"Игры голодных дивергентов на обитаемом острове" или о плагиате в антиутопии и "опере спасения"

Конечно, Питу было далеко до г-на Лафайета, но и Арамону было неблизко до Парижа. Разумеется, в смысле духовном. Питу начал с вступления, которое даже аббат Фортье при всей своей требовательности выслушал бы не без удовольствия. – Граждане, – сказал он, – сограждане! Слово это сладостно произносить и я уже называл так других французов, ибо все французы братья; но здесь, мне кажется, я говорю его настоящим братьям, ибо в Арамоне, среди моих земляков, я чувствую себя в родной семье. Женщины, входившие в число слушателей и являвшиеся не самой доброжелательной частью аудитории, ведь у Питу были слишком мосластые коленки и слишком тощие икры, чтобы с первого взгляда расположить женщин в его пользу, – так вот, женщины, услышав слово «семья», подумали о бедном Питу, беспризорном сироте, который после смерти матери никогда не ел досыта; слово «семья», произнесенное мальчиком, который ее не имел, затронуло у многих арамонок ту чувствительную струну, что открывает вместилище слез.

Анж Питу осиротел в двенадцать лет; в эту пору он лишился матери, у которой был единственным сыном. Отец Ханжа умер, когда ребенок был совсем мал, и любящая мать до последних дней своей жизни позволяла сыну делать, что ему вздумается, благодаря чему физическое развитие мальчика было выше всяких похвал, нравственное же развитие оставляло желать лучшего. Родившийся в очаровательной деревушке под названием Арамон, расположенной в одной миле от города и окруженной лесами, Анж Питу начал познание мира с исследования этих лесов и впервые напряг свой ум, отыскивая средства борьбы с обитавшими там животными. Поскольку деятельность эта увлекла Ханжа Питу безраздельно, к десяти годам он стал незаурядным браконьером и первоклассным птицеловом, не затратив почти никакого труда и, главное, не получив никаких уроков; им двигал исключительно тот инстинкт, который вселяет природа в человека, рожденного среди лесов, инстинкт, родственный тому, каким наделены животные. Ни один заяц, ни один кролик не мог проскользнуть мимо него незамеченным. В радиусе трех миль он знал наперечет все лужицы, откуда пьют птицы, а на всяком дереве, подходящем для их подмани, обнаруживались следы его ножа. Постоянные упражнения позволили Питу добиться во всех этих занятиях чрезвычайных успехов. Благодаря своим длинным рукам и могучим коленям он взбирался на самые высокие и толстые деревья и разорял гнезда, свитые на любой высоте, с ловкостью и уверенностью, которые восхищали всех деревенских мальчишек и удостоились бы, живи он ближе к экватору, уважения обезьян. Охота на птиц, в которой блистал Питу и к которой неравнодушны также и многие взрослые, заключается в следующем: охотник подманивает птицу к дереву, ветки которого намазаны клеем, подражая крику сойки или совы, которые так глубоко ненавистны всему пернатому сословию, что всякий зяблик, всякая синица, всякий чиж, заслышав их голос, срываются с места, дабы потрепать врага, а нередко и самому получить хорошенькую трепку; товарищи Питу, прежде чем устроить засаду, ловили живую сойку или сову, либо запасались специальной травой, трубчатые стебли которой позволяли им более или менее удачно подражать крику одной из этих птиц; что же касается Питу, то он пренебрегал всеми этими средствами, презирал все эти ухищрения, он полагался только на себя самого, устраивал ловушку своими силами и сам издавал пронзительные отвратительные звуки, вводившие в заблуждение не только птиц другой породы, но и самих соек и сов, – настолько похоже воспроизводил Питу их пение, а точнее, крик. Охота же на птиц, слетающихся к лужице попить воды, была для Питу сущим пустяком, и если он не гнушался ею, то лишь оттого, что, требуя очень мало мастерства, она приносила очень много добычи. Поэтому, несмотря на презрение, питаемое Анжем к этому слишком легкому виду охоты, никто не умел лучше него накрыть папоротником лужицу, чересчур большую, чтобы ее можно было, как говорят знатоки, употребить в дело целиком; никто не умел лучше Питу наклонить под нужным углом смазанные клеем ветки, чтобы самые хитрые птицы не смогли проскользнуть ни над, ни под ними; наконец, никто не мог так уверенно и точно отмерить смолу, масло и клей для приготовления раствора не слишком жидкого и не слишком густого.

К тому же в эту пору народ был охвачен той странной лихорадкой, какая заражает все народы, готовящиеся взяться за дело. Удивительные, новые, почти непонятные слова слетали с уст, никогда прежде их не произносивших. То были слова «свобода», «независимость», «эмансипация», и, странная вещь, слышались они не только среди простого народа, нет, первыми их произносили дворяне, а голос простонародья был лишь отзвуком голоса знати. Свет, который вскоре разгорелся так ярко, что стал источником пожара, пришел с запада. Солнце, разжегшее во Франции огромный костер, в огне которого устрашенные народы прочли написанное кровавыми буквами слово «республика», взошло в Америке. Итак, собрания, посвященные политике, происходили чаще, чем можно было бы предположить. Люди, явившиеся неизвестно откуда, безвестные апостолы невидимого бога, скитались по городам и весям, сея повсюду семена свободы. Правительство, дотоле действовавшее так, словно его поразила слепота, пыталось взглянуть правде в глаза. Те, кто стоял во главе огромного механизма, именуемого государственным аппаратом, чувствовали, что некоторые части машины по непонятной причине отказывают. Сопротивление охватило все умы, хотя руки еще бездействовали; невидимое, оно было, однако, ощутимым, заметным, грозным, причем особенно грозным оттого, что, подобно привидениям, оставалось неуловимым и его можно было угадать, но нельзя было поймать.