. А Николай как в рубашке рожден. Ходит по цеху, смотрит, будто на поломки все проверяет, а сам гадает, куда б ящик новенькой горькой настойки припрятать. Не один он такой, конечно, ловкий, другое подначальство в дружбе с ним тоже такими плюшками балуется. А рабочие знают, и все равно — молчок, иногда ведь и им перепадает, а сдавать своих — это какой крысой надо быть.
Рем и Томас, ясное дело, не ведают ни о чем таком. Главное для них — высокий забор с колючей проволокой поверху, прижатый универмагом с невходной стороны; сам завод; торчащая из-за него глыба зеркальной новенькой многоэтажки; и серые дороги по бокам. Парни, не способны, как и большинство их сверстников, в общем-то, оценить по достоинству любые архитектурные искусства, будь то дворцы царей-батюшек или монастыри какие. Здание, оно и в Африке здание. Но все же не отрицают, что здание завода просто никак не вяжется со своим применением. Явно старинное, из яркого мелкого кирпича с двумя выступающими полукруглыми башнями, очерчивающими главный четырехэтажный фасад, с изящными вытянутыми окнами с узорчатой решеткой. Когда парни впервые его видят, то лишь скептически переглядываются: «И это здесь святая святых всех порядочных алкоголиков? А не тут ли проводится дамский кружок самодеятельности на любой вкус?». Поэтому и называют свои «подвиги» походами в дамскую. Но это похуй. Их система грамотно налажена: нужный корпус здания путем проб и лошаризма изучен, как и все пробоины и «дыры», о которых не знают взрослые, чтоб в него попасть. Но даже и не это основное. Главное — выбраться незамеченными. О последствиях малейшей ошибки хочется задумываться меньше всего.
Славику серьезно нравится лежать скрючившись меж зданием магаза и не заметной для глаз дырой в железной сетке. Как шпиён прям из крутецких фильмов. Усмехается. Так у них еще есть складной нож многофункциональный, мало ли там что, дверь какую отпереть. А еще надо ждать, выжидать, когда подбуханный охранник выйдет покурить.
— Чегой-то он сегодня не торопится вылезать. — Томас, глядя в настроенный бинокль, шуршит своей толстой зеленой курткой. Щеки и нос красны, а изо рта вылетают облачка пара.
— Пидор потому что, сторожила этот. — им еще, бля, тут жопы морозить, пока соизволят покурить. Ссыт, может, на холод. Но тут же отметает мысль — пьянчугам круглосуточным, что с гуся вода, в минус тридцать уснут на лавке, и хоть бы что. А холод в поздний вечер воскресенья — жуть какая.
— Не-э. Если такими темпами пойдет, ты, Томыч, чего доброго, льдом покроешься…
— Глянь!
Рем тут же собирается, сжимает в кармане спортивок ножик для решительности. Земля перестает холодить — все нутро сосредотачивается на вышедшем вразвалочку лысом мужичине с необъятным пузом и в черном комбинезоне. Парни переглядываются: ну, дерзнем.
В общем-то, их план не содержит гениальностей. Рем подныривает под рваной сеткой огородки, по-паучьи проползает вдоль стенки корпуса, пробирается внутрь, пропиздовывает в нужный отсек, отпирает окошечко Томасу. Выбираться как — по обстоятельствам. У-сё. Но и не без тонкостей. Дырку в сетке плоскогубцами выделывают сами, когда-то давно, глубокой ночью, когда совсем пиздюки еще были, но специально, чтоб не попали под пальбу единственной камеры во дворе. Это она там так, для пуга всяких недалеких, рассуждает тогда Томыч. И оказывается прав. По сути парням сказочно везет, что охранникам не пить на рабочем месте словно религия не позволяет, ликерноводочная. Но это им хорошо. Давай-давай, пьянь, губи печенку себе на нездоровье. Ту самую «нутрь» здания они изучают сносно. Не все, конечно. Не бывали даже в самой райской обители, где все кашеварится и в бутыли помещается. А оно и не нужно. Воруют-то они — и в этом юмор — краденое уже. В подсобные помещения, склады, а в основном — в комнаты отдыха — работнички только туда и ныкают спизженное с конвейеров. Не переться же, в самом деле, после смены с ящиком хозяйской водки подмышкой, попутно с начальством прощаясь. И ребята это прекрасно знают. У Николая не только по пьяни руки развязываются, но, бывает, и язык. Потом ни черта не помнит, что треплет и про себя, и про своих друзей, алкашей таких же. А слово ни хрена не воробей. Томыч все наматывает на ус. Рем иной раз думает, что Тому просто хочется ответить отчиму, хоть и потаенно, потому что в отчимовских глазах тот бесполезный сопляк, зазря родившийся, лишний рот голодный. А на самом деле Славик знает, что Томасу ни граммика не нравится по ночам за этим делом шастать, воровать тем более. Да и Славику… знал бы, как иначе им быть, как помочь, а пока…
— С-сука ты, Маринка… — Охранник, шатаясь, топает по асфальтовой крошке, заходя под мигающий свет фонаря. — Шлюха и сука. У-увижу суку — подпалю космы… А хахаля…
Пора. Рем проползает под сеткой, та задевает колючками куртку, и перебирается под стенку корпуса, прям под окошко. «Эх, стоит ведь боком, падла эта пузатая. Может и вглядеться в выделяющееся черное пятно под низким, с поклонным подоконником, окном, а там и проверить решит, что за херабора такая». А это натурально задница. От охранника они в два счета уйдут, а вот будет ли такая халява после — вопрос жирный. Понаставят камер, понапихают сторожил, нахрен надо. Выловить бы мгновение, как отвернется, наклонится или…
Сетка звучно трясется со стороны попадания объектива камеры слежения. Охранник слышит и запоздало, но все же поворачивается в сторону шевеления (Рем уже на ногах, подлетает к железной двери, открывает, но оглядывается), достает фонарь и светит им ярко в место шума, а затем — к досаде обоих парней — решает пройтись вдоль всего ограждения. Съебывай, брат, Томыч, находчивейший из смертных. Рем углубляется в темноту — Томас на такой брехне не проебется. Проскакивает несколько ступенек и оказывается в тесном низком коридорчике. Не с этого выхода ящиками пойло утаскивают — узко. С какого, пока не удается узнать. Рем зло морщится. Нахрен. Нужно сосредоточиться и помочь ему, как может сейчас, а не о хуйне думать. Кирпичные стены влажные и холодные, потому что он все вниз и вниз, почти не петляя, пропуская многочисленные повороты. Наверно, эти помещения, сырые и узкие, для тогдашних слуг были. Дамы голубокровные все шейки бы себе посворачивали с этих неровных бетонных ступень. Первые разы парни с поджатыми яйцами, конечно, тут ныкаются. То в один поворот ныкнутся, а там — милипиздрический кабинет, то в другой — с кучей дверей железных огромных, то в третий — с какими-то коробками и мусором. В последнем и хоронятся — чуть заслышав шаги. И чуть не открывают завод кирпичный внутри ликероводочного, мда, пока шаги то тихнут, то совсем рядом топают. Но тогда они это так, потехи ради. Проверяют яйца на прочность и друг друга — на слабо, само собой, и не предполагая, какие ебеня им светили, стоит попасться. А спустя месяцы, включившие их избиение кучкой лихачей с боев, приходит Томычу чертовски хитрый, по их меркам, план. А Славик-то раньше думал, что у Томыча кишка тонка на все это. А смелого в нем, оказалось, на трех Егорок хватит. И вечно-то он его недооценивает, пора кончать уже с этим. Наконец-то показывается нужный поворот, как звучное битье стекла о кирпич эхом проходится по коридорам. И хриповатое «бля-ать» затем. Черт. Рем, как подстреленный, мчится в знакомый закуток под железной спусковой лестницей, и замирает там, не дыша.
Сердце гулко стучит под ребрами, когда спотыкающиеся шаги слышатся прямо за дверью, а еще тихое и хриплое под нос: «где же моя, черноглазая, где?». В Вологде, блять, успокоившись, что к нему, в каморку, может, и не заглянут, думает Слава, туда и вали. Но охранник, по всей видимости, так сильно страдает по своей Алинке-Маринке, или кто там у него, что, как раньше, посидеть, послушать радио в зоне отдыха не может. Мечется туда-сюда, шило что ли в заднице.
Меж беспокойством за Томаса, который морозится на улице, ночью, один, меж гаданием о том, чем может заниматься сторожила, не свободен ли выход, Еремеев чувствует, как адреналин расплывается по нутру. Думает, вот оно, ахуенное. «Знал бы этот, как я тут рискую каждый раз, понял бы…» Что бы понял Костриков, Славка не успевает домыслить, потому что слышатся шаги. Тихнут. Но ему был бы заебок, если б можно было рассказать. И корчится на всплывшую в памяти частую Танькину фразу: «Вы еще пиписьками померяйтесь». Дура ж, не сечет ни черта. Костриков бы сменил каменную мину на удивление, восторги или…
Опять ушки на макушке — пьяные шаги близко. А потом бы была пиздилка. Славик помнит, хорошенько помнит слова, что он будто бы сам там, на балконе. Славик? Сам? Нихера себе. Знание, что все проблемы от Кострикова, сложившееся само по себе, все равно что дважды два четыре, и не оспаривается. Будто черная, костриковская, полоса в его жизни. Не черная, нет, серая, как его блеклые глаза.
— Сам я за отве-етом приду. Ой-ей-ей. В Вологду-гду-гду-гду…
Ситуация начинает напрягать: сколько еще Томас просидит там на морозе, а запалит вдруг кто…
— Что б ни случилось, я к милой пойду, — завались, ебана, — в Вологду-гду-гду-гду…
Время течет медленно. Темноту хоть щупай, плотная, глаза еле разбирают очертания дверной ручки. Руки натыкаются на швабры, веники, ведра, прощупывают соринки на полу, шершавость бетона. Как снаружи все тихнет, Славик прижимается ухом к двери, держит ручку и отпускает, потому что, как назло, снова слышит шаркающие шаги. И снова сидит, чувствуя, как ломит от неудобной позы поясницу и ведро убирается стенкой в бок. Славик постепенно раздражается, желая уже действий, отчаянно желая.
И вот оно — долгожданное «тихо». Рем выбирается из осточертевшего укрытия и расплывается в улыбке, бесшабашной совершенно. Напротив — коридор, ведущий в цеха — раз, слева — притих сторожила — два, выбор явно по правую руку. Туда и крадется. А туда и нужно, ведь та-ам находятся комнаты отдыха для рабочего класса, как Том говорит. Фортуна его сегодня любит — дергает за ручку первую дверь, и та поддается. В ней пахнет плесенью и мужским потом. Минуя стол и пару стульев, Славик бросается к стоящему вдоль неотделанной бетонной стенки шкафу. Знает, что смотреть нужно место для верхней одежды. И раздвинув грязные, вонючие скопы комбинезонов, находит нужное. Сердце гулко стучит в ушах. Успеть бы — и как хорошо. Хватает, пыхтит от тяжести, стискивая зубы.
— Сука, ты, Марина! Урою. Урою гниду. — охранник из стадии «уныние» переходит в «злость». Совсем рядом надрывается своим пропитым голосом.
Времени нет. Засекут, сука. И он думает, как все узнают обо всем, как полицейские начнут допрашивать одноклассников и Захарыча, как мать шокировано и разочаровано глянет, как так же глянет Костриков… Это секунды паники. И прыжком пересекая комнатку к окну, трясущимися, влажными от пота руками Славик гремит щеколдой и распахивает окошечко, впритык подпирающее землю. Мгновение — и руки уже с легкостью от хлынувших по крови порций адреналина перетаскивают коробку наружу, на свободу. Мгновение — и сам Славка взбирается, не чувствуя тела и боли от оконных рам, впивающихся в кожу. Томас, вот он, родной. Хватает своими ручонками коробку. Рем прикрывает за собой, чувствуя спиной распирающую радость друга. И оба несутся в противоположную от камеры сторону, еле сдерживая ликующие крики.
