***
На улице уже темнеет. Солнце садится за горизонт, заливая небо жёлтым, затем оранжевым, плавно переходящим в красный цвет. День заканчивается. Сегодня мы хорошо поели, впервые сыты все. Даже кошак Прим. Он не мяукает, что хочет ещё кушать. Завтра жатва. Мне страшно, и не за себя, а за Прим, которая сейчас лежит прижавшись ко мне на кровати. Ей уже как две недели кошмары снятся, что она попала на игры, что именно её имя вытащили с шара, что скоро она умрёт. Ночью Прим просыпается из-за кошмаров и вся в холодном поту. Я тоже вместе с ней вскакиваю и начинаю успокаивать. Она всегда просит спеть, говорит, что мой голос успокаивает её. Правда, иногда Прим просто тихо встаёт и уходит в спальню родителей. — Девочки, спать. Завтра тяжёлый день, — усталым голосом говорит папа. — Да, конечно. Спокойной ночи, — с закрытыми глазами желаю отцу. — Спокойной ночи, — тихо вздыхая закрывает дверь комнаты и удаляется. — Китнисс, — внезапно подаёт голос Прим. Я думала, что она уже спит. Притворщица. — Да, утёнок? — А что… если я, — резко обрываю Прим и говорю: — Нет, утёнок, ты не попадёшь на игры, я не позволю. Я защищу тебя, — целую её в макушку. — А теперь спать. — Хорошо, Китнисс. Я тебя люблю, — тихо шепчет Прим. — Я тоже люблю тебя, Прим.***
Солнце светит прямо в глаза. Сегодня я не встала, как раньше, рано, а вместе со всеми. Моя семья уже сидела на кухне. Я, быстро переодевшись, тоже пошла завтракать. — А чего это вы меня не разбудили? — наливая себе чай спрашиваю у них. — И тебе доброе утро, милая, — говорит мама, беря в рот очередную ложку невкусной каши. — Доброе. — Ты просто так сладко спала. Впервые так, кстати. Вот я и сказала маме и папе, чтобы тебя не будили, — отвечает на ранее мной заданный вопрос Прим. — Ну спасибо, — сажусь на своё обычное место. Через пятнадцать минут мы уже все поели и убрали со стола. Я решила просто прогуляться по лесу до жатвы, которая начнется в два часа дня, а сейчас только десять утра. Мама заплела мне косу, я надела те же охотничьи ботики, брюки и рубашку. На улице было удивительно тихо. Сегодня все сидят дома, никто не работает, так как Голодные игры — это «праздник» для Капитолия. Оказавшись в лесу, я почувствовала свободу. Я дышала в полные лёгкие. Хотя… это всего лишь иллюзия свободы. Даже если я сбегу отсюда, меня найдут. Оторвут язык, как минимум. И семью оставить не смогу — это выше моих сил. Полежав на поляне, окружённой густыми кустами, я собрала свои силы и пошла домой. Время уже где-то пол двенадцатого. Придя домой, я начала приготавливаться к жатве. Мама мне погладила одежду и положила на кровать. Это было её старое голубое платье. Я быстро надела её и мама заново заплела мне косу, потому что та растрепалась. В комнату заходит Прим: на ней моя блузка и длинная юбка ниже колен. Я надела их на свою первую жатву. — Ты прекрасно выглядишь, утёнок, — щепнув за носик, я поцеловала её в щеку. — Ты такая красивая. Хотела бы я быть такой, как ты, — тихо выдыхает Прим. — Нет, Прим. Это я хочу быть такой, как ты, — сажусь возле неё и пытаюсь приободрить. Я заметила, что край блузки выбился наружу.— Смотри, подбери хвост, утёнок, — стараюсь, чтобы мой голос прозвучал спокойно и заправляю блузку. — Кря-кря, — крякает Прим и смеётся. — Кря-кря и тебе, — отвечаю я и тоже смеюсь — так, как могу смеяться только рядом с Прим. Как трудно ей будет пережить следующие часы, свою первую Жатву. Она почти в безопасности, — если тут вообще кто-то в безопасности, — ее имя внесли только один раз, по возрасту. Но Прим больше боится за меня. Боится того, о чем даже думать не хочется. Я всегда пытаюсь защищать Прим, но здесь я бессильна. Боль, которую чувствует сестра, передается и мне, и я боюсь, что она это заметит. Внезапно, в комнату заходит папа: — Вижу, вам тут весело, — улыбается он и подходит к нам с Прим, обнимает. — Вы обе выглядите прекрасно. — Да. Вы обе наши красавицы, — поддерживает его мама и тоже обнимает нас. Я знаю. Им обоим страшно, ведь скоро они отправят своих детей на испытание удачи. Выпадет ли наше имя, отправимся ли мы на верную смерть, никто не знает. — Так, девочки, время уже. Опаздывать нельзя, вам ещё нужно успеть записаться. — Конечно, — говорю я и мы все вместе выходим из дома. В час мы направляемся к площади. Присутствовать должны все, разве что кто-то при смерти. Служаки вечером пройдут проверят, и если это не так — посадят в тюрьму. Плохо, что Жатву проводят именно на площади — единственном приятном месте во всем Дистрикте-12. Площадь окружена магазинчиками, и в базарный день, да еще если погода хорошая, чувствуешь себя здесь как на празднике. Сегодня площадь выглядит зловеще — даром что флагов кругом навешали. И телевизионщики с камерами, рассевшиеся, как стервятники на крышах, настроения не поднимают. Люди молча, гуськом подходят к чиновнику и записываются — так Капитолий заодно и население подсчитывает. Тех, кому от двенадцати до восемнадцати, расставляют группами по возрасту на огражденных веревками площадках — старших впереди, младших, как Прим, сзади. Родственники, крепко держась за руки, выстраиваются по периметру. Среди них вижу волнующихся маму и папу. Я киваю им, что всё хорошо. И они мне в ответ. Людей всё больше и больше, аж дышать нечем. Может быть площадь и довольно большая, но поместить восьмитысячное население Дистрикта-12 она не смогла. Опоздавших направляют на соседние улицы. Они будут следить за происходящим через экран. Жатва транслируется по всей стране в прямом эфире. Я оказываюсь среди сверстников из Шлака. Мы коротко киваем друг другу и устремляем внимание на временную сцену перед Домом правосудия. На сцене — три стула, кафедра и два больших стеклянных шара — для мальчиков и для девочек. Я не отрываясь смотрю на полоски бумаги в девичьем шаре. На пяти из них, аккуратным почерком выведено: «Китнисс Эвердин». На двух из стульев сидит мэр Андерси, высокий лысеющий господин. Возле микрофона стоит приехавшая из Капитолия Эффи Бряк, женщина-сопроводилеть, ответственная за наш дистрик — с розовыми волосами, в светло-зеленом костюме и с жуткой белозубой улыбкой на лице. Эти трое что-то переговариваются между собой, озабоченно поглядывая на не занятый третий стул. Как только часы покажут два, мэр выходит к кафедре и начинает свою речь. Одну и ту же, что повторяется уже не один год. Он рассказывает историю Панема. О стране, которая возникла из пепла на том месте, что когда-то называли Северная Америка. Как всегда перечисляет катастрофы: засухи, ураганы, пожары, моря, вышедшие из берегов и поглотившие так много земли, жестокие войны за жалкие остатки ресурсов. И то, что итогом стал Панем — его сияющий Капитолий, окаймленный тринадцатью дистриктами, принесший мир и благоденствие своим гражданам. Но потом, настали Темные Времена. Бунт, мятеж дистриктов против столицы. Двенадцать дистриктов были повержены, а тринадцатый — был просто стёрт с лица земли. Будто бы его никогда и не было. С вероломными дистриктами был заключен договор, снова гарантировавший мир и давший нам «Голодные игры» в качестве напоминания и предостережения, дабы никогда впредь не наступали Темные Времена. Правила просты: в наказание за мятеж, каждый из двенадцати дистриктов обязан раз в год предоставлять для участия в Играх одну девушку и одного юношу — трибутов. Двадцать четыре трибута со всех дистриктов помещают на огромную открытую арену: там может быть все что угодно — от раскаленных песков до ледяных просторов. Там, в течение нескольких недель, они должны сражаться друг с другом не на жизнь, а на смерть. Последний оставшийся в живых выигрывает. Через эти игры, где детей заставляют убивать друг друга у всех на глазах, Капитолий показывает на сколько велика его власть над нами, и как мало у нас шансов выжить, вздумай мы ещё раз взбунтоваться. Что бы не говорил Капитолий, мы слышим лишь одно: «Мы забираем ваших детей, мы приносим их в жерту и вы ничего не сможете с этим поделать. Попробуйте только пальцем пошевелить, и мы уничтожим вас так же, как и Дистрикт-13». Для капитолийцев — это праздник, спортивное соревнование, в котором дистрикты выступают соперниками. Ну, а для нас — это кошмар на яву, самый ужасный день, которого мы боимся, как смерти. Победителю игр обеспечивают безбедную жизнь в родном дистрикте, а сам дистрикт усыпыют наградами целый год. Это зерно, масло, даже лакомство вроде сахара. Так Капитолий показывает свою щедрость выигравшему дистрикту, пока остальные умирают от голода. — Это время раскаяния и время радости, — нараспев возглашает мэр. Затем, он упоминает бывших победителей игр. За семьдесят четыре года их было всего два. Один всё ещё жив. Его зовут — Хеймитч Эбернети, немолодой мужчина с брюшком, который как раз поднимается на сцену. Пошатываясь и горланя что-то невразумительное, он грузно падает на третий стул. Успел нализаться. Толпа приветствует его жидкими аплодисментами, а он вовсю старается облапить Эффи Бряк, так что той едва удается вывернуться. Мэр явно огорчён, ведь церемонию показывают на весь Панем. И сейчас, наверное, кому не лень, смеются над нами. Пытаясь вернуть всё внимание к жатве, он поспешно представляет Эффи Бряк. Как всегда оптимистичная, бодрая и неунывающая. Она выходит на кафедру и произносит своё фирменное: «Поздравляю с Голодными Играми! И пусть удача, всегда будет с вами!» Её розовый парик после встречи с Хеймитчем слегка сдвинулся набок. Покончив с приветствием, Эффи говорит, какая для неё честь присутствовать среди нас, хотя каждый из нас понимает, что она ждёт не дождаться когда же её переведут в более престижный дистрикт, где победители как победители, а не пьяницы которые плюс ещё лапают тебя перед всей страной. Сквозь толпу я ищу Пита и Прим. Пит стоит уверенно, не то, что Прим. Она вся трясется. Хотела бы я подойти к ней и успокоить, но нельзя. Наступило время для жеребьевки. — И так, по традиции дамы вперёд! — взвизгивает Эффи и семенит к девичьему шару. Она опускает глубоко в шар свою руку и вытаскивает один листок. Толпа застывает, не дышит. Кто же? Кто же первый трибут Дистрикта-12? Кто же отправится на верную смерть? От страха живот сводит, голова кружится. Я как заведённая: только бы не я, только бы не я. Эффи подходит к кафедре, расправляет листок и ясным голосом оглашает имя: — Примроуз Эвердин! «Примроуз? Что? Это какая-то ошибка! Нет! Всё не так!» — хотела сказать я, но горло перехватило, не могу издать ни единого звука. В голове стучит имя сестры. Как так то? Её имя на одном листке из тысяч! Лучший расклад! Я даже не думала о ней. Кто-то хватает меня за локоть, какая-то девочка из Шлака. Видимо, я начала падать, а она меня поддержала. Сзади доносился ропот толпы — самая большая несправедливость, когда кто-то выпадает из младших. Опять ищу в толпе Прим. Она вся бледная и испуганная. С плотно сжатыми кулочками, Прим медленно, на негнущихся ногах бредёт к сцене, попутно заправляя свою блузку, которая опять торчит сзади как утиный хвост. Резко, меня как будто током шибануло, выбегаю из толпы: — Прим! — дрожащим голосом кричу. — Прим! — уже более уверенным. Я хочу догнать Прим, но мне не дают дорогу миротворцы. Они сдерживают меня, и я из оставшихся сил кричу: — Я добраволец! Я хочу участвовать в Играх! На сцене и в толпе все в замешательстве. Доброволецев в нашем Дистрикте-12 никогда не было. И никто не знал, что надо делать в таких случаях. По правилам, после того, как объявлено имя трибута, другой юноша или другая девушка (смотря по тому, из какого шара был взят листок) может выразить желание занять его место. В некоторых дистриктах, где победа в Играх считается большой честью и многие готовы рискнуть ради нее жизнью, стать добровольцем не так просто. Но поскольку у нас слово «трибут» значит почти то же, что «труп»… — Чудесно! — восклицает Эффи Бряк. — Но мне кажется… Что сначало надо представить победителя жатвы, а затем только спрашивать есть ли доброволец. И если кто-то изъявит желание, то конечно же… — всё более неуверенно продолжает женщина. — Да какая разница? — вмешиваться мэр. Он смотрит на меня с состраданием. — Какая разница? — ворчливо повторяет мэр. — Пусть идёт. Когда я собралась подняться на сцену, Прим своими маленькими ручонками, как клещ, вципилась в меня и исступлённо кричит: — Китнисс! Нет! Не уходи! Не надо! Пожалуйста, Китнисс! — Прим, отпусти! — приказываю грубым тоном, потому что я сама боюсь не выдержать и расплакаться. Вечером будут показывать повтор жатвы. Я бы не хотела, что бы они увидели мои слезы и думали, что я лёгкая мишень, что я слабая. Нет. Никому не дам посмотреть на это. — Пусти! Меня оттаскивают от Прим и ведут на сцену. Когда поднималась на сцену, я видела, как Прим пытается выбраться из рук мамы. А отец что-то шептал Прим на ухо. Она успокоилась, слава богу. Если бы я видела, что она до сих пор плачет, я бы не выдержала. Стискиваю зубы и держу свои слезы при себе. — Браво! Вот он! Дух Игр! — довольно ликует Эффи. — Как тебя зовут? — спрашивает она, но я всё ещё смотрю на то, как родители пытаются упокоить Прим. — Как тебя зовут? — повторяет женщина. Я с трудом сглатываю комок в горле и дрожащим голосом произношу: — Китнисс Эвердин. — Готова поспорить, это твоя сестрёнка. Давайте поприветствуем нового трибута Дистрикта-12! — заливается Эффи. Никто не заопладировал. Даже те, кто принимал ставки, кому давно на всех наплевать. Многие, наверное, знают меня по рынку, или знают моего отца, а кто-то встречал Прим и не мог не проникнуться к ней симпатией. Я стою ни жива ни мертва, пока многотысячная толпа застывает в единственно доступном нам акте своеволия — молчании. Молчании, которое лучше всяких слов говорит: мы не согласны, мы не на вашей стороне, это несправедливо. Что-то было не так. С той самой минуты, когда я встала вместо Прим. Я почувствовала, что обрела ценность. Один парень поднёс к губам три средних пальца левой руки и протягивает в мою сторону, затем ещё один, и ещё один, а потом почти все на площади показывают этот жест. Древний жест, который используется только в нашем дистрикте и очень редко; иногда его можно увидеть на похоронах. Это знак признательности, уважения и восхищения. Им прощаются с тем, кого любят. Вот теперь точно расплачусь, но к счастью, со стула встаёт Хеймитч, ковыляясь и шатаясь, что бы поздравить. — Ты… молодец. Ты не трус, как они, — шепчет он мне в ухо. От него несёт спиртным и он кажется не мылся. Что он имел ввиду под «как они»? Или точнее кого? Людей дистрикта или же Капитолий? Но вот хотела я об этом его спросить, как он падает со сцены и его сразу же уносят на носилках. Если выживу, никогда не заведу детей. Не здесь. Ни за что. Жить в страхе, что твоего ребенка отправят убивать для шоу. Нет! — Какой интересный день! — щебечет Эффи, одновременно поправляя свой парик, который опасно накренился вправо. — Теперь очередь парней! — всё ещё поправляя парик, она бодро идёт к шару и вытаскивает первый попавшийся листок. Обратно идёт к микрофону, а я думаю: «Кто же мой брат по несчастью?» Она раскрывает листок и произносит имя юноши: — Пит Мелларк! У меня ноги подкашиваются, трудно дышать, снова кружится голова, но я держусь. Опять любимого человека хотят отправить на смерть. И я тут бессильна. Как так то? Почему судьба выбрала именно их? Она хочет испытать меня на прочность? Как же я хочу вызваться добровольцем и за Пита, и за Прим. Но нельзя! В толпе вижу Тэру. На её лице ужас, и она вот вот заплачет, как и я. Она смотрит то на меня, то на поднимающегося по лестнице Пита. Мне сейчас нас обеих жаль. Когда Пит наконец-то поднялся на сцену, Эффи всё ещё бодрым голосом спрашивает: — Добровольцы? Есть у кого желание участвовать в Играх? — желание? Его никогда и не было. — Ну тогда позвольте предствить наших трибутов, которые будут представлять наш Дистрикт-12 на ежегодных Голодных Играх! Китнисс Эвердин и Пит Мелларк! «Неужели никто не заменит Пита? Как так? А как же братья? Они что, не хотят защитить своего родного брата?» — крутилось у меня в голове. Я почти уверена, если бы была возможность, Тэра бы откликнулась, но нельзя. — Пожмите друг другу руки! — возглашает Эффи, когда Пит уже поднялся на сцену. Он неуверенно поворачивается ко мне и мы жмём друг другу руки. — Удачи, — шепчу я. — И тебе тоже, — шепчет он в ответ.