***
На город медленно, но верно опускается ночь, снежные хлопья вальяжно ложатся на холодную землю, завершая тем самым свой первый и последний танец, на улице ощущается тот праздничный дух, какой обычно бывает в новогоднюю ночь, но календарь показывает только шестое декабря. Редкие прохожие семенят по пошарпаным улочкам одного из неблагополучных районов Петербурга, кутая носы в вязаные шарфы и высокие воротники кашемировых пальто и меховых дубленок, недовольно ворча от сильного мороза. Из открытого на форточку окна замызганой пятиэтажки доносятся громкие крики и ругань, пьяный бред, смешанный с агрессией и злобой, семейные разборки, где прав всегда только тот, кто родитель. — Я тебе сейчас ус-строю, щ-щенок, отц-цу перечить удумал, г-гнида! — Не-ет! Не на-адо! Не-ет! — ребёнок лет десяти срывается на плач, забившись в самый угол комнаты и с ужасом наблюдая за тем, как пьяный отец снимает тяжелый кожаный ремень с увесистой железной пряжкой со своих чёрных брюк. Он вопит от ужаса и страха, словно дикое животное, попавшее под прицел охотника; визжит, надрывая голосовые связки, закашливается, давясь слюнями и воздухом, напоминая собой одичавшее подобие человека. Удары, один за другим, остаются багровыми полосами на бледных ногах, ягодицах и спине, мальчик срывает голос в криках боли, громко моля о пощаде, повторяя раз за разом протяжное «нет!», унижаясь и прося прощение за то, что просто существует. Изо дня в день брюнет ложится спать, боясь пошевелиться, потому что каждое движение сопровождается ужасной болью в том или ином месте, он тихо плачет в подушку, шепча слова ненависти и злости, переходя на мольбы о лучшей жизни, на мечты о любви и поддержке, так и засыпая — с солёными дорожками слёз на бледных щеках.***
Весеннее солнце не по-питерски светит с самого утра, заливая серые улицы своим ярким светом, напоминая всем школьникам о скором наступлении таких долгожданных каникул. Влад идёт домой со школы, измученно передвигая ноги, пиная мелкие камешки носками потрёпанных старых кед. На носу ненавистные экзамены, а затем еще два года учебы — это рушит всякое нормальное настроение. Он заходит в душный прокуренный подъезд, сплошь и рядом засранный мусором и бычками, поросший тёмной плесенью по углам, и поднимается на четвертый этаж, минуя исписанные стены с давно облупившейся краской, снизу хлопает дверь падика, но юноша не придаёт этому значения: как же он надеется на то, что квартира пуста. Влад прислоняется ухом к тёмно-коричневой двери, на которой красуется неаккуратно написанный номер квартиры, пытаясь уловить звуки внутри и понять, есть ли кто дома. — Вла-адик, сын мой! — раздается откуда-то снизу, и юношу охватывает паника: его отец в стельку пьян, это понятно по интонации и тому, как неоднозначно он удерживается на ногах, и просто так он его явно не оставит. — А ну стой там… Щас я… Поднимусь… Пьяная туша с распухшим красным лицом, еле передвигая ноги, поднимается выше, достигая наконец лестничной клетки. Влад стоит у двери, словно заколдованный, не в силах пошевелиться от страха: если родитель сказал стоять, то лучше действительно стоять, иначе будет больно. Его сердце бешено колотится, кажется, в любой момент оно готово выпрыгнуть из груди, лишь бы не знать, что будет дальше, а дыхание инстинктивно задерживается. Мужчина подходит к двери и несколько раз пытается открыть её ключом, но пьяному хозяину замок повинуется только с пятого раза. — Ну-к-ка, четверть зак-кончилась, да? Оценк-ки какие принёс-м? — спрашивает он, отворяя дверь, но так же стоя на площадке, смотря прямо на брюнета. — Отвечай, блять. Влад вздрагивает и достаёт дневник из рюкзака, нервно скрывая пальцы в жутко неестественном положении и протягивая его отцу дрожащими от волнения руками: восемь четвёрок и семь пятёрок в году — любой девятиклассник бы хотел иметь подобные отметки, поэтому он надеется, что родитель не найдет к чему придраться, сменит гнев на милость и скажет ему, как он гордится, скажет, что он молодец и хорошо поработал в этом учебном году, скажет, что… — Чё… А ну-ка рук-ки показ-зал, — с явной агрессией произносит мужчина, грубыми движениями хватая подростка за тонкие кисти рук. Заметил. Это конец. Сердце Влада уходит в пятки, становясь каким-то тяжелым неподъёмным камнем, и весь мир на секунду замирает у него перед глазами, словно желая попрощаться, прежде чем тяжелая рука отвешивает ему сильную пощечину, причем умудрившись попасть не только по щеке, но и по губам. — Ах ты с-сукин сын, н-ногти нак-красил, п-педик сраный! Влад едва удерживается на ногах, ударяясь виском о дверь и прикладывая холодную ладонь к горящей от удара щеке, вскрикивая от боли и ужаса: даже если он будет изо всех сил звать о помощи, никто не станет помогать ему, людям важно лишь то, что касается их самих, а темноволосый мальчик, которого на протяжении стольких лет избивает отец — это не их дело. Мужчина заносит руку для очередного удара, и Влад срывается с места, благодаря свой мозг за быструю реакцию, от паники и неожиданности машинально взбегая по ступеням наверх — на пятый этаж. Отец прямо сейчас догонит и изобьёт его… Несомненно… Мужчина ругается на весь подъезд, осыпая сына матами и проклятиями, а затем, видимо, не собираясь подниматься за ним из-за перебора с алкоголем, вваливается в квартиру, хлопая за собой дверью. Тишина. Тихий всхлип. Влад опускается на пол по стенке, не думая о том, что испачкает свою одежду, закрывая лицо руками и рыдая от отчаяния и боли; на ладонях остаётся кровь от разбитой губы, и он с отвращением и злостью размазывает её о рукава толстовки. Ненароком взгляд парня падает на ногти, аккуратно накрашенные чёрным лаком — он понимает, что они ни в чем не виноваты, но чувствует к ним самую сильную неприязнь. Со злостью и обидой подросток начинает соскребать стойкий лак на одной из рук, обезображивая красивый маникюр, решая больше никогда не красить ногти, хотя ему самому это очень нравилось. Слишком больно и обидно за себя. Почему он просто не может быть как все? Чем он заслужил регулярные побои и ругань на протяжении пятнадцати лет? Этого не знал никто; даже, наверное, сам ебанутый папаша не знал, за что он в тот или иной раз наказывал своё дитя: «для профилактики!» Влад плачет навзрыд, шепча о своих мечтах и с укором спрашивает провидение, за что ему это всё, но в ответ — лишь тишина и тяжкое эхо прокуренного подъезда. Проходит несколько минут отчаянных всхлипов и рыданий: горькие слёзы блестят на раскрасневшихся щеках, тёмные глаза тонут в мутной жиже боли и страха, выражая самые неподдельные чувства ужаса и обиды. Он словно находится в трансе, решительно думая над тем, как ему лучше всего наложить на себя руки, потому что о чем-то хорошем думать не получается вот уже много лет. Из неприятных размышлений его выводит скрип двери, что отворяется в нескольких метрах от него: металлические циферки над глазком ясно гласят, что это квартира номер пятнадцать. Владик перестает рыдать, всхлипывая раз за разом и готовясь уже встать и уйти, куда глаза глядят, но что-то идёт не так… Из квартиры выходит русоволосый парень, одетый в белую майку и синие адидасовские треники; на вид ему, наверное, лет семнадцать-восемнадцать, но по-детски заинтересованный взгляд сразу скидывает ему несколько лет. — Ты чего тут ревёшь? — обеспокоенно и с интересом спрашивает он у Влада, гадая между тем над его половой принадлежностью, делая несколько шагов босиком по холодному бетонному полу: он спокойно рубился в любимую игру на приставке, как вдруг его слух начал различать явные рыдания, доносящиеся откуда-то из подъезда. Русоволосый не любил, когда кто-то плачет, это нагоняло сильнейшую тоску, ведь каждый раз когда человек плачет, он переживает своё маленькое землетрясение, ломающее что-то внутри, своё собственное цунами, разрушающее всё в душе. — Эй, ну ты чё? Влад спешно вытирает рукавами слезы с лица, стараясь спрятать покрасневшую от удара щеку за прямыми чёрными прядями, спадающими ему до самых плеч и едва слышно произносит что-то типо: «всё нормально». — Тебя кто-то обидел…? Ох, нифига-а… — парень без труда замечает разбитую губу и след на щеке, стоит ему только присесть на корточки рядом с брюнетом, к тому же убеждаясь в том, что перед ним всё-таки парень, в чём он сначала сомневался из-за относительно длинных волос. — Кто это тебя так? — Неважно, — Владу хочется рассказать, всем сердцем хочется наконец высказать всё то, что накопилось у него в душе, но он совсем не хочет обременять совершенно чужого человека, которому, естественно, не нужны его грустные рассказы о несчастном детстве. — Вставай с пола, а то заболеешь, — произносит он после недолгой паузы, слегка нахмурившись и поднимаясь на ноги. — Пойдем, короче, я тебе лёд дам, к щеке приложишь, посидим побазарим, чаю выпьешь горячего, весь дрожишь, — парню не хочется казаться заботливым и обеспокоенным, но выглядит это действительно так, совесть и чёткая пацанская доброта не позволяли оставить человека в беде. — Пойдем, говорю, это не обсуждается. И Влад хватается за незнакомца, как за спасательный круг: как бы ему не хотелось сейчас сказать: «Отвали, мне ничего не нужно» — он сдерживает эти порывы, ради себя же, поднимаясь с холодного пола и отряхивая свою запыленную одежду. — С-спасибо, — неуверенно произносит Влад, не смотря на незнакомца, опустив свой взгляд куда-то под ноги в ожидании. От рыданий и пережитого стресса и, возможно, от удара о дверь у него начинает болеть голова, острыми пульсирующими приступами заставляя юношу то и дело с силой прикусывать нижнюю губу и едва сдерживать новые потоки слёз. — Вот и славно! Да ты не боись, я не маньяк, если чё, — говорит русоволосый, слегка улыбаясь и шире открывая дверь перед брюнетом, пропуская того внутрь, а затем заходит вслед за ним, хлопая тяжелой дверью — Меня, кстати, Слава зовут, а тебя? — Влад… Спасибо тебе ещё раз большое, — проговаривает он, снимая кеды в чужой прихожей, чувствуя себя максимально неловко и зажато, уже жалея о том, что согласился зайти, но думать долго об этом ему не дают, ибо Слава снова начинает говорить, отвлекая от мыслей. — Да пожалуйста, — отмахивается тот, озабоченно роясь в какой-то коробке, в которой, судя по звукам шуршаших пакетиков и блистерных упаковок, находились медикаменты. — Проходи в комнату, — добавляет он, указывая на приоткрытую крашенную белой краской дверь. Владик осматривается по сторонам из любопытства: планировка квартиры была точно такая же как и у него самого, но обстановка царила совершенно иная; из кухни доносился приятный запах жареных пирожков; совсем не новая, но добротная мебель стояла по всем русским стандартам — куда вошло, там и стоит; линолеум с приятным ненавязчивым узором в некоторых местах совсем прохудился, но был умело залатан; пушистая мурлыка, прибежавшая из гостиной комнаты, чтобы познакомиться с гостем, уже вовсю тёрлась о худые ноги — всюду стояла домашняя уютная атмосфера, и, наверное, впервые брюнет почувствовал себя «как дома», ибо в их квартире всё было совсем иначе. Юноша с удивлением и теплотой замечает, что на душе становится спокойнее, заходит в комнату, на которую указал ему хозяин квартиры и также внимательно изучает интерьер: просторная кровать, застеленная красным покрывалом с цветастым узором; стол, заваленный учебниками, тетрадями и всяким хламом, шкаф для одежды, с развешанными на нём плакатами с различными героями фильмов и сериалов; разбросанные по всей комнате вещи, игнорирующие наличие шкафа, светлое окно, завешанное белым когда-то, но пожелтевшим от времени тюлем; тяжелые гантели, стоящие возле батареи на полу. И в этой комнате Влад ощущает всё тот же уют, осторожно присаживаясь на стул и рассматривая плакаты на шкафу. Ему становится так тепло и хорошо, что все проблемы, с которыми он вошёл сюда, кажутся вообще не такими уж и значительными, с сердца будто падает тяжелый груз, заставляя уняться сильной душевной боли. — Ну чего, как тебе моя пещера? — спрашивает Слава, заходя в комнату, держа в руках вату, какие-то склянки и кубики льда, обернутые в ткань. — Уютно, — отвечает Влад, даже умудряясь слегка улыбнуться, чтобы показать свою благодарность, но тут же шипит от боли в разбитой нижней губе. Слава садится на кровать прямо напротив стула и протягивает лёд пострадавшему, внимательно рассматривая его лицо — черты юноши были аккуратными и очень гармонично смотрелись вместе: небольшой, чуть вздёрнутый носик, большие тёмные глаза, помутневшие от слёз, тонкие искусанные губы и впалые бледные щёки, одна из которых сейчас горела красным пламенем. Влад осторожно берет лёд из чужих рук, снова говоря «спасибо» и аккуратно прикладывает к щеке, держа кулёк двумя руками, корчась от неприятных ощущений; из разбитой губы выступает кровь, и Слава, качая головой, наливая на ватку немного перекиси водорода и предупреждая брюнета о том, что он собирается сделать, очень аккуратно прикладывает ватку к разбитой губе, осторожными движениями промакивая и вытирая кровь. — А теперь рассказывай, что с тобой стряслось, и кто тебя так разукрасил? — спрашивает русоволосый, закидывая ноги на кровать и садясь в позу лотоса. — Отец, но это неважно, я уже привык, — отвечает Владик, смотря в пустоту прямо перед собой, бессовестно говоря неправду — к такому нельзя привыкнуть. — Во дела, твой батя чё-то совсем рамсы путает, насилие — это не круто вообще, — с возмущением говорит хозяин квартиры, хмуря брови. — И часто он тебя бьёт? — Довольно… — Владу становится грустно, так как побои отца были действительно частыми, особенно раньше, пока не начал сбегать из дома, снова и снова ночуя на улице или на вокзале. — Пьёт, да? — с сочувствием спрашивает Слава; он не раз видел эти ужасные картины — пьяные родители, брошенные на произвол судьбы дети, бестолковая ругань и детский плач… — Постоянно, я уже правда не помню, когда в последний раз видел его трезвым, — признаётся брюнет, с явной грустью вороша неприятные воспоминания и нервно закусывая верхнюю губу. — Вот ублюдок, — не сдерживается русоволосый. — Ты где живешь, где-то в этом доме? Я вот недавно, в начале весны сюда переехал с матушкой и Натахой — сеструхой моей. — Живу прямо под вами, — с едва заметной улыбкой отвечает Влад, поднимая взгляд на собеседника, решая, что так будет удобнее говорить. — Во дела… — Слава задумчиво чешет голову, размышляя над чем-то. — Значит так… Как только что-то — сразу можешь без бэ идти сюда, я серьёзно, живу с этими девками, они добрые, понимающие, против никто не будет. — Оу, ну… — Владик теряется от смущения и просто переполняющего чувства радости. Конечно, вряд ли он действительно сможет самостоятельно прийти к Славе, когда отец снова убухается в говно, но то, что о нём как-никак заботились, радовало до боли в сердце. — Спасибо тебе большое, правда, я не знаю, что бы я без тебя делал. — Да ноль проблем вообще, — Славик улыбается, обнажая ряд ровных зубов, с маленькой забавной щелью между передними. — Ты, наверное, голодный? Матушка пирожки пожарила, обалденные, айда чаю попьём, побазарим за жизу, — добавляет он, свешивая ноги с кровати. Влад с усилием вспомнает свой последний приём пищи — вчерашний обед — и несколько раз кивает, снова слегка улыбаясь, боясь раскровить губу. — Ну вот и замечательно! — Славик встает с кровати и провожает гостя до немного потрёпанной жизнью кухни, где запах вкусности просто сводит с ума прилипший к спине желудок. Гость садится за стол, а Слава хлопочет возле чайника, заваривая напиток, ставит на стол небольшой железный тазик, полностью занятый красивыми румяными пирожками, разливает чай по кружкам и наконец садится напротив гостя. Они кушают пирожки и пьют чай, разговаривая о чем-то постороннем, Владу и не хочется говорить о плохом, сейчас очень важно отвлечься от негативных мыслей, и у Славы отлично получается переключить внимание гостя на легкие неважные темы. Владик наедается после первого же пирожка, объясняя это тем, что его желудок привык получать пищу понемножку, а хозяин квартиры съедает три, всё нахваливая их чудесный вкус, чем вызывает у брюнета улыбку. Вечер опускается на город незаметно, они всё так же сидят за уже остывшим чаем, причем Слава пьёт уже вторую кружку, заварив в ней чай уже использованным пакетиком, и говорят о чём-то. Из разговора Влад узнаёт, что Славе шестнадцать, и он закончил десятый класс, что его сестра Натаха учится в ПТУ, а матушка — женщина добрая и приятная — работает на хлебопекарне. Когда разговор заходит в тупик, на кухне воцаряется молчание, не кажущееся обоим неловким: тёплые лучи уходящего солнца мягко разливаются по комнате, с автострады доносится шум проезжающих мимо машин, ветер поёт свои песни легко одетым прохожим. Влад изображает заинтересованность в остатках напитка, разглядывая осевшие на дно листики из порванного пакетика, помешивает всё это ложечкой, создавая маленькую воронку. Он наслаждается этим моментом: отсутствием запаха алкоголя; тёплым ветерком, иногда заглядывающим в кухню через открытое на форточку крашеное белой краской деревянное окно; ароматом свежей выпечки и едва уловимым запахом Славкиного одеколона. Так пахнет спокойствие. Слава ёжится, но ленится встать и закрыть окно, бросает быстрый взгляд на Влада, обхватившего свою кружку двумя руками, и резко выдает: «Красивые ногти». Влад кивает.