Когда вода всемирного потопа...

      

Талиг, Оллария. 4 день Весенних Волн, 5 год Круга Ветра

Воздух наполнял аромат можжевельника, мяты и ползучего тимьяна, заваренного с медом и пряностями. Стоял месяц Весенних Волн, и солнце, заглядывавшее в окна, несло едва ощутимое тепло, свидетельствующее о близости настоящей весны. Тонкий луч скользнул по чеканному орнаменту чаш, ждущих своего часа подле небольшой переносной жаровни, наткнулся на бледную кожу покоящейся на столе ладони, высек несколько лиловых искр из крупного аметиста, оплетенного тяжелым серебром старинной оправы. Валентин, герцог Придд, сжал пальцы и проследил за игрой бликов в темных глубинах камня. Ожидавшийся посетитель задерживался, но задерживался незначительно. В такой день можно было простить и подобное поведение, и запах трав, почти неприличный для покоев столичного особняка Повелителей Волн. В конце концов, самое главное не имеет к этим мелочам совершенно никакого отношения... Короткий стук в дверь прервал размышления. — Монсеньор? — Да, Генрих? — Молодой господин здесь. — Проводите. Слуга бесшумно выскользнул в смежные покои, и почти тут же слуха Валентина коснулся звук шагов. Чьи-то ноги, обутые в домашние туфли, переступили по паркету, подошвы почти неслышно скользнули по отполированному дереву. — Монсеньор? Вошедший был невысок и тонок, как ивовая веточка: сходство только усиливал зеленый с серым жилет, застегнутый под самое горло. Широкие рукава рубашки благопристойно стянуты манжетами почти до самого локтя. Облачение было домашним, но при этом вполне отвечало правилам этикета, предписывающим являться пред очи главы дома в самом собранном и аккуратном виде из всех возможных. Юноша, застывший у дверей, склонил гладко причесанную голову. — Вы хотели меня видеть. Валентин привычно сдержал улыбку. Серьезность младшего всегда удивительно контрастировала с его действительным нравом, и сейчас это было особенно заметно: владея лицом достаточно, чтобы не открывать своих мыслей посторонним, от собственных родичей он скрыться все-таки не мог. — Вы не ошиблись. И, уже совсем другим тоном: — Входи, Питер. Питер-Иммануил Придд, виконт Глейберг, был похож и одновременно не похож на свою родню, включая старшего брата. Упомянутый брат, наблюдая, как младший пересекает комнату и чинно садится, устраиваясь напротив него в старинном кресле с высокой спинкой, невольно подмечал в его лице черты, почти не свойственные никому из сыновей герцога Вальтера. Разумеется, он и не думал сомневаться в добродетели матушки, но все-таки Питер не унаследовал фамильных черт в количестве, позволяющем с первого взгляда отличить представителя рода Пенья. Казалось, тот, кто задумывал его облик, хотел было сотворить очередного Придда по образу и подобию остальных, но увлекся, изменяя черты лица, добавляя цвета глазам, намечая чуть вздернутый, хотя и по-прежнему тонкий нос... И, судя по всему, безнадежно убавляя роста. Полгода, разумеется, ничего не решали, и был ещё шанс, что однажды младший догонит старших, но пока он обречен взирать на родичей снизу вверх. Что ещё, помимо внешности, могло измениться в нем? Полгода вдали от семьи и дома — это много или мало? Герцогиня Придд сказала бы, что порой достаточно дня, чтобы изменить человека навсегда, но герцогини здесь не было. Валентин жалел об этом, и не в последнюю очередь потому, что она, кажется, ладила с Питером лучше, чем это удавалось ему. — Здравствуй, брат. Надолго ли тебя отпустил твой эр? Питер улыбнулся, — коротко поднял уголок рта, чуть прищурив темно-серые глаза, — и отозвался с едва уловимым волнением в голосе: — Меня отпустили всего на пару дней. Послезавтра, на рассвете, мо... мой эр планирует вернуться к себе. Он говорит, сейчас самое подходящее время для подготовки. Валентин кивнул. Взяв с жаровни высокий кувшин, он наполнил глубокую чашу пряно пахнущим отваром и подал её брату. — Благодарю, — в широко открытых глазах мелькнуло удивление: — а ты? Валентин предпочитал вино, но сейчас налил и себе. В конце концов, предпочтения Питера, почти неприличные для отпрыска столь древнего рода, были в некотором роде продиктованы необходимостью. Младший слишком долго был вынужден глотать лечебные тинктуры, густые и горькие до рвоты, чтобы теперь осуждать его за желание взять от северных трав только лучшее. Чтобы, в конце концов, вообще осуждать его хоть за что-то. — Расскажи о своем эре, — тихо сказал Валентин. — Каким ты его находишь? Питер пригубил отвара, собираясь с мыслями, и, отставив чашу, коснулся рукой ворота, застегнутого до последнего крючка. — Адмирал Вальдес... — произнес младший, словно пробуя имя на вкус, — кажется мне человеком неоднозначным. Валентин кивнул, поощряя продолжить. — Мне кажется, что его легкомыслие — не более, чем способ общения. Человек столь... неразумный или откровенно безумный не одержал бы тех побед, что одержал он. Это маска, — припечатал Питер. — Такая же, как... Он взглянул в лицо Валентину, и прояснять не понадобилось. Герцог знал, что за время разговора ни одна мышца на его лице не сместилась более необходимого. Когда же он, наконец, прекратит подобным образом вести себя с семьей? И есть ли в этом необходимость? Одного взгляда на младшего хватило, чтобы вспомнить: несомненно, есть. Необходимость была всегда, напомнив на себе однажды так, чтобы никогда больше не сомневаться... — Валентин, не почти меня дерзким... я должен знать, — сказал Питер, прерывая затянувшееся молчание. — Как вышло, что он взял меня оруженосцем. Была ли это семейная договоренность? — Чистая импровизация господина вице-адмирала, — уверил Валентин. — Однако, чрезвычайно удачная. Я полагаю, пребывание на флоте пойдет тебе на пользу, если... твои замыслы не изменились. — Не изменились. Думаю, мне будет, чему научиться. И морской воздух будет полезен... — лукаво добавил он. Валентин прикрыл глаза, словно пытаясь разглядеть плавающие в золотисто-зеленой жидкости тонкие листья-иглы можжевельника. Осознание пришло и почти ощутимо сжало горло: морской воздух на корабле и на водах разнился, как небо и земля, а там, где предстоит бывать Питеру, хватит вещей куда более опасных, чем духота и цветение столицы. Сырость трюмов, туманы и холода морских просторов, скорбут и гнилая вода... даже если оруженосец вице-адмирала будет избавлен от этого, его может настигнуть шальная пуля или вражеский клинок, его, наконец, может попросту смыть за борт... Валентин размышлял над причинами, побудившими Бешеного взять оруженосца почти через десять лет после того, как предназначавшийся ему Паоло Кальявэра погиб, не завершив обучения в Лаик, и не сумел придумать ничего вразумительного. Разумеется, Ротгера Вальдеса не зря прозвали так, как прозвали, однако не могло же все в самом деле ограничиться пустой прихотью? Мелькнувшую мысль о попытке таким образом попросту убить младшего из братьев герцога Придда Валентин задушил в зародыше. Нет. Больше всего на свете ему хотелось поговорить с вице-адмиралом по душам и отправить брата в Савиньяк, под защиту виконта и виконтессы Сэ, но этого нельзя было делать ни в коем случае. Не стоит превращаться в глупую наседку, ревниво оберегающую своих птенцов от ужасов мира. Его страх — это исключительно его дело. — Разумеется, — сказал он. — Морской воздух, упражнения, свобода нравов... Младший прищурился. — Только не говори мне, что собираешься хранить серьезность и благоразумие в обществе господина Вальдеса. — Не думаю, что это возможно... — протянул брат. — Но, Фельтин... не будет ли это слишком уж неблагоразумно? Тонкие бледные пальцы пробежали по отделке ворота. — Мне кажется... Валентин выпрямился в кресле. — Ничего, — коротко улыбнулся младший. — Мне кажется, я действительно не смогу... достойно себя вести. — Не думаю, что ты в состоянии учинить что-нибудь достаточно недостойное, — тихо сказал Валентин. — Кроме того, как ни странно, я имею основания полагать, что общество марикьяре пойдет тебе на пользу. Научишься ходить на корабле, плавать, пить ведьмовку... Питер несколько мгновений смотрел на него, потом коротко рассмеялся. — Фельтин, я... — Будешь пребывать в обществе неотесанных варваров и со временем станешь на них похож. Не скажу, что меня это особенно огорчает. В конце концов, это намного лучше, чем... Питер глубоко вздохнул и улыбнулся уже открыто. Валентин кивнул, чувствуя, как беспокойство сменяет смутно знакомое ощущение тепла. Понадобилось полгода разлуки, чтобы понять, кого именно напоминал ему младший из братьев. — Не урони чести рода в бою и служении, — тихо сказал он, поднимаясь. Питер все ещё едва доставал ему до плеча, но обращенный вверх искрящийся взгляд был почти по-взрослому серьезен. Валентин, коротко взглянув брату в глаза, прижал его к себе и коснулся губами прохладного лба. — Удачи тебе. Кажется, от младшего уже пахло морем.