В Готэме (не)спокойно

      У человека двести тридцать плюс-минус костей, и Джеремайя с каким-то маниакальным интересом желает пересчитать их все, коснуться и пропеть название на мёртвой латыни, огладить острые контуры, будто запоминая расположение самых хрупких мест, чтобы затем пробить топором, молотком и ломом, разверзнуть холодными пальцами. У Джеремайи шершавые белые руки и нескладные движения какого-то экзотического богомола.       Джеремайя обнимает его, стискивая рёбра жёстким корсажем, холодно дышит в ухо. Тянется за любыми прикосновениями, будь то удар, тычок или ласковое поглаживание щеки, как слепой котёнок. Смотрит на него с ненормальным голодом, и Брюс начинает беспокоиться за целостность своей грудной клетки: не разрезал её психопат ненароком скальпелем и не вынул ли сердце.       Своё сердце Брюс холит и лелеет, никому до него не добраться: оно в ларце, а ларец зарыт в почву, а почва — на дне Марианской впадины.       Они не обнимаются, а скорее дерутся, не целуются, а стараются перекрыть друг другу дыхание и перегрызть глотки. И всё их устраивает. Джеремайя белый как снег на его фоне, болезненный из-за лет ниже уровня земли, от сутулости у него на спине выпирают отростки позвонков. Брюс скользит ладонью под фиолетовый пиджак, тёмный жилет, светлую рубашку и обычную майку, минуя слои ткани, раздевая его, как капусту. Считает пальцами позвонки, словно желает сместить их и нарушить хребет, пока Джеремайя морщится от холода и неосторожных прикосновений. И всё равно льнёт к ним, дышит часто сухим красным ртом.       Некрасиво, неправильно, неестественно и ещё сотня приставок «не-» заглушается рваным вдохом: на его спине явно останутся синяки, по которым можно потом будет составлять топографические карты и решать задачи «из пункта А в пункт Б». На бледном теле из одежды — бельё, брюки, цветастые носки и туфли.       Джеремайя торопливо старается расстегнуть чужую рубашку, но путается в мелких пуговицах и тугих петлицах. Тянется за ножом, чтобы срезать их. Брюс перехватывает руку. — Нет. — Как скажешь, — выдергивает полы рубашки из брюк, начинает расстегивать пуговицы снизу, а Брюс — сверху. Они работают вместе и совсем не слаженно, играя не по тем нотам в четыре руки.       У Джеремайи дрожат кисти и дорогая ткань под его пальцами мнётся волнами. Движения Брюса плавные и уверенные, будто он каждый день снимал с себя костюмы, чтобы шальной взгляд психопата обгладывал его наготу.       Ремень Брюса не просто бляшка и полоса кожи с дырками, а мудреный механизм. Джеремайя ломает голову и фаланги в попытках постичь его смысл, и даже тут Брюс помогает ему, зажимая небольшую кнопку, чтобы разжались тиски и ремень можно было свободно вынуть.       На бледных щеках отчётливо виден стыдливый румянец, разливающийся тёмными пятнами разлагающегося трупа, когда Брюс остаётся в одном бельё и прижимается к Джеремайе всем телом, складывая кривой паззл, вставляя зубья в пазы. Джеремайя на ощупь холодный, точно мёртвый, а Брюс горячий, словно он звезда, будто внутри него хлещут термоядерные реакции. Возможно, он и есть Солнце в чьих-то невозможных светло-зелёных глазах, потому что Джеремайя жжется о него и не может существовать без. Чёрное становится белым, из их столкновения рождаются новые галактики и созвездия, разрушаются империи и возводятся города. Они друг другу готовы перегрызть глотки, они друг другу — враги. Врагов нужно держать очень близко, желательно без сантиметров свободного пространства, ощущая все неровности и грани чужого тела — неудобного и костлявого, где не нужно, и иногда мягкого и живого — чтобы в нужный момент перехватить дыхание не руками — ртом. Сердце Джеремайи отбивает аритмичный такт о рёбра, пока он, скашивая глаза, выдыхает что-то невнятное и похожее на стон. Кисти Брюса в кои-то веки дрожат, как у алкоголика, и вместо попытки придушить осторожно касается края уха носом, целуя его в щеку. Не сегодня.