Живые души

      На следующий день Николай Александрович повёз гостей осматривать окрестности, не взирая на предупреждения ямщика и слуги о надвигающемся дожде. Он слабо верил в их простодушные предсказания, основывающиеся на приметах.       Им запрягли коляску, и почти сразу после завтрака они уехали. Вернулись спустя полчаса — небо заклубилось грозовыми тучами и угрожающе пускало редкие капли, темнея.       Все снова собрались в гостиной. Николай Александрович сокрушался, Гоголь беспокоился о том, чтобы не размыло дождём дороги, так как ему непримененно нужно было уехать к вечеру, слуга самодовольно ухмылялся: мол, не послушал ты меня, барин. Аксаков, Мельгунов и Дарья Алексеевна сохраняли невозмутимое спокойствие, Константин Николаевич снова скучал, Мария Николаевна радовалась — запертые в доме гости представляли гораздо больший интерес, нежели находящиеся за версту. В конце-концов все заскучали или занимались чем-то тихим и необщественным и оттого сами были скучны. Хлынул дождь. Кто-то взял книгу, кто-то тихо беседовал, кто-то бездельничал. Земцов взялся музицировать за фортепиано и делал это неплохо, но его трели действовали несколько усыпляюще.       То и дело он обращался к кому-либо из собравшихся в гостиной: — Николай Алексеевич, — обращаясь к Мельгунову и начиная чуть медленнее касаться клавиш, — когда мы были у Сергея Тимофеевича, вы обещали мне почитать свои сочинения. Сергей Тимофеевич это подтвердит. Сейчас для этого самое время...       Такое же предложение поступило к Гоголю, но оба они отказались, так как не имели при себе своих трудов, а может, отговаривались из-за нежелания. Тогда он опять взял с них обещания и, кажется, удовлетворился этим. — Сергей Тимофеевич, вы можете взять себе книгу в библиотеке... — Дарья Александровна, вы помните Степана Петровича, как он нам читал?.. — Подвиньтесь ближе к огню, Николай Васильевич! Я вижу, вам холодно. Сядьте-сядьте к Дарье Александровне! После Италии наш климат, должно быть, сущий ад. — Уж и не только климат, — в обычном своём тоне объявил Константин, пока Гоголь менял позицию. — Что же, по-вашему, в России плохо?       Было видно, что к этому вопросу Константин Николаевич был не готов, но он быстро нашёлся. — Хотя бы то, о чем вы пишете.       Писатель ничего ему не ответил. Он сел и оказался на диване вместе с Марией Николаевной и Дарьей Александровной. Правда, к несчастью первой, был заблокирован от неё её же маменькой. Мария очень хотела поговорить с мужчиной, новость о его пребывании в Италии всколыхнула в ней ещё больший интерес. Но если сделать это незаметно было нельзя, то для девушки это было невозможно в целом.       Разговор почему-то не клеился, несмотря на все старания хозяина. Быть может, потому что старался один он. Через какое-то время они начали разбредаться. Кому-то нужно было написать письмо, кому-то выкурить сигару. Аксаков последовал совету Николая Александровича и отправился вместе с ним в библиотеку. На том и закончились их посиделки.       Мария Николаевна поднялась к себе наверх. В задумчивости она присела на край кровати и принялась теребить подол. Дарья Алексеевна вечно ругала ее за эту дурную привычку, но, когда мысли девушки разбегались, как сейчас, она уже не властвовала над собой.       Хорошо бы и ей взять книгу. Да зачем же ей? Отец, уж верно, не считает это серьёзным. Надо бы упросить его навестить с ней девку Марфу. Завтра нужно на обедню сходить, а в воскресенье на службу. Поговорить бы с крепостными о Боге, как советовал Николай Васильевич... А разрешит ли? Непременно надо будет пойти в деревню. Что толку от неё здесь?       Мария встала и начала расхаживать по комнате, не понимая ещё, что так по наитию пытается заглушить вдруг потянувшуюся где-то внутри неё грусть.       Да, Марии больше всего на свете хотелось быть полезной. Ей приходилось постоянно придумывать себе стоящие занятия, но таких было доступно ей мало. В её положении барышням полагалось одно лишь безделие, а затем брак и водоворот семейной жизни. Но она уже чувствовала, что замуж едва ли выйдет. Отец даже не пытался ввести ее в свет, не пытался свести ни с кем из знакомых, и, пока Мария расхаживала по комнате, причины тому время от времени проскальзывали на миг по зеркалу: полупрозрачная восковая кожа, неправильные черты лица, низкий рост, отсутствие хоть чего-нибудь модного в фигуре и в вечно по-пуритански скромных платье и прическе.       Да что там семейное счастье? Ведь она была бы счастлива посильным ей трудом. Ах! Если бы только знать, что она может делать для общего блага... Каждый рождается на своём месте и должен исполнять Богом данные ему обязанности. Но какие могут быть обязанности у неё? Впервые она так ясно ощутила навязанную беспомощность и праздность женского положения, но, не смея роптать, постаралась забыть об этом.       Ещё и дождь, да гости скоро уедут. Мария Николаевна вздохнула. Но грех придаваться унынию. Расправив измятый подол, она встала с намерением вернутся в гостиную. Быть может, скоро дождь прекратится, кто-нибудь из гостей задержится ещё на денёк или ей удастся снова поговорить с Николаем Васильевичем.       Вниз она сошла почти в безмятежном настроении.

***

      Обед неожиданно оживил их до того сонное настроение. Разговоры заглушало постукивание приборов. И хотя приборам негоже было подавать какие-либо звуки и вообще напоминать об этом свойстве, а разговорам быть настолько активными, чтобы мешать обедающим насытиться, никто не был против, чувствуя контраст с утренним бдением. Аксаков с увлечением и весьма многословно рассказывал об увиденной им опере, что было для него необычно. Видно, опера казалась ему более значимой или уместной, чем высокопарные дискуссии вчерашнего дня. — На редкость оригинальная и замечательная опера. А хор! Как он передаёт дыхание старины! Вертинский в этой музыке превзошёл самого себя! И состав подобран недурно. Особенно хороша Надежда. — Её до сих пор исполняет Репина? — спросил Мельгунов, втягиваясь в обсуждение. — Да, не могу представить Надежду другою. — Мне её очень хвалили. — Пожалуй что, неплохо бы сходить. Что скажешь, Константин? — с таким же оживлением заговорил Николай Александрович. — Я не такой поклонник музыки, как вы, отец, — явно без энтузиазма в голосе ответил молодой человек. Любое излишнее проявление чувств приводило его в такое состояние. — Я все же вам настоятельно рекомендую сходить, если же не ради музыки, то хотя бы из-за сюжета. Он вам точно не даст заснуть, если вы продержитесь первый акт, — обратился к нему Аксаков, — А тебе, Николай, очень бы понравились костюмы.       Гоголь нахмурился. — Ну что же ты меня мучаешь! Я ведь не смогу посмотреть эту оперу. — Неужто никак не сможешь? — с сожалением спросил Аксаков. Писатель молча кивнул. — Сколько её ещё будут показывать? — вновь вмешался Земцов. — До последней недели августа по средам и четвергам. Или, кажется, по пятницам. — Ты уверен, Константин? — Можно и сходить, — наконец сдался тот. Он, может, и с самого начала не был против, но раз не успел согласиться в первый момент, должен был держаться до последнего. — В таком случае, поедем в среду. Николай Алексеевич, если вас не затруднит, не могли бы вы достать нам билеты? Пока у нас нет возможности оставаться в Москве до среды, а ехать уже в среду — порядочный риск остаться без мест, если опера действительно так хороша, как нам её представил Сергей Тимофеевич. — Можете остановиться в среду и четверг у меня, а о билетах я позабочусь, пойдём вместе, — предложил Мельгунов. — Мы с удовольствием примем ваше предложение, — с благодарностью откликнулся Земцов, и Константин Николаевич тоже заметно приободрился.       Мария Николаевна подцепила вилкой гриб и мечтательно вздохнула. Девушке тоже очень хотелось бы сходить на оперу, но это предполагало появление в свете и, значит, было заказано ей. Поэтому единственным удовольствием для неё оставалась тарелка перед ней и люди за столом.       Когда первого она была лишена, ей и домочадцам с гостями было предоставлено другое — созерцание коллекции картин Николая Александровича. Для начала он рассказал им о тех, что находились непосредственно в столовой, а затем растянувшейся вереницей они последовали за хозяином через анфиладу комнат, так как картины находились и тут и там, и все составляли предмет его гордости. Работа Земцова заключалась в том, чтобы вводить процессию в новую комнату, проходиться вместе с ней рядом с картинами, оставляя какие-нибудь замечания о них, а затем давать всем разбрестись по комнате ради более подробного осмотра.       В одной из комнат, а именно в малой гостиной, которой пользовались только Земцовы и принимали там лишь самых редких друзей, Мария Николаевна решила наконец приблизиться к Гоголю. Это был не самый подходящий момент для того, чтобы заговорить с ним, так как он рассматривал какой-то южный пейзаж. Поэтому все, что могла позволить себе девушка — неуверенно подойти и встать не слишком близко. Писатель повернул к ней голову и приветливо улыбнулся, но ничего не сказал и вернулся к разглядыванию картины.       Мария почувствовала себя весьма неловко. Ну зачем только нужно было подходить? Теперь он думает, что она напрашивается на разговор. Разве станет человек разглядывать картины в своём доме, как в музее? Лучше бы ей стоять с отцом, как её мать. Мария Николаевна уже собралась отойти, когда мужчина обратился к ней: — Ну вот, теперь во мне пробудилась тоска по Италии. А увидеть мне её доведётся лишь через несколько месяцев, — произнёс Гоголь, скользя взглядом по колоннам цвета слоновой кости и изобилию зелени. — Я и не знала, что вы возвращаетесь в Италию. А до этого утра не знала, что вы там были, — осторожно сказала Мария, ощущая, что говорит что-то не стоящее озвучивания. — Я жил там два года, — демократично заявил мужчина. По лицу Марии Николаевны можно было понять, что она изрядно удивлена. — Признаюсь, мне трудно представить себе столь долгую разлуку с родиной, — объяснилась девушка. — Италия стала мне второй родиной. Вообразите, как нелегко мне тосковать по одной родине, когда я нахожусь на другой, и так по очереди, — Гоголь печально усмехнулся.       Марие Николаевне же было нелегко вообразить себе, что кто-то может иметь сразу две родины, но понять, в какое это затруднительное положение ставит, труда не составляло. Она задумчиво кивнула, теряясь, что сказать. — И все же вы выбираете Италию, а не Россию, — в этом высказывании звучал вопрос. — Мне кажется, вы осуждаете меня, — заметил писатель. — Что вы! — Мария Николаевна зарделась от раскаяния за случайную неоднозначность своих слов, — Я вас не могу понять. А уж могу ли я осуждать, если не понимаю? Гоголь опять улыбнулся и вернулся к её вопросу. — Италия — как вечная весна. Она словно исцеляет своей неугомонной жизнью и красотой больные души. В России же зачастую чувствуешь, наоборот, боль, видя весь творящийся в ней ужас. И, конечно, нельзя говорить об одной душе. Климат России, — как верно выразился Николай Александрович, — сущий ад, и потому она причиняет страдания ещё и телу. Будь я более здоров душевно и физически, я, может, бы и предпочёл Россию Италии. — И вы вернулись в этот раз по делам или потому что затосковали слишком сильно? — Марие показалось, что она, задавая такие вопросы, ступает по шатким островкам, с которых в любой момент может упасть в запретные воды вмешательства в личную жизнь. — Обычно я поддаюсь своей тоске по России только тогда, когда у меня дела. Наверно, я звучу не в меру непатриотично, — добавил писатель. — Да, — неожиданно смело подтвердила девушка, дар Гоголя наконец начинал действовать на неё,— Но уверена, что это не мешает вам быть патриотом.       Мария Земцова не могла думать иначе. В ее понимании всякий хороший человек был патриотом, всякий человек был хорошим, а следовательно, Николай Васильевич не мог не являться патриотом. И уж после этой слаженной системы шла её несклонность к преждевременному суждению, вернее, несклонность к преждевременному изменению своего неизменно хорошего мнения о ком-либо. — Надеюсь, что это так, — в голосе писателя появились те беззлобно-ироничные нотки, которые были уже знакомы девушке с прошлого их разговора, — Могу оправдать себя ещё тем, что единственное, что я могу делать для блага России делается лучше в отдалении от неё. Сергей Тимофеевич знает это и, я уповаю, тоже прощает мою непатриотичность.       Последние было сказано в свете того, что Аксаков, так же привлечённый прелестным пейзажем, приблизился к ним, впрочем, незаметно для Марии Николаевны. — Только из-за ваших произведений и прощаем, — ответил Аксаков и тоже приветливо улыбнулся девушке. Той на некоторое время овладела робость, но затем, чтобы не выглядеть ещё глупее, она, превозмогая себя, вновь заговорила: — Вы что-то пишете сейчас, то есть... в последнее время писали в Италии? — в присутствии Аксакова чары откровенности и уверенности рассеялись. — Я уже долгое время работаю над одним сочинением. Из сущего анекдота получается неожиданно длинное и презабавное произведение. — Что же это за анекдот? — Александр Сергеевич Пушкин мне рассказывал, будто где-то чиновник скупал души умерших крестьян, но ещё значащихся живыми по ревизской сказке. — О, — только и могла сказать на это Мария. Она имела смутное представление о том, кто был этот Пушкин, из разговоров отца с друзьями, да и сюжет показался ей престранным. Должно быть, она чего-то не понимала и просто не могла видеть полного замысла Николая Васильевича — решила девушка. — Скажи мне, имеет ли место быть надежда наконец услышать хоть главу из твоей поэмы? — обратился к другу Аксаков. — Ты примкнул к Николаю Александровичу? Сергей Тимофеевич рассмеялся. — Увидишь, не один я ещё к нему примкну. Мария Николаевна наверняка примет сторону отца.       Мария Николаевна подтвердила это. — Господа, — позади раздался голос недавно упомянутого Земцова, — Так как мне больше нечем вас порадовать, предлагаю теперь завершить нашу прогулку. Погода, судя по всему, не собирается нам преподносить новые сюрпризы. — Следует спросить об этом у вашего слуги. Он оказался прав в прошлый раз.       Замечание Мельгунова вызвало у гостей и самого хозяина смех. — К сожалению, я не смогу присоединиться, — подал голос Гоголь, — Мне пора вас покинуть.       Земцов всплеснул руками.       После бесплодных упрашиваний и сокрушений со стороны хозяина и извинений со стороны писателя, первый наконец сдался и позволил отдать последнему необходимые распоряжения. Какое-то время спустя, когда бричка была запряжена, и вещи Гоголя переправлены в неё, мужчина поблагодарил Николая Александровича за тёплый приём, поклонился Дарье Александровне и Марие Николаевне, попрощался с Константином Николаевичем, договорился ещё встретиться с Сергеем Тимофеевичем, Николаем Алексеевичем и Николаем Александровичем и уехал.       Когда оставшаяся компания вернулась с повторного осмотра красот Земцовки, они распрощались и с Мельгунов и Аксаковым. Процедура проводов прошла примерно по той же схеме. После неё Земцовы вновь впали в утреннее состояние. На Марию вновь нашла грусть, а на Константина скука. Их отец чем-то был очень занят в своём кабинете. Дарья Александровна оставалась Дарьей Александровной. Они едва ли перемолвились друг с другом десятком слов и раздельно, в тишине провели остаток вечера. Но можно было не сомневаться, что неугомонный Николай Александрович найдёт им в день грядущий занятие или развлечение.