Волшебные руки

Риу не разговаривала. Одному небу было известно, что у нее на уме - одному небу и, пожалуй, Торико, угрюмому певцу, которого так любил народ. Никто, ни юный отец Риу, ни его праведный тахуа, то есть жрец, не умели разгадывать замысловатые послания Риу, а Торико, поскольку был в добрых летах и знал эту жизнь уж получше других, всегда угадывал, что нужно девушке. Она хлопала в ладоши и цокала языком, а затем, словно в танце, поворачивалась на одном месте - так, что босая пятка оставляла на мокром песке округлый след. Торико с хмурой улыбкой кивал ей, а потом поворачивался к мальчонке, что сидел у его ног и крутил в руках его музыкальный лук. - Нок, говорит она. Птичка. Риу, кивая, тут же начинала подпрыгивать на месте, всем своим видом показывая, что Торико и мальчик, которого он звал просто Лек, что значило "крошка" или "малыш", должны оба следовать за ней, и немедленно. Торико, видя её призыв, смеялся в ответ - немного хрипловато и даже сурово, но качал головой: - Лек сходит с тобой. А я слагаю песнь. И с этими словами певец вынимал из протестующих ручонок мальчишки свой инструмент - деревянный лук, тетива которого была натянута специальным образом, благодаря чему оружие стрельбы становилось орудием музыки. И Лек бежал вместе с Риу в тростниковый лес, где они вдвоем пытались высвободить птицу из сошедшихся во время урагана ветвей, а возвращаясь оттуда слышали, что Торико поёт - а это значило, что слова наконец подобраны. И дети бежали к нему вдвое быстрей, ведь до того, как песня будет готова, певец никогда не раскрывал рта, только слегка подергивал струну своего лука, ища ту или иную высоту для мелодии. Теперь же он споёт её от начала и до конца всего один раз, так сказать на проверку, и это была единственная возможность юным островитянам услышать песню, написанную для вождя и его приближённых. Такое не поют просто так, и только невольное репетирование вполголоса могло подарить простым людям эту песню. Когда Лек и Риу бежали, вся деревня стекалась к побережью вслед за ними - в основном дети, ведь взрослые слишком занятой народ, чтобы слушать песни, да и у них хватало своих: женщины пели музыку воды, погружаясь по пояс во встревоженные волны и синхронно ударяя по ним ладонями, а у мужчин была музыка охоты, которой полнились леса. Чтобы Торико не сердился (а он очень любил сердиться), дети прятались среди листвы, боясь спугнуть певца, словно дикую птицу. И тихий голос пел: - Взойди, о солнце-сурия, Благослови людей, Кеуту, чьё имя - услада очей, Подари ещё детей. Риу ощутила странный удар где-то возле груди - как если бы не песня, а сам Торико только что толкнул её. Она так и не поняла, было ли это или ей только почудилось, но больно было в самом деле. Вот уже шестнадцать лет она была единственной дочерью Кеута, вождя, который - благодаря имени - стал невольно частью песни Торико. Да и она сама, Риу, не прозвучала ли она в песне? Пожалуй, прозвучала, только так же беззвучно и молчаливо, какой была и она сама. Дочь вождя, не умеющая говорить - нужна ли людям такая дочь вождя? Когда она, Риу, появилась на свет, отец её опечалился: малышка оказалась слишком слаба, чтоб выжить. Традиция гласила, что неугодного ребёнка следовало подарить морю, но почему-то Риу всё росла и росла, страстно оберегаемая отцом, и при этом совершенно не чувствовала своей слабости - напротив, девушка была полна жизни, и не было на острове места, где бы не пробежалась она своими быстрыми ножками, не было танца, которого она не знала и дела, за которое бы побоялась взяться. Почему у Кеута не было больше детей? Это оставалось для Риу тайной, как и то, кем же была её мать: девочке всегда казалось, что ею могла оказаться любая женщина племени, ведь почти все вокруг звали её не Риу, а нуми - "дочка". Но Торико звал её именно Риу. Хотя других звал "мальчик", "дитя" или "друг". И только за это Риу готова была сразу же простить певца, хоть её и обидела его песня. - Услышь молитвы, солнце-таенг! Кеуту даруй сирикит, Ему и славу сирират дай, Нам же - хватит малых сих: Ветер тихого прибоя, Золотой полёт пчелы, Принеси нам с аренуи* Аромат цветов ночных. Пухлые губы Риу с искренним удивлением растянулись в улыбку. Пожалуй, только этот Торико мог назвать солнце дыней!.. Лёгкий, похожий на птичий пересвист смех её смешался с возгласами довольных слушателей. Торико с придирчивым недовольством оглядывался на молодёжь: что с них взять! Пусть слушают, раз хотят. Но тень улыбки всё же задевала его хмурый рот, совсем чуть-чуть. Остальные слова песни были скучны: сирират - слава народа и сирикит - слава семьи - были постоянными гостями его песен, ведь о чём ещё захочет слушать вечером вождь в окружении своих приближённых? Однако последняя строчка всё же выдавала в Торико настоящего поэта, неспособного врать ни людям, ни самому себе: когда все вокруг будут мечтать о славе, он будет ждать у моря большой волны, чтобы услышать зов новой песни. Риу сама не заметила, как закружилась в мечтательном танце, возводя руки вверх, к голубеющему небу, представляя себя девой подводной - а может, рыбой? - которой не нужно уметь говорить, зато достаточно выпрыгнуть из волн, чтобы тихий поэт услышал её молчаливый крик и ответил ей своей песней, понятной и природе, и людям. Торико продолжал играть на тугой струне лука, забираясь мелодией всё выше, и деревянный остов самодельного инструмента едва слышно вибрировал, давая дополнительный тон. Этот звук, в отличие от мелодии, оставался в самом низу и был похож на шум прибоя - он так же надевал на руки танцующей девушки муражки, а ушам передавал свой гул, который казался нескончаемым и почти превращался в частичку её самой. - Понравилось тебе, дочка? - услышала Риу кортавый говорок старой бабки, пробравшейся среди листьев пандануса и пахучих трав в толпу детей. Ей, видимо, уже не по возрасту была музыка воды, на которую уходили все женщины племени, и она оказалась здесь. Торико взглянул на девушку, и та мгновенно прервала танец, так и застыв с поднятыми над головой тонкими загорелыми руками. И вместе с этим оборвалась и музыка. Видимо, углядев что-то понятное лишь ему в глазах девушки, певец чуть согнул уголки губ и одновременно нахмурил брови - это нельзя было назвать ни улыбкой, ни недовольством, - и, не отрывая взгляда, ответил скорее ей, чем старухе: - Да. Риу понравилось. Пятки Риу вновь вырисовывали на влажном песке круги и завитушки. «Ещё! Пожалуйста, играй ещё!» Торико вынул из своей сумы маленькую костяную флейту - носовую, формой напоминавшую камешек, - и к величайшему восторгу публики кинул её подоспевшему Леку, который с превеликим рвением тут же со всей силы дунул в неё. А сам тронул звонкую струну и возобновил игру.