Глэйдеры

Закат догорал над морем, прибой бил в прибрежный песок. Бледные звёзды тихо горели над горизонтом, мягкий ветер ласково шевелил волосы парня, сидящего на берегу. Это был один из тех многих восхитительных, ставших уже привычными вечеров. Но чем прекрасней были эти вечера, тем более грустно становилось бывшему глэйдеру. Хотя в последнее время в общине было довольно спокойно, и быт, и традиции, казалось, стали чем-то самим собой разумеющимся, и боль воспоминаний, казалось, на время отступили. Каждый нашёл себе увлечение по душе. Минхо увлёкся тем, что стал перенимать опыт у одного старого строителя, и всё чаще пропадал на лесопилке, Бренда тоже обнаружила, что способна на большее, чем просто целыми днями пропадать на кухне: ей было поручено мастерить одежду, и она добилась в этом больших успехов. - Эй, приятель, - Томас вздрогнул, когда на его плечо легла рука друга. - Что-то ты здесь засиделся... Каждый вечер одно и то же - не надоело? - Ну как сказать... - замялся Томас. - Нет, не надоело... Я нахожу здесь умиротворение... Которое не выразить словами. Вот почему древние поэты черпали вдохновение, сидя здесь, на берегу моря... Его плеск успокаивает мятежную душу, и мысли мои как будто в порядок приходят. - Да у тебя и так с мыслями вроде как полный порядок, - отозвался Минхо. - Да не скажи... Растаскивают то туда, то сюда, так что под вечер чувствую себя не в своей тарелке... Такое ощущение, что в душе расширяется беспредельная вселенная или клокочет вулкан. - Прекрасно тебя понимаю, - улыбнулся Минхо. - Хотя лучше бы было, если бы в этой твоей душе не осталось места для грусти... Что такое ты там рассматриваешь? - Да так... - Томас протянул парню осколок камня. - А что это? Скребок какой-то... - Это осколок... Куочек одного из тех камней, которыми Тереза когда-то швырялась в нас с той постройки в Глэйде... Я как будто уже тогда чувствовал, что мы расстанемся навсегда. Так что храню это как святыню, как и ту фигурку, которую Чак вырезал для своих родителей... Как это печально... То, что от людей остаются одни только вещи. - Да, это страшно... Абсурд мира порой не выразишь словами. Как сказал один мудрый человек, "люди нужны для того, чтобы их любили, а вещи - для того, чтобы ими пользовались. В мире такой кавардак, потому что всё наоборот". Томас рассмеялся. - Хорошо хоть, что эти вещи лишь напоминают. - Да, это хорошо... Память - это то, чем жив человек. - Да... - Знаешь, мне часто снятся сны... Про Жаровню, про то, что было после Лабиринта. - А Глэйд тебе не снится? - спросил Томас. - Часто. - А мне - каждую ночь. Опустевший, заброшенный... И всё же такой родной. - Я бы многое отдал, чтобы туда вернутся. Даже стены Лабиринта дороги моей памяти. - Да, ты прав, дружище, - Томас вздохнул, рассматривая камешек. - Как будто часть её души здесь заключена... - Мне тоже так кажется... Особенно после того, как Брэнда подарила мне этот платок, - Минхо указал на красную подвязку, которая была подвязана у него на шее. - А зачем она это сделала? - спросил Томас. - Ну, как сказать... - уклончиво отозвался Минхо. - Я даже не знаю... На любовь это не похоже: Бренда - это само свободолюбие... - Ага... Я бы сказал, что свободолюбие, соединённое с собачьей преданностью, - снова рассмеялся Томас, оглядевшись, нет ли рядом девушки. - Смотря кому преданности. Или смотря чему, - сказал Минхо, надевая снова перчатки без пальцев, которые снял для того, чтобы перебрать груду мидий, которые Томас насобирал к ужину. - Преданность... Возможно, общине... Нашему общему делу. Нашему новому Глэйду. Знаешь, иногда я боюсь глядеть в глаза Бренды. - Почему это? - удивился Минхо. - Это может показаться странным... Даже более чем... Но вот такая вот фобия. Мне кажется, что в них я увижу последний взгляд Ньюта. Ты же знаешь, я говорил тебе, кажется, что она видела его последний взгляд. - Жаль, что от Ньюта у тебя ничего не осталось на память, - скахал Минхо, промолчав. - Нет, отчего же... Осталось, - улыбнулся Томас грустно. - Вот, почитай. - Да ну? - у Минхо глаза поползли на лоб. - Не может быть! А когда он успел? - Незадолго до смерти... Он её предчувствовал. И хорошо, что он сделал это вовремя. Иначе он остался бы только у меня в памяти. Гляди, - Томас протянул Минхо гильзу с письмом. Минхо нетерпеливо развернул листок и буквально впился глазами в текст. - С ума сойти... Он никогда ничего не писал... Как это... Минхо сглотнул. - Ты счастливчик, Томас. Он тебя по-настоящему любил. Он раньше никогда не говорил нам ничего подобного. - Но ведь и повода не было... Пока стоял Глэйд, не было необходимости говорить о том, что он написал здесь. - Да, ты прав... Мы многое прошли вместе. - И это самое прекрасное, что он мог оставить для меня. Это не вещь... Это - часть его души. Как бы это не звучало банально, это в сердце моём навсегда. - Знаешь, здесь уже ничего не звучит банально, шенк, - Минхо улыбнулся, сделав выразительный акцент на последнем слове. - Называй меня всегда так, о`кей? - Томас зажмурился от удовольствия. - Здесь уже никто так не выражается... - Между нами... Другие не поймут: слэнг Глэйда слишком специфичен. - Ну конечно... Салага, ах-ха... - Ага, кланкорожий... Здесь ничего не звучит банально... Я доведу свою мысль... Когда мы строим новый мир, всегда приходится переоценивать ценности... Заново. Прежде всего - духовные. И, знаешь, в минуты такой переоценки чувствуешь, что простые истины - это как бальзам на душу. - Простые истины... - Томас взял из рук Минхо письмо и вздохнул. - Почему всё так не просто в этом жестоком мире?.. - Всё просто, шенк... Просто люди любят всё усложнять, - отозвался бывший бегун. - "...Но в тот момент, когда ты побежал в Лабиринт, я понял, что пойду за тобой куда угодно. И я пошел, как и все мы. И я прошел бы через все это снова и не стал бы ничего менять. Я надеюсь, что вспоминая все это много лет спустя, ты сможешь сказать тоже самое. Будущее теперь зависит от тебя, Томми. И я знаю, что ты найдешь верное решение, как всегда. Пожалуйста, береги всех ребят и береги себя. Ты достоин счастья. Спасибо, что был мне другом. Прощай, дружище". Последний луч заката скользнул по вершине берегового утёса. "Так легкое испарение ничтожной травки переживает все радости и все горести человека - переживает самого человека", - вспомнилось Томасу.