Летние грезы в записной книжке

      Летние ночи коротки, но, когда Феличиано открыл глаза от странного предчувствия, накрывшего его на границе сна и пробуждения, за окном еще было темно. Людвиг спал, дыхание его было неспокойным и сбивчивым. Из полуоткрытого окна струился воздух с запахом надвигающейся грозы, и Феличиано показалось, что именно приближение бури разбудило его. Холод пробежал вверх по его ногам, он съежился, перевернулся на бок и прижался ближе к Людвигу.       Еще не конец. Если вчерашние слова не потеряли силу, у них будет время побыть вдвоем на побережье.       Ночные слова слишком часто теряют силу утром. Приходит рассвет, и двое смотрят друг на друга так, словно впервые видят или никак не могут узнать. Грозовой ливень смоет с пыльных улиц все следы, что они оставили позавчера. Город остынет вместе с пылающим разумом. Феличиано поцеловал Людвига в щеку и ощутил солоноватый привкус где–то глубже основания языка.       Дорогой Людвиг!       Прости, что обманул тебя. Мне мало этой ночи, и только печальное прошлое убеждает меня в том, что скоро я смогу тебя забыть. Мы знаем, что каждый следующий опыт любви нам видится выше и сильнее предыдущего. Иначе, любовь потеряла бы остатки своей ценности. Я не мог узнать тебя за то короткое время, отведенное нам, но мне кажется, что я знаю тебя. По крайней мере, мне хочется этого. Ты похож на те абстрактные образы, которые я рисовал в своих тетрадях. Ты похож на мальчика, который первым меня поцеловал. Когда ты поздоровался, зайдя в наш ресторан, я будто бы узнал твой голос, еще не видя лица. Я хочу, чтобы наша встреча была той самой судьбой, о которой пишут в книжках, но понимаю, что сам подбираю тому доказательства. Наверное, ты считаешь меня легкомысленным и распутным, но теперь я уже могу признаться – ты первый мужчина, с которым я был. Уверен, ты не стал бы со мной связываться, знай об этом заранее. Не потому, что ты боишься какой–то ответственности, а потому, что все первое становится сакральным. А тебе, наверняка, не хочется оставлять в моей жизни сколько–нибудь важный след. Надеюсь, что ты найдешь эту страницу уже после того, как окажешься дома. Не буду обещать ждать тебя и загадывать на будущее. Сегодня двадцатое июля две тысячи восемнадцатого года. Я, Феличиано Варгас, одновременно счастлив и печален от того, что влюблен в тебя. Спасибо за то, что был рядом.       Феличиано закрыл записную книжку и сунул ее обратно в сумку Людвига. Короткое послание маленьким секретом притаилось среди списков дел и телефонных номеров. Феличиано хотел приписать в конце свой номер, но делать этого не стал. Пришлось бы ждать звонка и каждый вечер разочаровываться от того, что телефон весь день молчал. Или наоборот – звонков от бывших любовников стоит ждать ночами?       Буря за окном набирала обороты. В прорезях штор сверкали частые вспышки молний, и дождь стоят сплошной шумящей стеной. Феличиано слышал, как встала в своей комнате мать. Ее скрипучие шаги прошли к углу гостиной, к тому месту, где на белой стене чернело распятье. В грозу сеньоре Варгас не спалось, ей чудился божий гнев, и она всегда поднималась, чтобы помолиться. Феличиано завернулся в плед и замер около дверей. Сквозь грохот стихии он едва улавливал монотонное бормотание матери. Ее молитвы пробуждали в нем дремотно–болезненные ощущения из детства. Часто не веря докторам, сеньора Варгас склонялась над его кроватью, щупала мягкими ладонями его щеки, поила горькими травяными настойками и шептала слова, древние как эра, в которую все мы живем. Феличиано слушал ее сквозь жар, смотрел на нее через пелену лихорадочных слез. Кривые тени гриппозных бесов стояли у изголовья и корчились на каждом Amen.        Мама, если бы твои молитвы всегда помогали, я был бы счастливым.       Молитва, стихия, архитектура заката мрачного средневековья – Феличиано подумалось, что в этом городе времени не существует. Дни его все так же ленивы и тягучи, словно нет вокруг стремительного мира, где информация преодолевает океаны за доли секунд. Дом семьи Варгас бесконечно стар, его стены помнят дни, когда не было еще единой Италии. Сам Феличиано не мог бы сказать, когда точно построили их родовое гнездо. Дед говорил, что его дед жил здесь с рождения. Мать постоянно ворчала на сына за бесполезность в ремонтных работах, боялась, что детям Феличиано (она надеялась на их появление) негде будет расти. Этот дом и этот город казались Феличиано вечными, неизменными. Они были его миром, его убежищем и любимой тюремной камерой. Он обернулся и остановил взгляд на Людвиге. Пожалуй, этот человек был единственным доказательством существования мира за пределами тосканских полей и отцовских плантаций на юге. Виноградники кузена Франческо во Франции хоть и находились за тридевять земель, не отличались принципиально ничем от неспешных, раскаленных родных краев. Феличиано знал о мире Людвига столь же мало, сколько смертные знают о Рае и Аде. Что–то читал, что–то видел по телевизору. В голове его стереотипные серьезные немцы с кожаными деловыми портфелями суетно носились по городским улицам, ловили на ходу такси, катались в сдержанных и добротных автомобилях, говорили свои холодные прерывистые речи и пили пиво в вечерних барах после тяжелых дневных переговоров. Феличиано позволил себе мысленно вписаться в этот воображаемый мир, но вышло совсем нелепо.       Неважно. Каждому свое место.       Тихо, чтобы не отвлечь мать, Феличиано пересек гостиную и прошел в комнату Кьяры. Сестра не спала, укачивала малыша Тони, проснувшегося от грома.       – Ты чего в такую рань поднялся? – спросила она шепотом.       – Не спится.       – Он у нас?       – Да.       – Все в порядке?       Феличиано хотел дать быстрый утвердительный ответ, но воздух застрял в горле. На самом деле, в порядке далеко не все, и все не так просто, как казалось вначале. В затянувшейся тишине Феличиано вдруг услышал свой плач, а после по–матерински мягкий голос Кьяры:       – Плачь, братик, здесь никто тебя не осудит.       Руки Кьяры обняли Феличиано, он почувствовал щекой ее теплое плечо. Как–то быстро из вечного подростка она превратилась во вторую сеньору Варгас. Малыш Тони спал на кровати под боком у старого плюшевого зайца. Тени от дождя играли на его крохотном сморщенном лице и на серых простынях.       – Это пройдет, ты знаешь, – говорила Кьяра и гладила волосы брата.       – Не хочу, чтобы проходило… Я никогда раньше…       – Мы еще так молоды, у нас много чего не было раньше.       – Зачем я начал это? Не нужно было с ним разговаривать. Пусть бы он ушел…       – Какой же ты ребенок, Феличиано. Совсем не умеешь терпеть боль. Почему ты плачешь? Случилось что–то плохое?       – Пока нет. Но он уедет скоро, и…       – Он не улетает обживать Марс. Вы можете встретиться в любой момент, как только появится время.       – Ты ведь знаешь, что у этих туристов вечно нет времени. Там ему некогда будет даже вспомнить…       – С чего ты взял? Сам огорчился от истории, которую придумал. Глупый братец! Еще три дня назад ты боялся даже заговорить с ним, а сейчас он спит в твоей комнате, куда сам и пришел. Что предвещает беду? Я знаю, что тебе не везло в любви, но, может быть, сама судьба отводила от тебя лишних людей. Быстрее успокаивайся и возвращайся к нему. Ему пока рано знать, что ты истеричка.       Словно из воздуха в руках Кьяры появились салфетки, и она быстро утерла слезы со щек брата.       – Ты идиот, Феличиано. Смирись и запомни, что все дурные мысли у тебя только от глупости. И если этот немец сделает тебе что–то плохое, он идиот вдвойне, потому что так он упустит главное солнышко в своей жизни. А теперь проваливай. Я спать хочу.       Кьяра улыбнулась своей особенной лягушачьей улыбкой, от которой на сердце Феличиано всегда наступал покой. Он выдохнул и смог улыбнуться в ответ. Жестом Кьяра поторопила его уйти.       Почему–то в гостиной дождь звучал сильнее. Возможно, сеньора Варгас была права, когда говорила, что окна здесь совсем прогнили. Но не исключено, что сам Юпитер не решался шуметь в комнате, где спал малыш Тони. В темноте гостиной Феличиано не сразу разглядел мать, но, когда очередная молния озарила окна, он увидел, что женщина сидит в кресле, и позади нее стоит еще одна фигура. В контексте тяжелой старинной мебели сцена обрела пугающе готический характер, мистический свет и расстановка теней складывались в многоплановую композицию, слишком прекрасную для реального мира. Феличиано застыл на месте, пытаясь вернуться в рациональное состояние.       – Подойди, сынок, – голос сеньоры Варгас прозвучал как–то сухо и мертво, словно подыгрывая мрачной атмосфере момента.       Феличиано сделал пару неуверенных шагов. Фигура за спиной матери обрела черты Людвига, но легче от этого не стало. Призраки не страшили Феличиано так, как серьезные разговоры.       – Вы собираетесь ехать к морю? – спросила мать все так же холодно.       – Да, я хотел бы поехать…       – Ты не можешь оставить нас сейчас, сынок. Кьяре нужно время на восстановление, она не будет помогать мне в ресторане.       – Эта поездка не затянется…       – Как я могу тебе верить? Ты не раз доказывал свое сумасбродство. Что будет, если после моря этот молодой человек позовет тебя с собой? Ты бросишь семью?       – Вот оно что! – Феличиано вдруг почувствовал в себе небывалую уверенность, смог даже выпрямить спину. – Ты просто боишься отпустить меня от свое юбки! Не в работе дело…       – Как ты разговариваешь с матерью! – сеньора Варгас резко вскочила с кресла и в конце фразы сорвалась на крик.       Феличиано невольно улыбнулся. Если мать орет во весь голос, значит, все не так уж плохо. По крайней мере, она в себе.       – Мама, я уже не подросток. Я не собираюсь затевать побег…       – Нет, ты подросток! Ты всегда останешься глупым мальчишкой!       – Тебе так хочется думать. Ты ищешь лазейки, чтобы оставить меня рядом с собой.       – Мне не нужны лазейки. Я просто запрещаю тебе ехать с ним!       – Тогда запри меня или сдай в изолятор дяди Марко. Иначе, я все равно уеду. Твое разрешение мне не нужно!       От возмущения сеньора Варгас едва не задохнулась. В немом вдохе она схватилась сначала за грудь, а потом за книгу на журнальном столике. Увесистый томик сонетов тут же полетел в Феличиано.       – Боже, сеньора, прошу… – Людвиг не смог сформулировать просьбу до конца, и просто схватил женщину за плечи. С небывалой силой она рванула вперед, и он с трудом сумел ее удержать.       – Пусти меня! Я поколочу этого неблагодарного мальчишку!       – Давай, мама! Сказать тебе все равно больше нечего.       – Сеньора Варгас, пожалуйста, сядьте. Мы можем все обсудить спокойно.       – Как такое вообще можно обсуждать?! Ты забираешь у меня ребенка, не спрашивая разрешения.       Изловчившись, женщина укусила Людвига за плечо.       – Мама, ты сумасшедшая!       – Это вы, глупые дети, сводите меня с ума!       Наконец, сеньора Варгас вырвалась и набросилась на сына с кулаками. Феличиано не пытался уворчиваться, лишь прикрывался, если она норовила попасть ему по лицу.       – Чего вы так орете? Разбудите ребенка!       Голос Кьяры прозвучал не менее громко. Людвиг взглянул на нее с надеждой на спасение, но вместо того, чтобы успокоить конфликт, девушка в него влилась. Слишком резво для недавней роженицы она вцепилась в мать и потянула ее на себя.       – Пусти его!       – Вы все против меня! Неблагодарные дети! Кого я воспитала? Позор мне!       – Мама, не вопи! Это ты нас позоришь…       – Дочь пошла по рукам, сын спит с мужчинами…       – Мама, я не ходила по рукам! Просто залетела. Ты и сама говорила, что замуж вышла далеко не девственницей.       – Не смей припоминать мне мои грехи! Я каялась в этом на исповеди.       – Вот и мы с Феличиано покаемся, но сначала он съездит к морю.       – И не вернется!       Постепенно спор сливался в один сплошной крик. Сеньора Варгас била Феличиано маленькими кулачками по рукам и груди, Кьяра безрезультатно тянула ее в сторону, Феличиано просто стоял и лишь изредка выкрикивал какие–то возражения. Вскоре к воплям прибавились женские рыдания, и Людвиг окончательно потерял суть происходящего. Иногда он улавливал отдельные членораздельные фразы о каких–то грешках прошлого, оскорбительные выражения и тут же идущие за ними признания в любви.       – Южная кровь, – выдохнул он и отвернулся.       Ругань смешалась с раскатами грома.       – Я положила жизнь на ваш алтарь!       – Мама, мы любим тебя, но…       – Заткнитесь оба! Тони спит.       – Ни капли сочувствия в этом доме!       Краем глаза Людвиг заметил движение в дальнем конце гостиной. Он чуть заметно вздрогнул и поднял взгляд на дверной проем. В нем стоял темноволосый молодой человек в потрепанном и промокшем спортивном костюме и с большой тряпичной сумкой в руках. Он явно испытывал то же замешательство, что и Людвиг, и никак не решался дать о себе знать.       – У вас гости! – собравшись, крикнул Людвиг во весь голос, и шум как–то резко оборвался.       Женщины не сразу поняли, куда смотреть, Феличиано же вообще не изменился в лице и продолжил стоять спиной ко входу. Какое–то время в гостиной стояла относительная тишина. Даже дождь перестал казаться таким громким.       – Тони! – воскликнула, наконец, Кьяра и бросилась вперед.       Сумка шлепнулась на пол, и гость подхватил девушки на руки. Вместе они закружились в некоем подобии танца, и Людвигу подумалось, что он попал в финал нелепой мелодрамы.       – Ах, Тони… – то ли прошептала, то ли прошипела сеньора Варгас и двинулась вперед.       – Где же ты был? Почему не звонил? – лепетала Кьяра и покрывала лицо Тони поцелуями.       – Всего и не рассказать так сразу, солнце мое! У меня украли документы, когда я был в Морокко…       – Рассказывай мне сказки Венского леса, Иуда! – громом прогремела сеньора Варгас. – Я много их наслушалась за свои годы. Скажи еще, что украли деньги, которые ты заработал на свадьбу.       – Ну, да… Украли все, и я…       – Боялся показать свой тощий зад на пороге приличного дома? И что же сейчас поменялось? Тебе стало нечего есть, и ты решил пожить у этой дурочки на шее? Знай же…       – Мама! ***       – Сама судьба привела этого Тони в такой момент, – сказал вдруг ни с того ни с сего Феличиано и лениво потянулся.       Море шумело у самых ног, вечерний пляж был тих и пуст. Людвиг смотрел на линию горизонта, туда, где солнце таяло, как кусочек сливочного масла. Ему думалось что–то неопределенно приятное, он пребывал в состоянии младенческой неги. Феличиано положил голову на его колени, чем–то он напоминал ему кота, хотелось почесать за ушком.       – Да, сама судьба, – проговорил Людвиг.       – Он поможет маме в ресторане. И станет для нее главным злодеем на ближайшие дни. Так удачно он взял на себя наши с тобой функции.       Кажется, Людвиг беззвучно рассмеялся.       – Сама судьба… – протянул он отстраненно и опустил взгляд на Феличиано.       – Ты так смотришь на меня, будто и вправду влюблен.       – Тебе кажется. Это сейчас не принято.       – Тогда не смотри на меня. У нас в Италии в этом плане народ консервативен, влюбляются, как в старые–добрые времена. Я даже сонеты одно время писал.       – И я когда–то пытался писать стихи. Гильберт смеялся над ними. Это была первая детская любовь и стихи без рифм и ритма.       – И кому же ты их посвящал?       – Одной девочке с «солнечно–оливковыми глазами».       – Солнечные оливки… Звучит по–итальяски.       – Я и встретил ее в Италии летом две тысячи четвертого года. Мы тогда отдыхали здесь всей семьей.       – Сколько же тебе было тогда?       – Восемь.       – Ого, я думал, ты старше. Выглядишь таким серьезным. Выходит, мы ровесники.       – А я думал, что ты младше. Такой дурак. До последнего не верил, что тебе есть восемнадцать.       – И что там про девочку с глазами–оливками?       – Мама захотела перед тем, как вернуться, заехать на денек во Флоренцию. Посмотреть на Венеру Боттичелли. Она у меня большой любитель живописи, но во Флоренции до этого была только в студенчестве. Мы остановились в том же отеле, в котором я остановился в этот раз. Вечером отправились на прогулку, перешли мост, долго бродили по старым улочкам. Мне кажется, в этот раз я пошел через мост отчасти для того, чтобы все повторилось.       – Уже ревную.       – Тогда мы попали на вечер танцев в каком–то внутреннем дворике. Случайно. Родителям там очень понравилось, они убедили нас с братом остаться. И брат тут же нашел себе подружку. Тогда ему было тринадцать, и он казался мне очень взрослым. Я не хотел от него отставать и, когда заиграла медленная музыка, тоже подошел к какой–то девочке, пригласил ее. Она была очень стеснительной, все время старалась смотреть в сторону. А я все пытался посмотреть ей в глаза. В восемь лет можно искренне пялиться на глаза.       – Думаю, у нее тогда больше не на что было пялиться.       – Она вся была такая неловкая. Меня с детства водили на занятия по танцам, но с ней я никак не мог совладать. Сам стал как неуклюжий медвежонок.       – Ты говоришь это с таким восторгом в лице. Я продолжаю ревновать.       – В конце я зачем–то попытался ее поцеловать. Вернее, я ее поцеловал в рамках мира восьмилетних детей. А потом прибежал ее отец и начал что–то кричать. Утащил ее домой за ухо. Мне было очень стыдно перед ней.       Людвиг замолк, задумавшись. Некоторое время Феличиано тоже был неподвижен и тих, а потом вдруг поменялся в лице.       – У нее было желтое платье с ромашками?       – Да, кажется… Только не говори, что знаешь ее.       Матерь Божья, так не бывает! Он не поверит ни за что…       Феличиано поднялся и сел рядом, опустив голову Людвигу на плечо. Солнце окончательно скрылось за морем, оставив лишь нежно–розовую пелену у горизонта. Ветер стал холоднее.       – Я знал ее, – проговорил Феличиано. – Она жила рядом.       – И что же с ней стало?       К облегчению Феличиано, голос Людвига прозвучал совершенно равнодушно. Значит, в невероятных историях особого смысла нет и можно не доводить разговор до конца нелепой мелодрамы.       – С ней все хорошо. Вышла замуж после школы, уехала куда–то в район Неаполя с семьей.       – Занятно.       – Растолстела ужасно.       – Правда?       – Да. Еще и дурацкую химическую завивку сделала.       – Феличиано.       – Что?       – У вас в ресторане шторы из той же ткани, что и ее платье.       Феличиано не ответил, уставился на море.       – Я не сразу заметил. Только тогда, когда провожал тебя после садов Боболи.       – Ты поэтому вернулся на следующий день?       – Отчасти. Я подумал, что так не бывает. А потом увидел это платье у вас на кухне. В ведре для мытья полов. Пока ты был занят пастой, я его даже развернуть успел.       – И на что ты намекаешь?       – Ни на что. Но у вас с сестрой разный цвет глаз.       – Ну раз уж ты ни на что не намекаешь, то и черт с ним.       – Черт с ним. Так ведь не бывает.       – Лучше посмотри, как хорошо видны звезды над морем.       – Просто сказка, а не небо.       – Да. Сказка.