Жертва

Огонь тихо потрескивал в большом камине, наполняя помещение приятным теплом и мягким светом. В воздухе пахло едой, горящими дровами и совсем слабо ощущался запах магии. Собираться по вечерам в столовой в Горном Шпиле, когда они останавливались в нём, уже начало становиться традицией, и, кажется, эта традиция всех устраивала. Небольшой отдых между переходами по Ярусам всем нужен. — Слушай, Мэйва, а когда ты родилась? — спрашивает вдруг Атли, оторвавшись от партии в карты. Фуга как раз раздумывала, как лучше ходить дальше. Мэйва задумчиво глянула на женщину, прекратив по-детски болтать ногами, сидя на столе. — М-м, это важно? — уточняет она и тут же продолжает: — Зимой где-то. Или ты про год? — О, так ты у нас зимний человек, — Атли слегка улыбается. — Вообще-то да, я имела ввиду, в каком году. Мэйва бездумно обводит зал глазами, подмечая готового всё записывать книгочея, после чего поднимает взгляд к потолку. Комнаты Горного Шпиля не отличались роскошным убранством но, после пробуждения, всегда стали чистыми. Потрескавшиеся плиты на полу стали целыми, никаких трещин в стенах и никакой сырости. С мебелью и провизией пришлось разбираться самостоятельно, конечно, но это не то же самое, как если бы пришлось чинить все помещения. Зато удалось найти ещё несколько комнат во время уборки, почему-то заложенных кладкой, некоторые были просто завалены всяким мусором. Разобрать всё удалось пусть не быстро, но достаточно оперативно. Магия Шпиля помогала, растянувшись на постройки и напитывая их древней силой. А ещё пришлось нанимать людей, чтобы подлатать кое-что и восстановить стены вокруг Шпиля. «Заплатки», конечно, сильно отличались от остальной стены, но вскоре пропитались пробудившейся магией и как бы срослись с остальным строением. Шпиль сам по себе был живым и разумным, насколько может быть живой и разумной древняя магическая башня. И, проснувшись от многовекового сна, теперь готов сам за собой присматривать, одновременно повинуясь желаниям своей хозяйки. Мэйва могла только развести руками и сказать «это магия!». Другого объяснения просто не было. — Нет, — наконец говорит она, прекратив созерцать потолок. — Не помню. — Вершительница, ты никогда не рассказывала о себе, — осторожно заметил Лантри. — Откуда ты родом? Чем занимались твои родители? Мэйва смотрит на книгочея задумчиво, обдумывая, стоит ли говорить правду. И как именно её говорить. — Я не знаю, Лантри. Я не помню своего детства и большой части юности тоже. Я не могу ответить на эти вопросы, извини. Порой ей кажется, что потерянное прошлое этой жизни — плата за то, что она может заглянуть дальше одной своей прожитой жизни и видеть прошлое других. Даже при медитациях, погружаясь в себя, чтобы поглядеть память души, она не находила этих воспоминаний. Да и не слишком велика потеря, как считает Мэйва. По крайней мере, в отличие от многих других учеников Суда, её не мучила тоска по дому, она не скучала по родным и не горевала по их смерти, никак не оправдывалась перед собой. Живы ли, мертвы ли, есть ли вообще — какая разница, если она всё равно ничего не будет испытывать к ним? Эмоций нет, памяти событий нет, зато есть знания. Впрочем, такая дыра в памяти наводит на нехорошие мысли о том, а было ли вообще её рождение в этом мире? С другой стороны, не могла же она просто взять и появиться из ниоткуда в облачке дыма. Она скорее склонялась к тому, что могло случиться что-то совсем ужасное, от чего мозг просто стёр неприятные воспоминания. Только вот что это может быть такое, Мэйва не представляла. Совсем уж изуверства какие-то. В голове-то спокойно себе хранятся воспоминания чужого прошлого, порой настолько жуткие, что и Голоса Нерата содрогнулся бы от ужаса вперемешку с отвращением. Хотя для этого он сначала должен был докопаться до них. Будто бы кто-нибудь собирается дать ему такую возможность, ха! — А, нет, это я должен извиниться, Вершительница, — неловко улыбнулся книгочей. Он выглядел обескураженным таким откровением. — Что, совсем-совсем ничегошеньки? — удивляется Фуга. Мэйва качает головой. — Ничего не могу сказать о родне. Знакомых, друзей из детства или юности тоже не припомню. — Жаль. Я бы не отказалась узнать тебя получше, Вершительница, — в голосе Фуги действительно звучат слабые отголоски разочарования. Но Мэйва предпочитает их игнорировать. — Наверное, не стоит тревожить тогда то, что забылось совсем, — задумчиво говорит Лантри, кусая кончик пера. — Возможно, — соглашается она, чуть прикрыв глаза и делая вид, что не замечает почерневшие тени. Марк приходит в совершенно разное время и зачастую натыкается на весьма занятные разговоры. Впрочем, Вершительница не считала это чем-то дурным — ей нечего скрывать, кроме собственных сил, о которых она и не говорила. А всё остальное не такой уж и секрет. Тем более, его приход и присутствие всегда ощущались, так что неудобные темы можно отказаться обсуждать или сменить. Дальше тему никто из присутствующих не решился развивать, хотя Мэйва запросто могла бы накидать с десяток вопросов, которые могла бы сама себе задать. Какое первое воспоминание? Что она делала до того, как её забрали на обучение? Хочет ли она найти родных? Им она бы ответила. Рассказала бы, что первое воспоминание в голове — это то, как красиво искрится снег на свету, словно кто-то растерял мелкие драгоценные камни. Как холод колет кожу, пытаясь пробраться внутрь тела, поселиться в костях, обратив их в хрупкий лёд, а бескрайнее синее небо удивительно равнодушно. Никого живого рядом нет. С рук капает кровь, оставляя на чистом снегу маленькие красные пятнышки. Своя ли, чужая ли…? Сейчас это не имело значения. Сознание заполняло безумное чувство лёгкости на грани боли, и детской радости, от которого хотелось смеяться. Но сил на это нет, да и дышится слишком тяжело, с хрипами. Во рту что-то горчит и чувствуется солоноватый привкус. Никаких мыслей, только серые, замыленные образы и почти животное осознание настоящего. Когда перед тобой открыт весь мир такое бывает. Её шатает, то ли от слабости тела, то ли от того, что в глазах плывёт и двоится. Но идти легко, словно она ничего не весит. Нужно идти вперёд, как иначе? Если не двигаться, то можно навсегда застыть в этом обманчиво молчаливом царстве снега и льда. Таком прекрасном в своей завораживающей умиротворённости, почти сонливости. Мир неярких красок, приглушённых тонов, беззвучной тихой смерти. Постепенно шаг становится твёрже, увереннее, пропадают цветные круги, двойственность очертаний и расплывчатые пятна. Мир становится предельно чёткий, кристально ясный. Именно тогда она впервые останавливается, переводя дыхание. Смотрит на руки долгую минуту, аккуратно присаживается на корточки и принимается стирать кровь. А после, зачерпнув несколько раз пригоршни снега, умывает лицо до тех пор, пока снег не перестаёт быть красным. Потом поднимается, смотрит с вершины крутого холма на засыпанные белым поля, на раскинувшийся тёмным пятном вдалеке лес, укрытый мягким снегом, и узкую полоску синей-синей, почти чёрной, реки. Холодный ветер дует неожиданно сильно, принося с собой запах мороза и хвои, поднимая в воздух мелкий снег. Она заворожено смотрит, как ярко сияют маленькие снежинки, делая потоки воздуха видимыми. И уносятся вверх, в невообразимо глубокое синее небо. И именно тогда собственное имя впервые слетает с замёрзших, почти онемевших потрескавшихся губ. Но никто не спрашивал и Мэйва молчала. Странноватая игра, суть которой заключалась в правильно заданном вопросе. Играть в подобное довольно забавно, но пока никто не понял её до конца, исключая Лантри. Но старый книгочей слишком осторожен, даже несмотря на лёгкость общения и вроде как дружелюбные отношения. Он и Алая Фурия вообще казались самыми простыми в плане общения. Из собравшихся вокруг неё людей так точно. Наблюдать за ними оказалось интересным занятием. Подмечать мелочи, кто к кому как относится, кто что больше любит… Она также наблюдала за одногруппниками и другими учениками, за их переживаниями, влюблённостями, стремлениями. У каждого из них была своя история, печальная или не очень. Мэйва же могла рассказать сотни ещё более печальных историй, множество путей и жизней. Кроме собственной. Она понимала других учеников и одновременно с этим не понимала вовсе. В ком-то горело столь сильное желание мести, что он готов забыть обо всём другом. Во многих — желание быть лучшим, стремление к абсолюту. Яркие вспышки гнева или резкая радость от скупой похвалы. Это казалось необычным, детским, почти смешным. И в то же время настолько живым и человечным. Её спутники более сдержаны, спокойны, но и более искренни вместе с тем. В их компании она чувствует себя достаточно комфортно. Но следить за ними от этого не перестаёт быть интересным. Она наблюдает за спутниками, а за нею наблюдает палач Суда — своеобразная ирония. Мэйва прикрывает глаза, мысленно потянувшись по своей связи к Шпилю, сразу же ощутив тёплую волну мощи и поддержки. Шпили всегда рады ей, всегда помогают, готовы пообщаться, ответить на вопросы, если могут. Связь с ними постоянна, никогда не пропадает, хоть и становится не такой явной, приглушённой, если она хочет. Порой ей кажется, что Шпили общаются и между собой — мыслеобразами, ощущениями, потоками магии. Они говорят совсем не так, как обычно общаются люди. Связь с ними напоминает ту, что образуется у неё с артефактами, но в то же время совсем другая. Более правильная? Более сильная? Она не могла подобрать подходящих слов для описания. А ещё ощущение Шпилей чем-то напоминает собственные силы, но в то же время более полные, широкие, глубокие. Будто при желании она может заглянуть в любой уголок Ярусов, направить туда свою волю и это ощущение опьяняет, будит что-то тёмное в душе. Большая сила, большое могущество и большая ответственность. Возможно собственные силы — просто отголосок того, что она может управлять Шпилями? Или наоборот, то, что она может управлять Шпилями — это отголосок былого могущества? Быть может, стоит заглянуть в собственное прошлое, вместе с поддержкой Горного Шпиля? Туда, где угли, кровь и мертвецы. Где воздух пропитан страхом и разрушительной магией. Где нечеловеческая копия её самой ухмыляется, скаля острые зубы, пожирает надежду. Упивается ужасом, болью и страданиями. Что скрыто ещё дальше? Какие грани личности? « — Убийственно, » — удручённо думает она, понимая заманчивость этой идеи. Хочется узнать больше и одновременно даже не пытаться что-либо делать. Как бы только на этом любопытстве свою жизнь не оборвать ненароком.