Не взирая на то, что утро в Италии начинается позже, Николай неожиданно для себя проснулся около пяти часов и из-за нагромождения подушек и подушечек увидел разлившееся полосами красное-розовое зарево рассвета. Он лежал, совсем не чувствуя сонливости, и глядел, как над верхушками леса облака распушаются и меняют форму. Птицы с усердием пели, оставаясь будто бы единственной частью мира, не предававшейся сну. Если бы мужчина вышел к лестнице и прислушался, то до него бы долетели бормотание и шаги слуги, а, вздумай он прогуляться до деревни, то ощущение одиночества в заснувшем мире покинуло бы его вовсе. Но сейчас для него существовало только необъятное, неописуемое небо и замирающие, закручивающиеся трели птиц. Они слились и перешли в мысль о таком же свежем и нежном легком образе. Он не оставлял мужчину все утро, урывки сна не изгнали его из головы, и потому почти первыми же словами, обращёнными к Аксакову от Гоголя, были:
— Когда мы возвратимся?
Они встретились все в той же гостиной. Мельгунова, дам и хозяина почему-то ещё не было.
— Ближе к ужину, — не имея никаких подозрений, спокойно сообщил Сергей Тимофеевич и был немного озабочен взволнованным выражением, появившимся на лице его друга.
— Я забыл тебе сказать, что мне необходимо навестить Смирнову. Если поедем ближе к ужину, то я уже не успею повидать ее.
Александра Смирнова... Если бы вы спросили любого мужчину, имевшего сношение с ней, о самой умной, колкой на язык или самой красивой даме, которую они знают, то ответом бы было ее имя. Едва ли кого-то она оставляла равнодушным. «Кто более или менее уязвлённый, но все были задеты и тронуты» — точно писал о ней Вяземский. И то была сущая правда. Она была прелестным запретным плодом, — бывшая фрейлина императрицы ещё несколько лет назад сделала прекраснейшую партию. И все же... Гоголь не мог избавиться от этого странного чувства к ней, помеси дружеской привязанности, восхищения и любви. Она исчезала из его жизни, забывалась на какое-то время, но роль ее оставалась неизменной. Ее значение для него было достоянием лишь одного Николая, (смог ли бы иначе он себя уважать?) Но даже если бы его не связывало с ней прочное подобие любви, как ему пренебречь этим визитом? Хотя бы дружеское чувство и элементарная вежливость. Элементарная вежливость!
— Но вот что, — спохватился Гоголь, ибо способность мыслить трезво под давлением обожания уже давно не покидала его, — Боюсь, что Земцов будет обижен, если мы оба уедем так рано.
— Едва ли тебе удастся улестить одного, не задев другого, — в растерянности ответил Аксаков.
— Быть может, и удастся, если я уеду раньше на твоём экипаже.
— А как же, скажи на милость, поступать тогда мне?
— Думаю, что Николай Алексеевич не откажет тебе в помощи.
— Хорошо придумано. Ну что же, я поговорю с ним.
— Я твой должник! — Николай Васильевич с воодушевлением поблагодарил друга за согласие и отошёл сказать об отъезде Земцову, вошедшему в этот момент.
Николай Александрович был человеком, чьё гостеприимство было поистине искренне и велико, но велико настолько, что было крайне непрактично. Это был один из тех хозяев, которые пытаются предложить вам добавки, когда ваш живот их стараниями полон так, что близок к тому, чтобы лопнуть, и которые отговаривают вас от отъезда и провожают в два раза дольше, чем вы добираетесь до своего дома. Поэтому уведомить его о более раннем отбытии было нехилым испытанием, которое Николай, тем не менее, стойко перенёс.
Вскоре и Сергей Тимофеевич уговорился с Мельгуновым, Николай Александрович расспросил всех о качестве их сна, а затем сели за завтрак. О нем нельзя сказать ничего примечательного кроме того, что во время вялого разговора, в котором и ему волей-неволей пришлось поучаствовать, дети Земцова поочерёдно (уж скорее всего, не сговариваясь) поглядели на Гоголя так, будто собирались, а может, только хотели ответить ему на что-то. Мужчина подивился, какая разница между ними читалась даже в этих взглядах, одинаковых по назначению. Константин смотрел не иначе как испытывающе, а его сестра со сдерживаемым любопытством. И в этом отчасти вырисовывались их натуры.
Вероятно, их единственные сходство заключалось в склонности к молчанию да во внешности. Но склонность к какому разному молчанию! Одна сдерживалась, боялась или слушала, у другого оно служило показателем небрежения и незаинтересованности. А что вообще может стоить внешность, когда разрез глаз и цвет волос ничего не в силах сказать о человеке? Лишь в книгах и на сцене, да в счастливой трети реальных случаев злодейская бородка или вздёрнутый нос говорят вам об истинных качествах хозяина.
Откуда такая несхожесть? Быть может, причиной был возраст? Между братом и сестрой было не больше пяти лет разницы, но он был ворчлив, скептичен и угрюмо-апатичен, словно старик, а она наивна, искренна и любопытна, как дитя. Нет, виной был не возраст и даже не инфантильность или чрезмерная взрослость. Пожалуй что, они здесь и вовсе не замешаны. Мария Николаевна попросту приняла в наследство от отца восторженность и благостность, не сочетающиеся со скудоумием и ограниченностью (опять же, как не похожи были в Земцове и его дочери эти черты) и была не более инфантильна, чем любая другая молодая дворянка, никогда не видевшая настоящей жизни. А Константин не лишён был юношеских увлечений и наклонностей, но как им раскрываться в обществе старцев? Ведь тридцатилетний писатель был одним из самых молодых приятелей Николая Александровича. Ему нельзя было не заметить контраста в поведении молодого человека с сыном Аксакова и, к примеру, с самим Аксаковым. В работе времени он не нашёл разгадки.
Вот они встали из-за стола и направились с другими в гостиную, невысокие, русоволосые, и было видно, как мелькают в повороте носы с едва заметной кривящей горбинкой. Константин Николаевич подошёл к девушке и до тех пор нельзя была различить между ними пропасти, покуда его лицо не приняло обыкновенное в обращении к сестре выражение. Этакое насмешливое, в чем-то даже презрительное. Должно быть, у него вошло в привычку посмеиваться, делать колкие замечания и видеть в этом форму шутки. Но неприкрыто-несчастный вид Марии Николаевны почему-то наталкивал на мысль о том, что это лишь детское в своей неосознанности и непосредственности выражение Константином неприятия их различий. Мария Николаевна и мухи бы не обидела, а ненароком обидев, долго ещё бы мучалась и рассыпалась в извинениях.
Уверившись почти полностью в таком обосновании поведения юноши, Гоголь нахмурился. Жалость к слабому всегда отделяла его даже при понимании мотивов от оправдания обидчика. В нем обидчик, впрочем, не нуждался, и в безмятежности устроился в креслах. А муки девушки облегчил Николай Алексеевич, учтиво о чем-то поинтересовавшийся у неё, вследствие чего лицо Марии расцвело улыбкой. Все-таки она была непомерно дружелюбна в отца, и теперь мужчина видел, как несправедливо было преждевременное замечание того же Мельгунова, считавшего, будто девица — копия матери.
Николаю Алексеевичу можно простить такую невнимательность в наблюдениях, ведь, верно, они реже становились его утехой. И оттого глаз его менее был приучен выцеплять незаметные детали и зреть в саму суть. Ему не свойственно было держаться особняком и избегать разговоров, на котором он и основывал свои суждения (что в случае Марии Земцовой ему было сделать невозможно). Гоголю же на руку играло обратное «свойственно», происходившее от природной склонности и писательского профессионализма, бывшего то ли его причиной, то ли следствием.
Пока они беспорядочно кучковались по гостиной, по большей части умудряясь при этом приятно проводить время, Земцов вспомнил о своём намерении свозить гостей на прогулку по окрестностям. Слуга хозяина поначалу воспротивится приказанию приготовить открытую коляску, предвещая скорый дождь, чем не мало обеспокоил Николая. Продрогнуть под дождем ему отнюдь не хотелось. Но благодаря непреклонной воле Николая Александровича они вчетвером: Земцов, Аксаков, Мельгунов и Гоголь, в тот же час выехали.
Небо было практически безоблачным и невинно-голубым, чем успокоило всех. Ехали небыстро, чтобы не поднимать пыль, которую ветер норовил бросить им в лицо. Путь их пролегал навстречу Земцовой деревеньке, а затем вдоль неё. Неизвилистая и ровная дорога тянулась, по словам Николая Алексеевича, к ряду ещё более отдаленных поселений.
Чем дальше они отъезжали от усадьбы, тем дальше спешили мысли писателя. Перед ним равно ясно стояли поднимающиеся речные берега, изменчивый лесной контур и образы Смирновой и Погодина. Когда река истончилась почти до ниточки и отошла в сторону, а лес отступил в другую, открыв холмистую равнинную даль, к его друзьям присоединился Жуковский. Но вот показались за их спинами головки его сестёр. Другие предметы, занимавшие его мысли, кивнули, будто говоря: «Понимаем, с этим теперь ждать нельзя» и расступились. Ему хотелось остановить их: «Как нельзя! Забирать их из института должно только лишь в ноябре-месяце». Но до того смущенно молчавшие девушки уже быстро-быстро заговорили, и два звонких голоска выбрасывали наперебой: «Николенька, милый, забери нас!», «Можно ли раньше?», «Нашел ли ты где взять средства?», «У кого нам остановиться?», «Ты написал маменьке?», «Лучше не откладывай», «Потом не опомнишься, как срок будет!» Сколько забот! Голова, казалось, загудела от их нападок.
Размеренно рассказывающий на фоне о красной глине и вырубке лесов голос Николая Александровича, изредка прерываемый чьими-то вопросами или восхищениями, сменился неясными бормотаниями, сокрушениями и восклицанием «Поворачивай!». Им удалось вырвать Гоголя у невразумляемых в терзании беспокойств из-за неразрешимых во время прогулки проблем. Мужчина, вместе с тем машинально зорко продолжавший наблюдать за метаморфозами пейзажа, не заметил изменений, происходивших наверху. Он проследил за устремлённым большинством взглядов и ужаснулся дождевым тучам, затянувшим все небо с востока. Угроза и впрямь была нешуточная.
Не зря его насторожили слова этого Сеньки! Ну за что его хозяин так глуп? Каковы же они теперь будут, когда их щедро польёт с ног до головы ливнем и обдует холодным ветром в трех вёрстах от дома! Мысленно выразив своё возмущение, писатель немного успокоился и даже отчасти извинил Земцову его неосмотрительность за то, что тот не побрезговал приказать гнать лошадей, как только коляска с усилием старца развернулась на сузившейся дороге.
Ветер в бешеном неистовстве бросался на них и вздымал пыль истомившейся от жара земли, но они смело неслись навстречу. Уже знакомые панорамы каруселью мелькали мимо них. А как иначе, когда на нос дражайшему Сергею Тимофеевичу упала капля? Лес, снова вставший уже справа тревожно роптал. «Тише-тише!» — слышалось в его шелесте. Кому он этого говорил? Дрожащим на ветру деревьям-собратьям, возмущённо качавшимся, или их ямщику, взметающему вверх хлыст в немилосердном жесте и гонящему тройку в гору?
Они пролетели красную кручу над вновь явившейся и посеревшей рекой. Во время их бешеных скачек, казалось, ровная дорога умудрялась подпрыгивать с их коляской.
«Ну-ну! Авось поспеем!» — молодецки воскликнул кто-то и заливисто и звонко рассмеялся. Николай в недоумении повернул голову к этому неизвестному ему голосу и решительно не узнал Земцова. Лицо его совершенно переменилось от быстрой езды и было юно и отважно-открыто. Писатель почувствовал, как неподдельное умиление, не снисходительное, но восторженное, наполняет его сердце. Николай больше не мог испытывать былой лёгкой неприязни к этому мужчине, и ему было досадно, что банальное раздражение так ожесточало его. Нет! Теперь он видит неподдельную искренность этого человека и больше не будет ее недооценивать! Гоголю захотелось непременно что-то сделать или сказать, чтобы дать почувствовать Николаю Александровичу свою симпатию. Это обрадует его, а следовательно, самого писателя и в какой-то мере искупит его вину.
Тем временем по земле прошлась лёгкая морось из отяжелевших туч, предвестница дождя. Но никто из них, взбодрённых гонкой, уж его не боялся. Особый дух, охвативший всех, а сильнее всего Земцова, примирял с мыслью о таком неподобающем солидному господину непотребстве, как попадание под дождь. Впрочем, дальше испытывать своё отвагу им не удалось — коляска подъехала к уже знакомой аллее и благополучно преодолела оставшиеся тридцать метров.
Лицо встретившей их Дарьи Александровны, обычно ничего не выражающее, на этот раз хранило следы беспокойства. Она, как полагается порядочной жене, отчитала своего мужа за неосмотрительность не хуже, чем до этого Гоголь. После этой краткой вспышки она совершенно успокоилась, и теперь по виду дамы ее никак нельзя было заподозрить в таком явном проявлении эмоций.
Смущённый Николай Александрович не нашел ничего лучше, как скомканно оправдаться и увести гостей в привычное место собраний. Невозмутимая Дарья Алексеевна последовала за ними. В гостиной они обнаружили детей Земцова. Мария по обыкновению вышивала, ведь грех сидеть без дела. Константин по обыкновению скучал, может быть, потому что ни во что не ставил ни грех, ни дело.
Губы девушки чуть дрогнули в приветливой улыбке, а ее брат как-то двусмысленно высказался о погоде и их прогулке. Насколько понял писатель, молодой человек имел в виду что-то вроде того, что им повезло успеть вовремя вернуться, а он бы в любом случае не стал испытывать судьбу и предпочёл бы остаться дома.
Земцов не заметил или решил проигнорировать неприятный оттенок фразы сына и ответил лишь расписыванием того, как быстро домчал их его ямщик Анисим. Появившийся в этот момент слуга, вертлявый и смекалистый мужичок, сказал точь-в-точь то же, что до этого Константин Николаевич, но в более прямолинейных выражениях. И по нему было видно, что его куда больше бы удовлетворило, если бы барину и его гостям не повезло вернуться вовремя, — тогда его прозорливость была бы оценена в полной мере. Выслушав эту претензию во второй раз, Земцов не стерпел и послал Сеньку прочь.
Уселись.
— Кажется, дождь будет сильным, — предрёк Мельгунов, поглядывая в окно.
— Лишь бы дорогу не размыло, — пробормотал Николай. Дорога из Земцовки в Москву, как он мог заметить, не вселяла уверенности в ее надежность в подобной ситуации. Впрочем, чего ещё ждать от уединения провинции?
Лицо Земцова изобразило муку от напоминания об его отъезде, он вздохнул, но ничего не сказал. Он попытался завести беседу, Николай Алексеевич и Сергей Тимофеевич отвечали, даже сам Николай Васильевич, ещё хранивший в душе память о своём чистосердечном раскаянии, пытался принимать участие в разговоре. А Константин Николаевич, не изменяя себе, заметил на выступе печи, прекрасно заменяющем каминную полку, забытую кем-то книгу и принялся за неё. Мария и Дарья Александровна с прежним старанием отдавались рукоделию. От них троих помощи и не ждали, хотя она была весьма нужна. О чем бы Земцов не заводил речь, после пары неразвернутых высказываний они очень быстро приходили к заключающему «да, вы совершенно правы» и не имели понятия, что ещё сказать.
Гоголь, при всём своём рвении, первее остальных поддался задумчивости, которую напускал серый морок за окном. Ненадолго в гостиной воцарилась почти идеальная тишина, но затем писатель услышал, как ее разогнал лениво переливающийся голос фортепиано. То был хозяин, отчаявшийся преуспеть, занимая гостей беседой. К шелесту переворачивающихся страниц книги Константина и нот (следует отметить, что Николай Алексеевич почти не смотрел в них, — видимо, произведение было ему прекрасно знакомо) прибавилось мерное постукивание дождя.
Вдохновлённые музицированием Земцова Мельгунов и Сергей Тимофеевич заговорили об уроках музыки Веры Аксаковой, но исчерпав эту тему, умолкли. Тогда Николай Алексеевич стал обращаться поочередно к каждому из всех собравшихся, и добрался до Гоголя, пробудив его от глубокой задумчивости.
— Дорогой Николай Васильевич, я уповаю, вы будете более великодушны и не откажете мне!
— Что, простите? — встрепенулся мужчина, не следивший до того за нитью разговора, если эту перекличку можно было так назвать.
— Я прошу вас, нет, даже умоляю, почитать нам свои дивные сочинения, — доходчиво объяснил ему Земцов.
— Я ни в коем случае не отказал бы вам, коли бы только имел их при себе. Прошу меня простить, — мягко сказал Николай.
— Могу ли я просить вас хотя бы об обещании, что в другой раз вы осчастливите нас?
— Конечно, в другой раз я обязательно попытаюсь, но не гарантирую, что это осчастливит или доставит удовольствие.
— Какой вздор, дорогой Николай Васильевич! Вы скромны до нерациональности, — воскликнул Земцов, — Ну, а вы, Николай Алексеевич, обещаете ли?
— Будьте покойны, мое старое обещание в силе, — улыбнулся Мельгунов.
Вскоре Николай Александрович вернулся к писателю и заботливо предложил пересесть поближе к огню. Мужчина только тогда заметил, что переодически зябко ёжится из-за просочившейся с улицы прохлады.
— После Италии наш климат, должно быть, сущий ад, — совершенно справедливо заметил Земцов.
Однако, лето 1839 года, по словам Аксакова, было отмечено всеми прелестями русского лета. Сердце замирает и радостно томится, когда представишь, как наливаются по пашням и садам злаки и плоды, как меж буйной травы движется вереница крестьянок, а синие вечера звенят от их глубоких голосов, и как леса стоят недвижными в полупрозрачном зное. Уж не сравниться с этим летом лету городскому и его многолюдной искусственностью парков, пылью и ленью. Но уж и лету простой России не сравниться с летом итальянским. Увы! Гоголь не мог предпочесть праздничную пышность юга однообразной скромности родины, хотя она для него, как для всякого русского, была невыразимо пленительна и дорога. Но каков же был характер этой неприметной на вид славянки! Ее могучая воля была в крещенских морозах, в суровых северных ветрах. Она метелила, злясь, и нежданно рассыпалась дождями в слезах, своеобразны были ее весенние кокетства, и часта холодная и протяжная задумчивость. Да, временами она была весела, ласкова и тепла, но куда реже, чем приморская смуглянка, чья вечно юная сущность почти полностью звучала в трёх этих словах. Душенька, красавица Италия! Её солнце, ее дыхание само по себе исцеляет то, что Россия нарочно или случайно уязвила.
Но полно, пленительную вязь порвал вальяжный говор с немалой долей скептицизма. То был, конечно, Константин. О юность... Пора, когда мужчина обязан быть критичен, мыслить вольно, воображать себя умнее отцов, говорить громко и метко, обладать особой интригой и вкушать все греховные и не очень плоды удовольствий. Так совершается познание.
И все же произнесённое «уж и не только климат» рассердило и обидело Николая. Пускай он был и занят в мыслях восхвалением Италии перед Россией, это не умоляло его любви. С горечью признавая недостатки в своей матери, ни один сын не стерпит необоснованной хулы в ее адрес. А именно таковым и был укол молодого человека, высказанный, как казалось писателю, без особых на то причин. Потому он не преминул уточнить их. Константин все-таки нашёлся, но Гоголь, чувствуя, что из дискуссии с ним ничего путного не выйдет, от греха подальше сел на предложенное ему место рядом с Дарьей Алексеевной.
***
Через три четверти часа пришло обеденное время, и Николай вернулся из своей комнаты, где большую часть времени бился над письмом к матери. Частично удовлетворив одну из просьб сестёр, марионеток в руках его собственной совести, он мог спокойно насладиться красочным рассказом Сергея Тимофеевича об «Аскольдовой могиле».
Живописание друга отчасти огорчило его. Уж слишком хороша была опера в описании Аксакова, но у писателя не было возможности ее увидеть. Ему оставалось только порадоваться за Земцова с сыном и Мельгунова, такую возможность имеющих и использующих.
Обед, протёкший весьма оживленно по части переговоров, кончился. Николай обеспокоился, как бы им не вернуться к утреннему состоянию, не совсем ему и всем остальным удобному. Но Земцов изобрел им развлечение — они отправились изучать коллекцию картин хозяина, так как погода ещё не исправилась. На ряду с картинами гости осматривали ещё невиданные интерьеры. В кабинете с превосходной деревянной мебелью они нашли пару не менее символичных сюжетов, чем подарок Межуева, — во вчерашнем разговоре всплыла его фамилия, и он перестал быть господином М, — один из которых был библейским. Они сильно заинтересовали всех, в отличие от натюрмортов столовой. В малой гостиной, светлой, как и большая, но занятой только диванами и креслами, были в основном пейзажи и портреты кого-то из членов семьи.
Здесь уют обжитого дома был особенно силен. Поначалу его Гоголю мешало ощутить обилие гостей. Но подметив этот дух сегодня, он вновь явно почувствовал его в этой, по-видимому, частной хозяйской комнате. Почему-то, когда он еще был в дороге, ему думалось, что он увидит вычурный большой дом, подобный речи своего владельца. Но поместье Земцова было мило и просто, хотя в нем порой встречались весьма оригинальные вещи. Будто бы и не рука Николая Александровича руководила рукой, воздвигающей дом. Необычно было наблюдать умеренность и демократичность там, где обитала натура, во многом стремящаяся к крайностям.
Николай пробежался взглядом сначала по кушетке и вздутым полосатым подушкам, а потом обнаружил на стене с окнами, выходящими на подъезд к усадьбе, пейзаж с античными руинами под платанами. Ностальгия по Италии колыхнулась в нем с новой силой, и он сам не заметил, как оказался рядом с этой картиной.
Его сосредоточенное созерцание, сдобренное долей грусти, было прервано тихим шорохом всех обязательных барышне юбок. Мария Николаевна осторожно приблизилась к нему. В ее стеснительности и в желании поговорить было что-то забавное и замечательное. Казалось, он с легкостью мог поведать ей, что у него на душе. Николай не любил говорить о том, что не занимало его в настоящий момент, этим чаще всего объяснялось его молчание, да и говорить можно не с каждым. Однако, Земцова показалась ему собеседником, которому можно доверить свои мысли.
— Ну вот, теперь во мне пробудилась тоска по Италии. А увидеть мне её доведётся лишь через несколько месяцев, — сообщил писатель.
Мария ответила, что не знала об его посещениях этой страны, и изрядно изумилась, узнав о том, что он жил там. И уж вряд ли поняла его любовь к Италии, приравнивающую ее к России. Молодые девушки — не то, что молодые люди. Они имеют полное право, и даже обязаны оставаться консервативными. Должно быть, консервативные взгляды не принимают дуализм патриотизма. Нет же, она вовсе его не осуждает! Как можно, когда она и не понимает-то толком. Да, звучит он не вполне патриотично, но ведь это не значит, что он сам непатриотичен. Гоголя почти расторгала ее здравомыслие и непреждевременность суждений, пусть он ещё и не полностью понимал их природу.
Тем временем к ним или же к пейзажу подошёл Аксаков. Речь зашла об новом произведении Николая. Но их прервал Земцов, — оказывается, осмотр на этой комнате заканчивался, — и предложил снова попытать счастья и завершить прогулку. Времени на ещё одну поездку у Николая уже не было. Как и ожидалось, когда он сообщил хозяину, что ему пора ехать, он прошёл через то же, что и утром.
— Я не в силах передать, как мне жаль расставаться с вами преждевременно!
— Обстоятельства против нас. Увы, я никак не могу их изменить, — извиняющимся тоном отвечал Гоголь.
— Я надеюсь, что мне посчастливится в скорейшем времени увидеться с вами вновь, вы доставили мне величайшее удовольствие своим обществом. Вы всегда желанный гость в моем доме, где бы не было мое обиталище.
— Благодарю вас покорно за ваше гостеприимство, я рад был познакомиться ближе.
Идентичный по содержанию диалог повторился ещё пару раз. Земцов сокрушался и упрашивал, Гоголь извинялся и объяснялся, а затем оба благодарили друг друга. Когда экипаж Аксакова был запряжен, и вещи Николая собраны, все высыпали на улицу провожать писателя. Он, скрепя сердцем, раздал все «благодарю за тёплый приём», «я вам обязан», «приятно было познакомиться», «непременно встретимся снова», «всего наилучшего», «до свидания» и «прощайте». Этическая мишура смущала и раздражала его, ведь обыкновенно (исключая Николая Александровича) в не близком кругу она носит лишь показной, неискренний характер, и количество повторений делает все тем хуже.
Когда дорога зазвучала под колёсами и копытами и понеслась в окошке, Гоголь смог вздохнуть с облегчением. Правда, часть пути его терзали взыскательные образы сестёр, но оставшаяся часть была освещена предстоящей вскоре встречей. От мысли о ней на душе становилось то радостно, то волнительно или тревожно, а то езда казалась не быстрее шагов черепахи. И со смутной печалью он думал о причине переливов своего настроения.
***
Ближе к вечеру он снова был в городе. Проведя некоторое время с членами семьи Сергея Тимофеевича, тоже находившихся в Москве, он отправился к Смирновой.
