Когда вода всемирного потопа...

Гребень, смена белья, старая охотничья фляга на потрескавшемся от времени ремешке. Вино, сухари, широкий пояс: в кожу вшито несколько таллов. Травы — сухие, но для чего-то ещё сгодятся. Полотно — редкое, выцветшее от старости, но пригодное перевязать рану или помочь в иных вещах, требующих чистоты. Вдох, выдох. Эспера зажата в кулаке, рывок — ветхая цепочка выдерживает. Пусть. Пусть так. Пусть будет так. Мэратон. Кинжал в потертых ножнах, — давний спутник кого-то из предков, — ложится под плащ. Не меч, не шпага и не арбалет, но лучше, чем ничего. Плащ — серый, выцветший от времени, — покоится на постели, как второе покрывало, не отличаясь особенно от брошенного на кровать грубого одеяла, едва скрытого некогда узорным полотном. Клинок покидает ножны с тихим шелестом. Ловить одной рукой норовящие выпутаться из хватки пряди — та ещё радость, но это нужно. Нужнее, чем все, что было собрано доселе. Волосы подаются со странным тихим звуком, похожим одновременно на треск и шелест. Пряди сыплются на пол: ничего сложного, стригальщики овец занимаются этим каждый год и не один раз. Интересно, вышел бы из её волос хороший плащ или не хватило бы? Не важно. Гордость и богатство грешниц, наказание истинной эсперантистки, знак отличия и будущее пристанище насекомых лежит на полу, чуть отливая серебром в свете одинокого солнечного луча, пробивающегося сквозь низко висящие тучи. Больше в ней нет ничего красивого, ничего, что могло бы привлечь внимание. Набросить плащ, проверяя, хорошо ли скрыто лицо. Отражение в тазу для умывания показывает угловатого мальчишку с неопределенно-светлыми глазами, тощего и очень решительного. Больше здесь делать нечего. Эдвард Рид покидает дом, и шею его под одеждой жжет вылинявшая до белесой серости розовая лента. Эдвард Рид скитается по бездорожью, выспрашивая дорогу у купцов и пилигримов, ночуя на сеновалах и под открытым небом, плутая в потемках и поднимаясь вместе с солнцем. Ему не страшно погибнуть в землях, переживших Излом лишь волей Создателевой, — он видел вещи и похуже. Путь его лежит на север, туда, где небо сходится с землей на границе морской глади с бесконечностью. Эдвард Рид нанимается юнгой на саму "Астэру" — там, как всегда, нужны бесстрашные и неутомимые матросы, а юноша почти не пьет и на диво прилежен, так чего ещё желать? Эдвард драит палубу, помогает на камбузе, носится по всему кораблю, выполняя поручения старших. Он быстрее всех понимает сущность заданий, прилежней всех выполняет поручения, и это удивительным образом располагает к нему бывалых моряков: среди них, смуглых и черноволосых, он кажется маленьким и бледным даже после того, как загар придал-таки его коже приличествующий матросу оттенок. Эдвард смеется и пляшет, поет "Капитанскую дочку" и "Шестнадцать узлов", не боится ни качки, ни морских чудищ, и, конечно, издали восхищается адмиралом Вальдесом, стремительным в деле и страшным в бою. Оруженосец адмирала интересует его намного меньше. Говорят, этот мальчишка герцогского рода, и ни один из его предков не был связан с морем, хотя их дом и зовется Домом Волн. Чего от него ждать? Ни загар, ни кровь, ни соль к нему не пристают, он бледен и тощ, как былинка: одно слово — сухопутный... Эдвард думал так, пока не услышал о Ривьере. Эту историю передавали шепотом, но... Эдвард Рид наблюдал за герцогским сынком, наблюдал равнодушно, как за чайкой или облаком. Эдит Окделл, герцогская дочь, давно лишенная титулов и званий, поправляла мужскую одежду, покручивала в тонких сильных пальцах кончик моряцкой косынки, наматывая алое полотно на фаланги, и думала о том, что виконт Глейберг умен, и смел, и великодушен. Это было хорошо, и это значило, что она не ошиблась, когда увидела его впервые. На первом и единственном своем балу в столице. Это было торжество, приуроченное к четвертому году нового Круга. Все минувшие беды требовалось учесть и забыть, смыв вином и посрамив смехом, — так, наверное, думали другие, но для девиц Окделл это был первый в их жизни бал. Мать не желала возвращаться в столицу, считая подобное опасным и неразумным, дочери не смели просить: они давно вышли из возраста, в котором стоит представлять девушек ко двору, и знали свое место, однако сейчас Мирабелла Окделльская была почти вынуждена явиться в столицу, чтобы увидеть, как изменился мир, и встретиться со старшей дочерью, давно лишенной материнского благословения. Регент Алва, враг их семьи, не потерпел бы отказа. Эдит знала, что в столице их не ждет ничего хорошего, — как бы не относился к ним свет, ничто и никто не сможет пробить броню герцогини Мирабеллы, утешить её скорбь и погасить её гнев. Их семья была в опале, хотя Эдит, после стольких лет, едва могла вспомнить мятежника-отца и не знала, в чем вина брата, некогда убитого регентом. Навряд ли кому-то были интересны воспоминания младшей дочери угасшего рода. Они вступали под своды столицы, как на плаху. И сам бал не мог быть страшнее подготовки к нему. Бал был грехом, бал не должен был приносить радости, они прибыли лишь для того, чтобы все видели: последние из рода Окделл тверды и незыблемы в своем нежелании преклонять колени перед убийцей своих родичей, и это должно было быть ясно с первого взгляда. Мать на их глазах бросила в камин тончайшее марагонское кружево, принесенное слугами сестры, отпорола большую часть жемчугов с платьев, оставив только броши на корсаже: этикет не позволял совершенно лишить наряд отделки. Они были в трауре: мать — по мужу и сыну, они с сестрой — по отцу и брату. Их платья были серыми, с глухими воротниками, их прически были просты на грани приличия, и корсаж платья матери украшала лишь привезенная из дому траурная гагатовая брошь. Им с сестрой не досталось и того. Пребывание на балу было грехом, и следовало хотя бы не усугублять падения, но... Она видела, как муж сестры, — сын и брат соратников Алва, — кружит по залу с супругой, подхватывая её во фривольных фигурах танца, названия которого Эдит не знала и не должна была знать. Она чувствовала с трудом сдерживаемое отвращение матери и почти угадывала, что она скажет после: Айрис впала в грех, предала свою семью, продала свою честь за камни и шелка. И она, и её незаконный супруг будут гореть в Закатном пламени за свои деяния. Даже смотреть на них должно быть мерзко, — но Эдит смотрела и понимала, что виконт Сэ добр и великодушен, и в самом деле любит Айри, и если уж Создатель не дал им детей, то только оттого, что не хочет лишать их радости: сестра была больна и легко могла погибнуть в родах. Эдит ждала такая же судьба, и она совершенно об этом не печалилась: у дочери угасшего рода, лишенного земель и богатств, никогда не будет мужа, да и матушка не позволит ей выйти замуж, — слишком много вокруг навозников и тех, кто принял сторону предателей. И вряд ли найдется кто-нибудь, подобный Арно Сэ, его брату, Эмилю Лэкдеми, или... Арно Сэ смотрел на неё с другого конца зала, и рядом с ним, чуть вскинув голову, стоял невысокий молодой человек в зеленом камзоле. Эдит не успела задуматься: не прошло и минуты, как объявили аллеманду, и виконт Сэ с изысканным поклоном приблизился к матушке. Эдит, замерев, смотрела, как герцогиня Окделл принимает предложенную руку, выходит на середину залы, и её жесткая прямая фигура вливается в круг танцующих. Долго удивляться ей не дали. Легко скользнув вдоль стены, к ним подошла Айрис, сопровождаемая тем самым юношей в зеленом. — На правах друга семьи возьму на себя смелость представить вас, — проговорила сестра. Эдит едва не бросилась на неё с кулаками: значит, её все-таки хотят познакомить с каким-нибудь навозником! Неужели матушка была права, и сестра преследует свои цели? Неужели... — Питер-Иммануил Придд, виконт Глейберг, — представился юноша. — К вашим услугам, сударыня. Придд! Серые глаза, тонкое бледное лицо, гладко причесанные каштановые волосы. Следовало догадаться раньше. — Эдит Окделл. Она не знала, не желала знать, как принято отвечать на приветствие в этом обществе, не понимала, зачем вообще находится здесь, если ничего, совершенно ничего не изменит — ни этим балом, ни этим знакомством. Спрут! Сероглазый, тощий и на полголовы её ниже! Ещё чего не хватало! — Большая честь для меня... вы танцуете, Эдит? — Наша семья пребывает в трауре, — ответила Эдит так, как учила матушка. Питер-Иммануил склонил голову: — Прошу прощения. Быть может... Он заговорил о чем-то отвлеченном, о том, понравилась ли ей столица, и через несколько минут Эдит поняла, что рассказывает о Лараке. Поняла — и захлопнула рот. Нечего спрутам знать, как... что "как"? Она оглянулась: Дейдри беседовала с высоким, темноволосым молодым человеком, похожим на рыцаря с фрески. Виконт Сэ отсутствовал, но Айри была здесь, и с ней — невысокая рыжеволосая дама в светло-зеленом платье с белыми вставками. Стоило познакомиться... но, подумав об этом, она едва не пропустила появление матушки. Герцогиня Окделл шагала через залу, сопровождаемая виконтом Сэ, и было совершенно ясно: одобрить собравшихся вокруг её дочерей сомнительных кавалеров она не смогла бы, даже встань солнце на западе. Эдит вдруг почувствовала, — не в первый раз, но едва ли не впервые с такой ясностью, — желание бежать, куда глаза глядят, не считаясь с потерями. Объявили следующий танец, и она, взглянув в светлые глаза родича Приддов, произнесла неожиданно четко: — Виконт, я передумала. Конечно, ей влетело от матушки за этот танец, ей и Дейдри, посмевшей протянуть руку старшему из младших братьев герцога Придда. Но это определенно того стоило. Петер, — так его имя произносили на Севере, — сумел что-то сделать с ней, одним разговором и двумя танцами, один из которых был совершенно ей незнаком. Они вернулись в Ларак, и матушка стала ещё строже следить за ними: они больше не ели даже рыбы, не пили ничего, кроме простой воды, и проводили в молитвах целые дни, прося у Создателя смирения плоти и духа. Разум отказывался вытравливать воспоминания, дух не желал смирения, и память о бальной зале и голосе Питера иной раз грела её больше, чем тонкое одеяло, больше, чем то тепло, что они с сестрой умудрялись накопить в нетопленой спальне. И, может быть, именно оно не позволило ей погибнуть, когда случилось худшее. В конце Весенних Скал Эдит разбудил внезапный холод и раздавшийся почти тут же крик сестры. Они давно спали в одной постели, сберегая тепло, но в тот день матушка, войдя в спальню посреди ночи, стащила Дейдри с кровати за волосы, не замечая или не желая замечать, что в её руке остаются целые пряди. Эдит успела схватить мать за руку, но её сил попросту не хватило: герцогиня, словно обезумев, стряхнула младшую дочь на низкую спинку кровати, ударила по лицу, — не так, как била раньше, желая унизить, а так, словно хотела сломать шею, — и разразилась криками и бранью. Эдит не понимала решительно ничего: из слов матушки следовали вещи, её пониманию решительно недоступные, и все, что она видела, — залитое слезами лицо сестры, затем — ногти матери, полоснувшие покрасневшую щеку, и следы, на глазах наливающиеся кровью. — Просите прощения! — не своим голосом кричала Мирабелла. — Просите прощения... И она добавила ещё несколько слов, значение которых по отдельности не вызывало сомнений, а в совокупности наверняка считалось бранным. Мать за волосы отволокла Дейдри в капеллу, приказав Эдит молиться отдельно. Тогда Эдит ещё не понимала, что произошло, и не догадывалась, что сестру больше не увидит. По словам матушки, Дейдри сбежала с кем-то из проезжих офицеров. Её тело, изуродованное до неузнаваемости, обнаружили в придорожной канаве около городка Найтингейл. Герцогиня Мирабелла, — к тому моменту называть её матерью не получалось, — запретила осквернять фамильный склеп прахом предательницы и прелюбодейки, и Дейдри похоронили в Найтингейле. Навестить могилу Эдит смогла, только покинув дом. Понадобилась гибель сестры, чтобы понять, насколько далеко зашло безумие матери. Старшая погибла, но младшая решилась, — собрала вещи, обрезала волосы и назвалась Эдвардом Ридом из Южной Придды. Поступила юнгой на корабль Вальдеса, только там узнав, что Питер-Иммануил служит у вице-адмирала оруженосцем. Смотрела, сравнивала, слушала, — и понимала, что не ошиблась, сочтя родича герцогов Придд достойным человеком. Она не собиралась ничего предпринимать. Поначалу думала, что, если виконт Глейберг окажется достоин недоброй памяти своего отца, будет правильнее погибнуть в бою, но теперь... ... теперь, несколько месяцев спустя, она понимала, что стоило все-таки погибнуть. Потому что, в конце концов, все обернулось глупейшим разоблачением и водворением на берег, в дом Вальдеса, под надзор госпожи Юлианы Вейзель, тетушки адмирала. Эдит ждала из плавания теперь уже жениха, заново училась носить платья и ходить по твердой земле, готовила пирожки с черникой — и ждала подвоха. Подвох не замедлил себя явить. Госпожа Юлиана пререкалась о чем-то с герцогиней Мирабеллой, и Эдит понимала: она уступит. Уступит и отдаст её матери, как велит закон, и она, девица, запятнавшая свою честь, ничего не сможет с этим сделать. В море, в дороге, в бою был шанс выжить. В Лараке можно было только сгнить. Кинжал, пояс, моряцкая рубаха, марикьярский алый кушак, кэналлийский головной платок. Ничего лишнего. Путешествие не будет долгим. Эдит Окделл бросается к черному ходу, выбирается из сада, мчится на причал: юнга, несущий известие на корабль. Эдит Окделл отвязывает лодку, отталкивается от остовов причала. Край моря теряется где-то вдали. У неё нет ни воды, ни пищи, есть лишь кинжал, пара весел и кулон из мохового агата — подарок Питера, носившего, оказывается, его с собою с лета их знакомства в надежде когда-нибудь подарить. Подарил вот... не будет у них свадьбы, и браслетов не будет. Будет быстрая смерть или медленная. Эдит Окделл выбирает быструю смерть.