***
Летом 1839 года, когда хозяйственная жизнь доставляла больше всего беспокойства, исключая, конечно, весну, Николай Александрович, совсем истерзанный хлопотами, переложил все дела на управляющего и отправился с сыном в Москву. Константин, нужно заметить, оставлял родное гнездо весьма охотно, хоть бы и под надзором отца, — он знал, что отцово неусыпное внимание вне домашнего круга рассеется и даст ему вздохнуть свободнее. Дарья Александровна Земцова и её дочь, эти неотлучные призраки поместья, по обыкновению остались дома. Как только бричка скрылась на гравийной дороге за аллеей, дом Земцовых совершенно утих. Дарья Александровна, одинаково апатично относившаяся и к шуму и к тишине, казалось, даже не замечала перемен в доме. А Мария к своему стыду почувствовала облегчение. «Не хорошо радоваться разлуке с близкими» — подумалось ей. Но кто бы мог винить её, когда слова и взгляды брата бывали с ней так бессовестно резки. Они вовсе не обижали Марию. Все насмешки Константина она считала совершенно справедливыми. Но все же боялась получать их за свою безграничную глупость, в которой из-за уверенности в ней отца и брата сама уверилась, и потому всегда молчала, в чем Константин находил, однако, не меньший повод для издёвок. И кто бы мог называть её дурной после того, с каким искренним счастьем она встречала их, позабыв об этих невзгодах. Встречать их пришлось ей через пару недель. Николай Александрович и Константин вернулись с целым сонмом знакомых и друзей.***
Гостиная полнилась людьми. После обеда, где все были веселы или заняты трапезой, гости наконец приступили к обсуждению серьезных тем, и жаркие дискуссии разгорались одна за другой. Николай Александрович резко выделялся из всех мужчин, он активно жестикулировал, то и дело восклицал что-то пророческим и философским тоном, иногда замолкал и начинал расхаживать из стороны в сторону. Своими эффектными речами, нападками и вопросами он объединил всех гостей из нескольких группок в одну и занимал их всех единым разговором. От него могли воздержаться лишь те, кто все время молчал, но таковых было не много. Большинство гостей с вниманием следило за движениями разговора и хозяина, чередуя восклицания и тирады ему в ответ. Всего гостей было полдюжины, но добрая половина должна была до ужина уехать, — дела не позволяли им задерживаться более чем на день, да и дом попросту не вместил бы такое количество гостей на ночлег. Мария Николаевна и хозяйка с шитьём примостились в отдалении от них. Достаточно близко, чтобы слышать разговоры мужчин, но достаточно далеко, чтобы вмешиваться. Впрочем, они и не имели такого желания. Марие импонировала позиция молчаливого наблюдателя, а вот ее маменька не замечала ровным счётом ничего. Но Николай Александрович почему-то считал их присутствие в гостиной обязательным. Иначе бы это было не гостеприимно, говорил он. Неизвестно, что гостеприимного заключалось в этих живых декоративных вазах, но такой порядок нельзя было нарушить. Девушка с любопытством посматривала из-подо лба на гостей, не опуская канву на колени и не задерживая взгляда, чтобы не смущать их. Она любила их общество, разнообразие лиц и голосов, разговоров, манер. Все гости казались ей невероятно приятными, добрыми и умными людьми. Что говорить, все люди казались ей такими, но гости составляли особую группу. По большей части все это был круг ее отца, люди столичные, образованные и именитые. Рой всех этих чудесных людей проскальзывал мимо нее почти еженедельно, многие приезжали и во второй, и в третий раз, а затем становились постоянным гостями и хорошими приятелями Николая Александровича. Не вступая с ними в иные беседы кроме обмена стандартными фразами и приветствиями, девушка невольно привязывалась к ним. Сегодня из их давнишних знакомых были только дипломат Свербеев да публицист Мельгунов, один из лучших друзей ее отца. Все остальные были новыми его знакомцами или же в первый раз посещали Земцовку. Кружок гостей был наречен хозяином как "Общество служителей пера". Он так же точно отметил, что его гости: публицист, литератор и писатель, находятся обыкновенно по разные стороны баррикад, будучи преданными одному делу. Эта мысль вызвала новые неожиданные высказывания и споры. Все эти толки, видимо, очень развлекали их, хотя они имели вид самый серьёзный и будто бы придавали послеобеденным разговорам большое значение. Но Мария чувствовала, что все они в прекрасном расположении духа, хотя бы потому что не млели после плотного обеда, лениво развалившись в креслах. Следовательно, беседа их очень увлекала. Девушка с восхищением подумала, о том, какой же её отец славный хозяин, и довольным взглядом окинула собравшихся. Сама гостиная, в которой сейчас располагалось общество, была одной из самых замечательных комнат в усадьбе Земцовых, и недаром: Николай Александрович был наредкость хлебосолен и общителен. Большие окна выходили в сад, а-ля уголок дикой природы, где выложенные дорожки разбегались среди деревьев и кустарников, радующих пышной зеленью. Свет прежде всего падал на фортепиано и небольшую серую софу, приютившую Марию и ее мать. В противоположном конце комнаты, но ближе к центру располагался величественный диван и его свита из кресел того же цвета и материала, что и софа. К ним прилагался стол, несколько окружавших его стульев, окрашенных в зеленоватый цвет старой бронзы, и роскошный восточный ковёр — дар одного из многочисленных друзей Земцова, как и фортепиано. Справа от этой группы находилась печь с бело-синими изразцами на старый манер и этажерка с книгами и, опять же, подарками и сувенирами. Голубые стены с серыми полосами украшали пейзажи и пара натюрмортов — предмет особой любви и гордости Николая Александровича, как было уже сказано, большого поклонника искусств, особенно живописи. Интерьер и мебель были без изысков, но печь, ковер и мелкие безделушки придавали ей интересный и непустой вид. Гости занимали почти весь диванный ансамбль. Когда Мария Николаевна посмотрела на них в приливе гордости за отца, тот уже снова находился у столика. За диваном расположился Мельгунов, которого отличали чуть опущенные уголки рта и некоторая дородность, видный деятель, критик и писатель —старший Аксаков, с чуть посеребрёнными власами и пронзительным взглядом. Можно было заметить, что ее отец с особым уважением обращается и глядит на него. С ними сидел также Межуев — школьный приятель Николая Александровича, не по годам улыбчивый и смешливый толстяк, что сполна отражалось на его лице. В креслах — чиновник, чьего имени девушка, к своему стыду не запомнила, то и дело вертевший круглой головой и прямящийся, а рядом писатель, при чем, видно именитый, со странной фамилией Гоголь и русыми дугами волос, сползающими на лицо, в противовес безымянному чиновнику сутулящийся, и ее брат, с несходящей с лица насмешливой ухмылкой и потряхивающий светлыми кудрями. И наконец на придвинутом стуле Свербеев с его ласковой улыбкой, приятными чертами лица и рубашкой всегда почему-то чуть более белоснежной, чем у остальных. С огорчением она заметила, что писатель и Константин Николаевич все время молчат. Если раньше Гоголь был просто задумчив, то теперь он почему-то с неодобрением глядел на Николая Александровича, чей сын же просто откровенно скучал. Аксаков тоже был немногословен, но все же принимал непосредственное участие в разговоре. Остальные, особенно чиновник и Межуев, были наредкость словоохотливы. Последний вдруг тряхнул тёмным хохолком и воскликнул, затем расхохотавшись: — Ба! Николай Александрович, как же я так мог забыть! — с этим словами он велел позвать его слугу и начал с плутоватой улыбкой отдавать ему приказания: — Принеси барину Земцову тот ящик. Да не тот! Тшш! Молчи, дурак! Не смей о содержимом говорить, принеси нам ящик! Спустя несколько минут, слуга, пыхтя от тяжести, внёс прямоугольный плоский ящик. Без труда можно было отгадать его содержимое, и неясно было, почему Межуев так старался сохранить его в тайне. Слуга, ещё раз обруганный дураком за медлительность и неаккуратность, наконец открыл ящик, и мужчину полукруглом обступили массивный холст в раме, положенный на стол. — У меня нет слов, — первым восторженно изрёк Николай Александрович, — Это чудо, просто чудо! Как я тебе благодарен! — Что же, я с лихвой за твои проезженные именины расплатился? — все с той же плутовской усмешкой спросил Межуев. — Дарья Александровна, милая, подойдите с Марией, посмотрите! На лице Дарьи Александровны Земцовой на мгновение изобразилось что-то похожее на недовольство, но Мария поспешно и с радостью подошла — ей страшно хотелось посмотреть на картину. Картина, выполненная маслом, изображала молодого господина, сидевшего на деревянной террасе, почти что пустой, за исключением плетёных стульев и стола с пышным букетом красных роз. На заднем плане, чуть внизу, за тонкой полосой зелени и язычком песка бесновалось море. Однако же, его роковое великолепие не первым привлекало внимание. Развернувшийся к нему спиной молодой человек, нужно отметить, одетый с шиком, и цветастое пятно притягивали к себе первый взгляд вместо прорезанных золотящимися лучами темных туч и пенистых полупрозрачных изумрудов волн. Было что-то в искусности написания и правдоподобности цветов картины, что заворажило Марию, да и других. — Оригинал, клянусь, ничем не уступает этому образцу. Но как же долго я просил Кондакова об нем! — тем временем продолжал Межуев. — Как? Тот самый твой Кондаков? — спросил Николай Александрович. — Он-он, мой Сергей Модестович. — Прошу, познакомь меня с ним наконец! — Это будет новым тебе подарком, — рассмеялся даритель. — Картина невероятно хороша, — подал голос Мельгунов,— море, как и розы, безусловно, символ вечного. С Мельгуновым согласился Свербеев, выглядывавший из-за его плеча. Остальные продолжали разглядывать холст с большой пристальностью, как следовало разглядывать после объявления какого-либо потаённого смысла. В это время Межуев все посматривал на них с плутоватой улыбкой, словно ожидая, что ещё они могут сказать. Мария Николаевна тоже молчала. Но картина увлекла девушку настолько, что её чувства бушевали, как море на ней. Ей казалось, будто этот молодой человек, увлёкшись цветами, которые были ничтожны и пошлы до ужаса, отвернулся не от моря, что так прекрасно и неизмеримо глубоко, а отвернулся чуть ли не от самого Господа. Совсем не думая, что произносит это вслух, девушка воскликнула: — Что эти цветы! По сравнению с морем как они суетны, и ничтожен он!— и тут же осеклась и покраснела, пугаясь за свою несдержанность. Презрительный взгляд брата почти убил её. Теперь все заметили ее и заметили ее глупость. — Дорогая сестра, но ведь розы являются символом... — нарочито вкрадчивым тоном начал Константин. — А! Мария Николаевна, между прочим, права, — вмешался Межуев. Его низкий протяжный голос звучал чуть ли не восторженно, — Картина названа «аллегорией суеты». — Интересно, я совсем не догадался, что розы использованы здесь в переносном смысле, — простодушно улыбнулся Свербеев. — Идея картины не хуже её исполнения. Мы слишком часто превозносим суету, и она заменяет нам божественное, которое милосердно ожидает нас совсем рядом, — кажется, впервые подал голос Гоголь. Его по-птичьему остроносый профиль долгое время был склонен над картиной. — Очень верно, Николай Васильевич, — с воодушевлением откликнулся Земцов, заметив перемену в настроении гостя, — Стоит повесить картину в кабинет, чтобы самому помнить об этом. — Это было эгоистично с вашей стороны, — улыбнулся Аксаков, — Вам следовало бы повесить ее в гостиной, чтобы она стала всеобщим достоянием. — О, я с вами полностью согласен, но, увы! к моему глубочайшему сожалению, на стенах, как видите, для неё уже нет места. Впрочем, может, потеснить какой-нибудь натюрморт? — Светлая мысль, Николай Александрович, — рассмеялся кто-то из гостей, и разговор потек далее. За это время Мария пришла в себя, поняв, что говорила не последнюю чепуху, и никто не корит её за это. Но свою невоспитанность она не могла себе простить, поэтому решила впредь держать язык за зубами усерднее обычного. Насытившись картиной, гости решили отправиться в сад. Туда дамы по семейной традиции не были обязаны следовать против желания, и Марие очень не хотелось бы сейчас находиться в обществе мужчин, ставших свидетелями её несовершенств. Но Межуев с галантностью предложил Дарье Александровне руку, и их судьба была решена. Константин с отсутствующим видом последовал его примеру, так как на руку Марии имели право покуситься только родственники. Правда, он вовсе не ценил такой привилегии и ушёл куда-то вперёд незадолго до того, как они вступили под тень ближайшей аллеи. В отличие от самой усадьбы, сад их был обширен и имел множество живописных уголков, потому Николай Александрович не испытывал недостатка в том, что показать и о чем рассказать гостям. Прогулочным шагом они прошли лиственную аллею, молодую берёзовую рощицу и с холмика сошли к небольшому пруду с заросшими берегами. Дабы не утомлять всех ходьбой Земцов ему одному известными тропами повернул к дому. Пока мужчины были заняты осмотром сада и байками хозяина, Мария могла наслаждаться прогулкой, почти не беспокоясь о том, что о ней вспомнят и посмотрят на неё косо. Следуя выбранным направлением, вскоре они дошли до места, где дорожка делала резкий пассаж, пробегая между двумя раскидистыми берёзами. Недалёко от этого поворота находился аптекарский огород. Он неожиданно вызвал интерес у писателя. — О, огородом у нас ведает Мария Николаевна, — ответил ему на что-то хозяин. Этот огород представлял из себя множество небольших квадратиков клумб, занятых шалфеем, календулой, девясилом, золототысячником и многими другими целебными травами, которых на Руси знают много и из которых много чего делают. Их пестрые клетки были необычны, но вряд ли интересны другим гостям, которые все же из вежливости их обступили и теперь осматривали. А вот Гоголь вдруг очутился рядом с девушкой. — Ваше собрание трав подобрано с большим искусством, — с уважением отметил мужчина, вперив пристальный взгляд карих глаз в Марию. — Это вовсе не моя заслуга, — с улыбкой ответила девушка. Ей всегда было легче и приятнее говорить у чужих заслугах, нежели о своих, — Многое, что растет здесь на огороде, собрано или посоветовано нашими девками. — Значит, вы с ними в хороших отношениях? — Я порой навещаю наших крепостных, и за это они мне платят подобной помощью. Кроме того, рассказывают рецепты целебных настоек. Их очень любит матушка. — Мы с сестрой для такой помощи вызывали профессора из Киева, а стоило только лишь навещать своих крестьян? Вы что-то скрываете, Мария Николаевна, ведь любой уважающий себя помещик проверяет своих рабочих, но не каждый пользуется такой благосклонностью, — в глазах Николая Васильевича заплясали лукавые огоньки, но смотрел он вместе с тем испытывающе. — Будь я помещиком, они бы вряд ли были благосклонны ко мне, а проверяй я их — они бы любили меня и того меньше, ведь для этого есть помещик, — Мария ответила в тон ему, удивляясь, как легко это вышло. — Что же, вы знали много помещиков, чтобы быть уверенной в народной нелюбви к ним? — с иронией, но не злобливо спросил Гоголь, однако девушка несколько стушевалась: — Из слов мужиков мне могло показаться, что деловые отношения не способствуют теплоте... — Быть может, вы в целом и правы, но способствовать теплоте — в силах помещика. На некоторое время они оба замолчали, почувствовав, что разговор зашёл в порочащее хозяина Земцовки русло. — На самом же деле, я сразу заключил, что вы являетесь для своих крепостных чем-то вроде ангела милосердия, одним этим и можно их завоевать. Это замечание было в некотором роде справедливо: между Марией Николаевной и крестьянами её отца существовала прочная дружба, заключающаяся в помощи нуждающимся и больным, а также в преподношении таких приятных вещей с ее стороны как женские глупости вроде кошелёчков и советов. Но после этих слов девушка ещё сильнее стушевалась. — Мои дела не то, что бы мне хотелось, и потому не заслуживают такой похвалы. — А что бы вам хотелось? — Быть полезной богу и людям. Писатель посмотрел на неё с серьезной улыбкой. — Мне, как и вам, кажется ужасным прожить жизнь, не оставив свой след, — тут в его глазах снова запрыгали лукавые искорки, — Вы заметили, как быстро мы перешли от трав к целям жизни? — Право, даже забавно, — усмехнулась Мария. — Вот я и не успел посоветовать для вашей матушки настойку, называющуюся «белая нехворощ»... Далее Николай Васильевич пустился разъяснять ей приготовления и свойства настойки, а после их беседа опять вернулась к крепостным. Из его замечаний, она смогла понять, что писателю свойственно доброхотство, и он уделяет большое внимание религиозному воспитанию крестьян. Это возвысило Гоголя в её глазах, безусловно, больше, чем то сделала настойка, которая, как позже оказалось, зато была весьма действенной. Кончилось все тем, что Аксаков, не заметив, что его друг разговаривает с Марией, подозвал его, и Николай Васильевич должен был оставить её. Должно быть, у Гоголя был особый дар, который помог почти без труда разговорить скованную и обычно тихую Марию Николаевну. В любом случае, он был чуть ли не первым гостем, с которым девушка была так откровенна, а беседа так продолжительна. Оттого Мария пребывала в радостном возбуждении почти до самого ужина, и совсем не вспоминала о происшествии с картиной. А ужин обрадовал её ещё сильнее, — на нем оставался только кружок избранных провести в Земцовке ночь и ещё один день. Его состав до того был ей неизвестен — она находилась у себя все время после прогулки и не решалась расспрашивать кого-либо. Теперь же Мария увидела, что в него входят Мельгунов, Аксаков и, к ее восторгам, Гоголь.