"Игры голодных дивергентов на обитаемом острове" или о плагиате в антиутопии и "опере спасения"

      С лёгкой руки одного бойкого на язык обозревателя новинок большого экрана повелось считать, что, дескать, успех известной четырёхчастной кинофраншизы, успех, как можно понять из его обзоров, неожиданный и незаслуженный, вызвал к жизни целый букет фильмов, которые являются его репликами, перепевами, пересказами, попытками оседлать денежного конька и чуть ли не плагиатом. Разумеется, исключительно ради прибыли, ибо иначе не может быть, потому что не может быть никогда.       Представить себе, что одна и та же тема может в одно и то же время с примерно одной и той же интенсивностью терзать души разных сценаристов и постановщиков настолько, что они приходят к каким-то сходным решениям, — ничего подобного наше сознание, искушённое и поднаторевшее в том, чтобы во всём увидеть его потаённую сторону, — вообразить себе такое совершенно не в силах.       Остаётся верить в то, что мир устроен так, как в нашей старой карельской сказке про мужиков из Киндасово, которые не знали, как им жить, и потому регулярно посылали кого-то из своих соглядатаями в Пряжу — подсмотреть, чем там люди живут. И копировали увиденное, чем ловкие пряжане регулярно пользовались, выставляя своих простодушных соседей на смех. Вот только в схеме — «Голодные игры» родили «Дивергента», «Дивергент» родил «Бегущего в лабиринте», «Бегущий в лабиринте» родил… (наверное, кого-то он всё-таки родил) — не всё оказывается также гладко, как в притчах о киндасовских простецах. Хотя бы по причине отсутствия той самой задающей ложный образец глумливой Пряжи.       Известное дело, модно говорить о том, что спрос на постапокалиптическую антиутопию сформирован искусственно. Сформирован авторами, в портфелях которых завалялся избыток произведений, что было бы неплохо втюрить легковерному потребителю. Модно говорить, что ожидания зрительской аудитории — суть результат рекламы и навязывания стереотипных представлений о том, что ей хотелось бы увидеть на экране. Модно, в том числе, и потому, что можешь считать себя проницательным и всё понимающим мудрецом, занимающим почётное место наблюдателя над лишённой разума и подчиняющейся одним только рефлексам толпой, слепо откликающейся на раздражители, запускаемые кукловодами, чья власть только на тебя одного и не распространяется. Позиция чрезвычайно удобная, тем более, что предоставляет хорошую возможность потешить самолюбие и тщеславие всё понимающего и во всём разбирающегося интеллектуала.       А что если всё не так? (прямо по словам одного поэта) Или не всё, но многое? Или хотя бы что-то не так? Может быть, следует допустить, что у аудитории есть некоторое, возможно не всегда продуманное, но ощущаемое желание видеть в книге или на экране нечто, что отвечало бы её настроению.       Если попытаться найти в упомянутых выше или не упомянутых выше произведениях нечто общее, то можно увидеть пресловутую тему маленького человека. Того самого, что некогда носил гоголевскую шинель или чеховский сюртучок. Сегодня он носит футболку «бегуна» или мешковатую одежку фракции «альтруистов», но не перестаёт быть маленьким человеком, против которого действует чуть больше, чем всё — корпорации, государственные машины, бандитские синдикаты, уличные группировки, нормы приличия… Вплоть до родных и близких.       Кто-то, в том числе, мудрый кинокритик, скажет — это всё сублимация подростковых комплексов. Дескать, мир превратился в скопище инфантилов. А может быть, это реальность мира, расколовшегося на миллионы маленьких человеков, противопоставленных целому выводку бездушных левиафанов — механических социальных машин, и, при этом, лишённых, в отличие от прежних времён, солидарности с себе подобными в рамках племени, клана, общины, партии. Где если не каждый, то многие знали — кто свой, а кто чужой. И на что можно рассчитывать от тех и других.       Какой должна быть мечта о компенсации этого маленького человека? Для неё есть очень хорошая испанская формулировка: «Que se vayan todos!» Её можно перевести фразой: «Пусть все уберутся!» Все — включают в себя всех, перечисленных парой абзацев выше, за вычетом небольшой группы избранных друзей, знакомых и хороших людей по умолчанию, которых маленький человек не хотел бы терять. Но если при этом мир прекратится, обернувшись ядерной пустыней, для него лично не будет ничего страшного. Ведь он при этом окажется, если не победителем, то выжившим. В образе героя любимого произведения.       Главное — повествование о триумфе маленького человека, становящегося избранным — заставляет забыть о частностях. О том, что в одном произведении антиутопическая общность существует в условиях стабильности, а в другом — в состоянии реальной борьбы с реальным злом, что где-то элемент шоу полностью отсутствует, а где-то — превалирует над всем. Надо ли концентрироваться на более мелких отличиях? Если примерять на себя роль многомудрого критика, наверное, не надо.       Однако, как тут не вспомнить о том, что была популярна одно время — как раз после французской революции — т.н. «опера спасения», ярким примером которой является «Весталка» Спонтини. Та самая, в которой легионеры Цинны снимают весталку прямо с костра, на котором её должны сжечь. Или «Фиделио» (другое название «Леонора») Бетховена. Так что, может быть, надо не столько перепевы в антиутопиях искать, сколько видеть в их популярности приметы эпохи.