Когда вода всемирного потопа...

Море беспокоилось с самого утра. Его волны, глубокого синего цвета, посерели и отяжелели, медленно перекатываясь, с гулким стоном ударялись о борта. Питер видел со своего места в будке впередсмотрящего бесконечное серое полотно, лишенное привычного богатства оттенков и уходящее за пустой горизонт с унынием отступающей армии, и это зрелище наполняло какой-то слепой усталостью и его собственное сердце. Погладив прохладную стенку будки, он скользнул вниз, на палубу, и прислонился к мачте, выискивая взглядом адмирала Вальдеса. Бешеный подошел стремительно, разорвав серость окружающего пространства своей извечной живой силой, и, склонив голову, взглянул на оруженосца. — Докладывайте, теньент. — В поле зрения никаких видимых объектов, монсеньор. — А невидимых? — Не могу знать. Земля недостаточно близко, чтобы говорить об этом уверенно. Вальдес коротко ухмыльнулся, кивая то ли его словам, то ли собственным мыслям. — Может, ты хотя бы солнце там видел? — Не видел, монсеньор. — Там, — вице-адмирал махнул куда-то вверх, — все такое же серое? — В основном, да. Монсеньор наклонил голову, разглядывая Питера. — Тебе лучше бы спрятаться, — сказал он. — Сам почти сливаешься с этим мерзким небом. Что я скажу твоему брату, если по приезде придется объяснять, отчего ты одного цвета с... этим? Питер никогда не отличался умением держать лицо, — по крайней мере, близкие люди все равно прекрасно читали его настроение. Укрыться от других ещё можно было, от Вальдеса — нет. — Что вы имеете ввиду? — Что эта серость на тебя дурно влияет, — Вальдес тряхнул головой, откидывая с лица отросшие черные кудри, и добавил совсем иным тоном: — Может, будет шторм. Я бы на твоем месте отдохнул. — Это приказ? — Рекомендация. Питер вскинул голову, принюхиваясь к воздуху: примет шторма он не ощущал, но голова гудела, как перед грозой, и духота грозила со временем стать невыносимой. — Слушаю монсеньора. В каюте было на удивление тихо, и дышалось почти хорошо. Питер проверил оружие, сложил вещи в морском сундуке: многое следовало отнести на берег, очистить, выстирать, заменить. В самой глубине, завернутый в шелковую морисскую накидку, а поверх — в бумагу и чистое небеленое полотно, лежал кинжал с украшенной хризолитами рукоятью: подарок для Эдит, который следовало вручить в первую очередь. Конечно, если они сойдут на берег, а не потонут где-нибудь в полусотне морских хорн от Хексберг. Нет уж. Не для того они проделали такой путь. Питер закрыл сундучок и поднял с привинченного к переборке стола книгу в темно-зеленой обложке, на которой черными буквами было выбито: "Удивительные путешествия рэя Сангрэ". Оставалась пара глав, — как раз до дома, — и, забравшись с ногами в широкий гамак, Питер раскрыл книгу и углубился в чтение. Книга, несмотря на множество его собственных не менее увлекательных приключений, все ещё казалась Питеру интересной. Впрочем, были вещи, в которые удавалось верить не без труда: благородные пираты, противники рэя Сангрэ, каждый раз будили воспоминания о другом пиратском вожаке. *** Банда Диего Ривьеры впервые заявила о себе в начале Летних Скал. Смутные слухи о неком пиратском судне быстро переросли в чудовищные кривотолки, вызывавшие оторопь даже у бывалых моряков: говорили, что благородный дор Ривьера, как именовал себя пиратский вожак, промышляет грабежом береговых поселений, но не боится и торговых кораблей, держащих путь через Северное море. Подобных любителей наживы во все времена находилось великое множество, но далеко не каждый из них сжигал разграбленные поселения дотла вместе с жителями, оставляя после себя покрытые изуродованными трупами пепелища. Далеко не каждый из них имел привычку украшать свой корабль отрубленными головами. И единицы обращали на себя личное внимание Первого Адмирала Рамона Альмейды. Гнев марикьяре был тяжел, и Ривьера, сам того не ведая, призвал на свою голову настоящую бурю. Питер не видел письма, присланного эру, но знал приказ: отыскать "Белладонну", повесить всю команду, капитана обезглавить и привезти голову в Хексберг. Прежде, чем представилась возможность это сделать, им довелось увидеть множество вещей, способных вызвать праведный гнев даже в ызарге. Первую деревню они обнаружили через неделю: в небо поднимались густые клубы черного дыма, видимые издалека. К тому моменту, когда "Астэра" встала на якорь неподалеку от залива, стало совершенно ясно, что помощь здесь уже не нужна. Вальдес сам повел отряд осматривать руины, отказавшись взять с собой оруженосца, и Питеру оставалось только смотреть на сожженный поселок сверху, из будки впередсмотрящего: на высоте дым был не таким густым, хотя и по-прежнему пах чем-то странным. Он видел, как марикьяре рассредотачиваются по руинам улиц, слышал отголоски слов, — то ли молитв, то ли брани, с такой высоты было не разобрать, — и понимал, что они не найдут живых. Матросы быстро и слаженно обыскивали деревеньку, складывали в ряд то, что могло быть только телами, копали общую могилу. Питер видел, как вспыхнул алым райос, привязанный к шесту, вонзенному в перекопанную землю. Он поспешил спуститься на палубу, чувствуя нарастающее головокружение. Должно быть, дело было в дымной завесе, оседавшей в предзакатное море, и в том, что он видел с высоты. Было как-то странно, яростно-тоскливо. Поднявшийся на борт Вальдес, перепачканный копотью и пеплом, напоминал по меньшей мере абвениатского демона. Лицо незнакомо застыло, темные глаза казались черными от гнева, и даже смотреть на него было страшно: слишком легко было понять, за что веселого обычно вице-адмирала прозвали Бешеным. За черное пламя в глазах, за руки, сжатые на дереве мачты, за побелевшие костяшки, пятнами выделяющиеся на смуглой коже, и за голос, спокойной и яростный: — Слухи не врали. Господа, точите сабли, — до конца месяца мы должны проверить, так ли хорош дор Диего. Узнаем, может ли он отращивать вторую голову. На следующий день ветер пел в парусах тихо и сосредоточенно, словно заразившись настроением команды. "Астэра" шла ровно, и ясное небо над ней расстилалось до самого горизонта. Среди матросов прошел слух, что старый Гонсалес, корабельный лекарь, по приказу Вальдеса готовит смесь из тяжелого вина и особых трав, чтобы сохранить в ней голову Ривьеры. Несмотря на столь малоаппетитные подробности, обед обещал быть куда приятнее: нечасто на корабле попадалось мясо и, тем более, дикие травы, набранные на неоскверненной стороне острова. Питер налил вина в кувшин, поставил его так, чтобы не снесло качкой, принюхался — с камбуза давно уже доносились весьма любопытные запахи, но сейчас в них было что-то неправильное. Настолько неправильное, что стало не по себе. Ещё немного, и Эрнандо придет просить "снять пробу", а проще говоря — кормить его вне очереди, потому что даже ко всему привыкшие марикьяре не могут поверить, что его комплекция может быть нормальной. А ещё — потому, что Вальдес и Гонсалес заняты, и снимать пробы в самом деле предстоит ему. Вошедшим оказался не Эрнандо, а его помощник, молчаливый Липе. Этот ничего не предлагал, просто поставил блюдо на стол и кивнул. Запах, пробивавшийся из-под крышки, по-прежнему был... странным. — Благодарю, — все ещё не понимая, в чем дело, кивнул Питер. Кивнул — и понял, что пробовать ничего не будет, и вообще мясо следовало бы выбросить в море. А лучше — вообще не добывать. В животе все скрутило так, что на мгновение стало нечем дышать, и едва удалось совладать с лицом. — Монсеньор сейчас будет, — выговорил он и, развернувшись, почти выбежал наверх. Снаружи было неожиданно тихо и пусто, но Питер все равно постарался забиться как можно дальше, в один из тех уголков, куда редко заходили даже младшие матросы. Он не мог понять, что именно произошло, но дурнота нарастала, и последний десяток шагов оставалось только дышать глубже и надеяться, что в случае конфуза вывернет его все-таки не на палубу. Вдох, выдох. Питер вцепился обеими руками в фальшборт, почти обнимая теплое дерево, и поднял глаза к горизонту. Стало чуть легче, но в ушах все ещё звенело, и голова продолжала кружиться. Следовало убедить себя, что ничего страшного не происходит, и разобраться в причинах. Все началось с запаха, запаха... жареного мяса с травами. Дым от горящего дерева, что-то подгорело у Эрнандо на камбузе... Что-то горело. Питер прикусил пальцы и вцепился взглядом в горизонт. С ним творилось нечто ненормальное, но теперь — вполне объяснимое. Главное — вспомнить, что не может быть все время плохо, и уж тем более не должно так скручивать от одного воспоминания. Так же, почти так же пахло на сожженном берегу. Запахи камбуза чище и приятнее, но суть одна: сгоревшее дерево. И — они сжигали людей живьем... Аналогия, которой постыдился бы и Барботта! Говорят, в Бирюзовых Землях водились людоеды, но Бирюзовые Земли многие сотни лет заброшены. Может быть, как раз потому, что люди там были подобны Ривьере и его банде? Может быть... Питер погладил нагретое дерево по ту сторону фальшборта. Стоило подумать обо всем этом чуть позже: он почти висел на ограждении, отделявшем палубу от моря, и не мог поручиться, что воспоминания не возымеют последствий. В конце концов... — Что ты там нашел? — пробился сквозь угасающий звон в ушах знакомый голос. Спокойно. Все хорошо, монсеньор не должен видеть. Все не настолько серьезно, — в конце концов, он-то был в городе и видел вещи и похуже. Вдох, выдох. — Вот уж не думал, что придется уподобиться тетушке и звать тебя обедать. Вальдес остановился, с преувеличенным вниманием перегнулся через борт, взглянул в лицо оруженосцу и сообщил уже тише: — Что случилось? На тебе лица нет. — Прошу прощения... монсеньор, — медленно выговорил Питер. И, вздохнув, сообщил чистую правду: — Не хочу есть. И ближайшие сутки... неделю... месяц на кухню не ногой. — Да ну. И нежелание познакомиться со стряпней Эрнандо вызывает в тебе такой траур? Не вздумай сообщать о своей любви тетушке: я едва нашел пристойного кока. Похоже, выражение его лица обрело недопустимую для родича герцогов Придд живость и яркость мимики, ибо Вальдес помрачнел окончательно. — А ну-ка, смотрите на эра, когда эр с вами разговаривает, юноша, — сказал он. Питер отвернулся от спасительного горизонта, вытянулся по стойке "смирно" и мельком отметил, что даже так едва достает эру до подбородка. — Что послужило поводом для беспокойства, монсеньор? — церемонно поинтересовался он. — Твое зеленое лицо и обморочный вид, — отбил Вальдес. — Я хотел бы знать, по какому поводу нарушается первое правило команды: в будний день, в трезвом виде, через борт разрешено блевать только новобранцам, сдуру глотнувшим настоек из гонсалесовых запасов. — Я не нарушаю правил, монсеньор, — отозвался Питер. Отвернувшись от борта, он слепо нашарил бухту каната и сел на самый край. — Просто... есть вещи, которые мне непривычны. — Приддовские выражения, — определил монсеньор, садясь рядом. — Думаю, если это сказать по-человечески, получится... ммм? — Не уверен, что стоит спрашивать. Что вы видели на берегу? — Ты про сожженный поселок? Питер кивнул. — Про то, как это выглядит вблизи, а не только... хм... вижу, что да. А говорили, Придды сдержаны и бесчувственны... иди-ка сюда. Тяжелая и теплая рука легла на плечи. Вальдес аккуратно притянул оруженосца к плечу, и теперь его голос звучал чуть сверху. — Ничего хорошего там нет. Живых не осталось, и многие тела действительно обгорели. И, если говорить серьезно — никому не говори, что я умею, — но если говорить серьезно, то вполне нормально не испытывать радости от таких зрелищ. Ты ведь пока не начал жечь побережья и вешать на реи отрубленные головы? Вальдес посмотрел вверх и констатировал: — Не начал. А Ривьера... Ривьера, что уж там, ушел за черту, к которой и приближаться не стоит. Ты понимаешь, что я имею ввиду? — Ривьера перешел границу человечности и находится далеко по ту сторону? — перевел Питер. Вальдес кивнул. — Не мне судить о человечности. Я ведь тоже... много чего делал в своей жизни. И, если подумать, в Рассвет меня такого запросто могут не пустить. Но Ривьера... если его примет Закат, там окажется в четыре раза гаже, чем было. — Или в шестнадцать... — добавил Питер. — Монсеньор. — Или в тридцать два. И по нарастающей. Да? — Как он стал... таким? — Не знаю. Может быть, я стал стар и брюзглив, но человека, у которого хватает наглости и дурного вкуса использовать в качестве метки своего присутствия сожженные трупы, понимать не стоит. А стоит, извини уж за такие подробности, отрубить голову и законсервировать в самой мерзкой из гонсалесовых настоек. Ривьеру они в самом деле настигли: не прошло и двух недель, когда корабль, ведомый, кажется, самим Создателем, вошел в неприметную бухту на северном берегу. Впередсмотрящие заметили дым, слабой струйкой поднимающийся из-за скрывавшей бухточку скальной косы, и Вальдес, неотрывно всматривавшийся в горизонт, приказал идти туда. Они обошли скалу и увидели то, что ожидали увидеть: стоящий на якоре корабль, больше всего напоминавший порождение самых страшных морских легенд. Паруса, некогда белые, были покрыты темными потеками, а под корабельным флагом, сделанным из длинного алого полотнища, рею в обе стороны покрывали украшения, заставлявшие моряков браниться и бормотать молитвы: больше десятка отрубленных голов, подвешенных за стянутые веревками волосы. Глаза их давно выклевали птицы, лица были изуродованы тлением и клювами падальщиков, но сомнений в происхождении трофеев не оставалось: часть тел, найденных в местах прошлых высадок Ривьеры и его банды, была обезглавлена, и голов тогда так и не нашли. Питер стоял у фальшборта, готовый к бою: меньше получаса назад он опоясался боевой шпагой, зарядил и убрал в ольстры морисские пистолеты — подарок Арно Савиньяка, — и удобно, так, чтобы не чувствовать и в то же время успеть выхватить вовремя, устроил в ножнах торский кинжал с рукоятью, скупо украшенной пластинками бирюзы: вернувшийся с Севера брат вручил на удачу, и сегодня кинжал имел все шансы попробовать наконец крови. Это был первый его бой, и Питер, завершив сборы, коротко коснулся губами прохладного серебра эсперы, моля Создателя о благополучном исходе грядущего сражения и удаче для монсеньора и его людей. Сейчас сын и брат герцогов Придд стоял, вскинув голову и глядя прямо в чьи-то выклеванные глазницы, слепо уставившиеся на затянутый дымом берег. "Никто и никогда больше", — мысленно пообещал он, обращая взгляд к пристани. Он был спокоен почти до бесчувствия. Только пальцы все крепче сжимались на рукояти шпаги. Улицы, затянутые дымом и зловонием, казались одинаковыми: бежать по ним было так же странно, как идти сквозь воду. Здесь, именно здесь, они уже ничем не могли помочь: головорезы Ривьеры не оставили живых, окна и двери были распахнуты, и мостовую покрывали обрывки тряпок и обломки мебели. Несколько трупов — мужчины, старики, женщины, пытавшиеся кто защитить свои дома и семьи, кто — спастись бегством, — и распростертое у самого порога тело. Девушка, девочка в длинном изорванном платье, задравшемся выше колен. Она казалась бы живой, но было совершенно ясно, — потеряв столько крови, просто невозможно выжить. Длинные волосы рассыпались по мостовой, темно-русые пряди втоптаны в грязь, впечатаны в кровь, широко раскрытые глаза неподвижны, и влага ещё не высохла в них. Питер опустился на колени подле убитой, отвел упавшие на лицо волосы, влажные то ли от крови, то ли от слез. Он знал, догадывался, что с нею делали прежде, чем вонзить в живот клинок и оставить умирать здесь. Закрывать глаза мертвой оказалось не так уж и сложно: рука не дрогнула, коснувшись уже похолодевших век, пальцы не ощутили ничего, кроме неживой прохлады покинутого душой тела. Худое лицо, длинные волосы, глаза — бледные, пустые... Он догадывался, где сейчас те, кто должен был её защитить. Если бы захотел, — сумел бы показать, где её отец и братья. Вместо этого — протянул руку, поправляя задранный подол. Пропитавшая полотно полузасохшая кровь крошилась под пальцами, и на ладони остались едва заметные темные разводы. Создатель должен быть милостив хотя бы к её душе. Приближающиеся торопливые шаги он услышал слишком поздно. Питер поднялся, поправляя перевязь шпаги, и обернулся взглянуть на прибывшего. Он ожидал увидеть кого-то из южан Вальдеса, но этот человек был ему незнаком. Темноволосый и смуглый, в некогда щегольском, но ныне безнадежно испорченном костюме синего бархата, он бежал вдоль стен разоренных домов, сжимая в руке обнаженную шпагу, и порой оглядывался, словно опасаясь преследования. Все это младший из Приддов подметил с совершенным равнодушием, как отметил бы расположение и особенности вышивки на чьем-нибудь шейном платке. Пират, одетый с почти дворянским изяществом, кэналлиец, бегущий явно не на помощь своим... Питер шагнул вперед, преграждая дорогу. Глухо зашелестела обивка ножен, когда он медленным движением обнажил шпагу. Все вокруг вдруг стало почти серым, неважным: остался только кэналлиец в некогда щегольском камзоле, черные глаза и лицо, слишком подвижное для того, чтобы быть настоящим. — Вы — Диего Ривьера, — тихо и ровно отчеканил Питер. Шагнул ближе, видя, как останавливается противник, перехватывает поудобнее собственное оружие. — Я вас вызываю! Пират ухмыльнулся широко и зло. Он явно не считал достойным противником мальчишку на голову ниже себя, он думал, что расправится с ним легко, так же, как его головорезы расправлялись с жителями деревни. Он принял его за брата убитой, за мальчика со шпагой, который сейчас ляжет на эту же самую мостовую. — Да, — отозвался кэналлиец. — Я — Диего Ривьера. С дороги, щенок! Питер молча отсалютовал противнику шпагой. Тот замахнулся коротко и резко, но сталь столкнулась со сталью. Пират шагнул вперед, Питер ударил в ответ, снова столкнулись клинки. Этот человек даже не собирался драться в полную силу. Он не без оснований полагал, что пройдет здесь легко. Думал, что одного укола хватит... Горло словно сковало железом. Рука сама метнулась вперед — перехватить на середине очередной выпад. — Миэлли ундиа ранндо ундани. Понимал ли этот человек гальтарский? Питер отбросил шпагу противника, отвоевав себе ещё шаг, атаковал сам. Давно ли ты дрался хотя бы с равным, Диего Ривьера? Давно ли ты вообще дрался? Это должен был сделать монсеньор. Монсеньор должен был найти эту тварь и убить. Удар, шаг в сторону — противника бросает вперед, шпага вспарывает расшитую ткань камзола. Враг разозлен, значит, неосторожен, — как долго удастся держать его здесь?! Кто гонится за ним — люди монсеньора или его собственные подчиненные? Лицо Ривьеры, искаженное короткой гримасой боли, неожиданно озаряется злорадным удовлетворением, он бросает короткий взгляд за спину Питера. Пусть приходят. Пусть приходят! Тело действует само, быстро и почти не опираясь на разум. Ещё один удар — царапина, а этот человек шарахается, будто увидел выходца. Питер делает быстрый шаг, оглядывается — никого. Никакой помощи. Ривьера бьет, отводит руку, обнажая место, которое не защитить даже кирасой, и шпага Питера коротким росчерком пробивает ткань и плоть. Раньше он делал это только на тренировках, и оттого непривычно отсутствие сопротивления — на шпаге нет защитного колпачка... Из раны хлынула кровь, — даже не хлынула, ударила алой струей. Он едва успел отшатнуться, заслоняясь клинком, взглянул на Ривьеру, готовясь отражать новую атаку... и понял, что этого не требуется. Пират отступил в сторону, но движение это было лишено всякого смысла. Его попросту отшатнуло, ошеломленного, с расширившимися глазами, но длилось это всего мгновение. Рукав камзола стремительно потемнел от крови, алые капли упали на мостовую, увязая в грязи. Ривьера снова шатнулся назад, споткнулся, упал на колени и сразу на бок, неловкий, как ребенок или пьяница, неуловимо похожий на девочку, скорчившуюся на пороге своего дома, лежащую там в окровавленной рубашке, с остекленевшими глазами и тоненькой русой косой, втоптанной в грязь. Было ясно, что больше он не поднимется. На лице, бледном до серости, застыла смешанная с изумлением злость. Питер отвел взгляд, безотчетным движением сжал пальцы на вороте рубашки и тут же отдернул их: ткань пропиталась кровью. Что-то странное, сродни дурноте, накатило волной, сдавило виски и сжало горло. Нужно было вытереть шпагу, чтобы кровь не высохла на клинке и не испортила стали и ножен. Он медленно поднял голову, все ещё удерживая в поле зрения неподвижное тело, и коротким движением кисти сбросил наземь целый веер алых капель. Не хватало лишь радужного отсвета, как в струях дворцовых фонтанов, рассыпающих хрустальные брызги, почти такие же, только прозрачные. В голове было на удивление пусто. Настолько пусто, что не получилось даже удивиться этому. Так было, когда Питер впервые попробовал касеру: на мгновение в голове стало совершенно серо, как будто разум заполнился мелкой галькой, и ни одной мысли не пробивалось сквозь тяжелый туман. Потом ему было не по себе, недолго, но достаточно, чтобы невзлюбить крепкие напитки. Если таким и было опьянение боя, — он предпочитал вино.