***
Сергей Тимофеевич, конечно же, знал о скором прибытии Гоголя в Россию, но не более. Поэтому до того момента, как о писателе доложили, он оставался в полном неведении о том, что его друг в Москве. Если бы Аксаков был осведомлён лучше, то их встреча наверняка бы состоялась в более уединенной обстановке, и Николай, войдя, вряд ли бы увидел рядом с хозяином и его сыном ещё трех мужчин. Одним из собравшихся был его друг, Мельгунов, двух других Гоголь не знал. Это были господин приятной наружности, старше самого писателя лет на десять с лишним, но подтянутый и моложавый, и невысокий стройный юноша, одетый по последней моде. Оба со светло-русыми волосами и неуловимо схожими чертами лица. Следовательно, отец и сын. — Вот так сюрприз! — не сдерживая чувств, воскликнул Аксаков и тут же подошёл к Гоголю, чтобы обнять, — Сердечно рад тебя видеть! Я не ждал тебя так скоро. — Здравствуй! — улыбнулся Николай, — Не мог известить раньше. Добрый день, Николай Алексеевич, Константин Сергеевич, рад видеть вас. Когда оба Аксакова и Мельгунов, наконец закончили все восторженные приветствия, Сергей Тимофеевич перешёл к знакомству Гоголя со своими гостями. — Позволь представить Николая Александровича и Константина Николаевича Земцовых. Константин Николаевич, Николай Алексеевич, позвольте познакомить вас с Николаем Васильевичем Гоголем. Он только вернулся из Италии. Константин Николаевич взглянул на него оценивающе, молча кивнул и занял своё прежнее место рядом с Константином Сергеевичем, — молодые люди до того беседовали. А вот Николай Алексеевич, можно сказать, накинулся на писателя. — Николай Васильевич! Какой счастливый случай преподнесла мне судьба! Должен сказать вам, что я просто восхищён вашими произведениями, вашими шедеврами! В России мало таких талантов как вы, но они ей очень нужны. — Мне очень приятно это слышать, но вы мне льстите, — пробормотать в ответ писатель. Подобные нападки чаще всего обескураживали его. — Ничуть! — с горячностью заверил его Николай Алексеевич. Тут Гоголь с содроганием понял, что совершил ужасную ошибку. Проявление скромности подействовало на Земцова как красная тряпка на быка. Он ещё долго изъявлял своё уважение, обожание и благодарность ему, как писателю. Аксаков смотрел на это с улыбкой и безошибочно понял, что друга надо спасать. И когда запас красноречия Земцова немного истощился, он вставил своё слово: — Утомила ли тебя дорога? — Немного, — признался Гоголь. После чего разговор перешёл на более приземлённые темы. Николай Алексеевич оказался не так страшен, собеседник из него был неплохой и интересный, так как за свежестью мыслей чувствовался проворный ум. Но он наверняка знал, что у него хорошо подвешен язык и поэтому повсеместно пускал его в дело. Даже о простых вещах он не мог сказать просто и коротко. Излишек и вычурность речей вскоре несказанно начали раздражать Николая. А вот Земцов будто бы не чаял души в нем, к остальным, правда, его расположение было не меньше. Он даже пригласил Гоголя погостить к себе на день-другой. Выяснилось, что такие же предложения приняли и Мельгунов со старшим Аксаковым. Это да другие корыстные соображения, связанные с нежеланием останавливаться в гостинице, заставили его согласиться. Хотя в иных обстоятельствах Николай навряд ли бы пожелал отправиться чуть ли не к первому встречному, особенно к тому, которого отличала такая утомительно-помпезная манера речи. — Я долго уже мечтал об этом дне. Мне обещали приехать лучшие мои приятели, мои кумиры, чему я несказанно счастлив. Но вас я умоляю остаться подольше! — Думаю, мы вам не в праве отказать, — отвечал Николай Алексеевич. — Пока погода стоит чудесная, в городе нечего делать, — продолжал Земцов, — Мы с Константином не так давно приехали в Москву, а нещадная духота нас уже вытравливает обратно. — Недурно было бы выехать на природу, — согласился Сергей Тимофеевич. — Тогда, с вашего позволения, я свожу вас осмотреть наши уединенные окрестности. Да не будет это хвастовством, но дорогим гостям будет на что взглянуть. Константин Николаевич за все время не проронил ни слова, которое было бы адресовано кому-либо другому, кроме младшего Аксакова. Лица молодых людей то и дело принимали заговорщическое выражение, и им вполне хватило общества друг друга. Так что оба Земцова покинули дом Аксаковых в прекрасном расположении духа. Николай позволил себе задержаться, чтобы наконец переговорить на правах старого друга с хозяином наедине. — Он хороший, неглупый и небезразличный человек, но ты прав, его манеры могут вызывать противоречивые чувства. — Я видел, что тебя он порой веселил, — фыркнул писатель. — Это так, но зачем же ты тогда согласился поехать к нему? — Да ведь он хороший человек. Ради твоего общества и того, чтобы не останавливаться в дрянных гостинцах, я готов это признать. — Что же, тебе не у кого остановиться? — Погодин пока занят делами и не может меня принять. — Сказал бы мне сразу! Поживи у меня, пока Михаил Петрович не освободится, — без сомнений предложил Аксаков, — Только лучше бы ему не затягивать, через неделю нам нужно в столицу. — Спасибо тебе большое, — с облегчением улыбнулся Гоголь и опять почувствовал утренний накат благодарности и любви к своим друзьям, — Думаю, за неделю он точно управится.***
Вечер, проведённый им в компании Аксакова и его семьи, был несказанно приятен, так что покидать этот дом Николаю вовсе не хотелось. Однако, обещание есть обещание, и утром следующего дня они погрузились в бричку. В своём экипаже, но одновременно с ними выехал Мельгунов, так как Земцов с другими гостями отбыл из города несколько раньше, и Николай Алексеевич, не раз бывавший у него, взял на себя ответственность за то, чтобы довезти милых друзей самолично. Второй день после прибытия в Россию, и вот Николай снова трясся по её нескончаемым дорогам. Утомленный постоянными переездами, писатель только и мог с мрачностью думать о том, что вечные скитания — его злой рок. Обыкновенно дорога и ее предвкушение доставляли ему удовольствие, но и мёд приедается. Его неблагополучный настрой скрашивало только общество приятеля. Усадьба Земцова, к счастью, находилась на довольно удобном расстоянии от Москвы, чтобы не разозлить Гоголя окончательно. Выехав около полудня, через пару-тройку часов они оказались в окружении девственных рощиц, грозно-тёмного леса и крестьянских изб, разбросанных у мелкой речушки. Не доезжая до деревни, они свернули на превосходно выстриженную аллею и увидели стройный белый дом. Он не поражал своими размерами, но гармония и утончённость превозносили его куда выше громоздкого размаха. По количеству экипажей, стоявших на выезде, Гоголь понял, что он недооценил хлебосольство Земцова. Это его немного смутило, так как в больших компаниях людей неизвестного рода он едва ли чувствовал себя уютно, а сейчас ему надлежало быть представленным одной из таких. Их троих в восторженной спешке провели в гостиную, представили гостям и дамам и усадили тут же за стол. Было поистине удивительно, как Николаю Александровичу удалось собрать столь несхожих людей под одной крышей. Кроме писателя и тех, кто приехал с ним, никто, судя по всему, не был знаком между собою. Но все держались необычайно непринуждённо и не преувеличенно любезно. Быстро нашлась хорошая тема для разговора. Рядом с Гоголем сидел Дмитрий Николаевич Свербеев. Он был достаточно умён, чтобы заметить настроение соседа и не докучать ему беседой. Такое дипломатичное поведение, правда, могло объясняться ещё и тем, что он был дипломатом. Его молчание неожиданно дало обратный эффект, и они с писателем разговорились. После обеда их собрали в гостиной, и к Николаю вернулось дурное расположение духа, так как его общение со Свербеевым было прервано и заменено бесполезными философскими толками. Земцов и беседующие с ним, говорили, безусловно, очень верно о нравственном воспитании и грехопадении, но все их слова обещали остаться только словами. Пользы от такой работы языком было не много. Да и, к тому же, о некоторых вещах лучше говорить просто и ясно, без грома фанфар и без открытия бархатного занавеса, как это делал Земцов. Может быть, только в этом и была его вина для писателя, но присоединиться к обсуждению он не захотел, хотя и имел что сказать. Но вскоре Николаю был предоставлен шанс отвлечься от молчаливого неодобрения. Один из гостей, кажется, Мажугин или Межуев, состоявший с хозяином в близких отношениях, попросил слугу принести запоздалый подарок к именинам. Им оказалась картина, которую тут же принялись осматривать все, бывшие в комнате. По такому значимому поводу хозяин подозвал жену и дочь, полное олицетворение провинциальных дам того рода, что не рвутся за новшествами, и проживают в своём тихом мирке всю жизнь, которые до того сидели где-то в отдалении. Картина была замечательна. Гоголь, как никто другой, мог оценить это. В юности он имел все шансы стать художником и высоко чтил изобразительные искусства. Одной из прелестей Италии для мужчины было общество, в коем он находился, хоть и скучая по русскому, так как частью оно состояло из весьма одарённых художников. Классическая техника картины была безупречна. Цвет, мазок, композиция выдавали мастера. Что это за Кондаков? Он никогда не слыхал о нем. Писатель уже не мог оторвать от картины взгляд. Только в пол-уха он слышал, как остальные принялись растолковывать её значение. Ведь ясно же, что любая приличная картина имеет тайный смысл. Кто-то сделал замечание про общее значение божественного у моря и роз, но цветы будто сливались в один образ с франтиком, сидящим на переднем плане. У Николая весь этот пейзаж вызывал смутное чувство, которое он не мог облечь в слова. Море восхищало его, а мужчина на террасе почему-то удивлял. В его задумчивости неожиданно, — потому что последний час он слышал только мужские, — зазвучал молодой женский голос. Дочка Земцова с чувством заговорила о том, как ничтожен молодой человек и его розы. Гоголь понял, что именно этим контрастом с божественным морем и невниманием к нему он был удивлён. Господин М., для краткости лучше называть его так, потому что Николай так и не вспомнил его фамилии, объявил о том, что картина названа «аллегорией суеты». Как ловко и как емко выражена столь светлая мысль! Отдаление от Бога и преклонение перед ничтожными мелочами — ужасающе общественный порок, точно угаданный художником. Гоголь не мог не высказать своего восхищения: — Идея картины не хуже её исполнения. Мы слишком часто превозносим суету, и она заменяет нам божественное, которое милосердно ожидает нас совсем рядом, Николай Александрович согласился с ним и с увлечением принялся обсуждать, куда бы повесить картину. Затем, отпустив слугу, которому отдал соотвествующие распоряжения, обратился к гостям: — Вы не против осмотреть наш скромный сад, господа? Светило радует нас столь нежным теплом, что мне хочется прогуляться неимоверно. Перечить ему никто не стал, погода и вправду была чудесная, и всей обширной компанией они отправились в сад. Двигаться по нешироким дорожкам приходилось цепочкой или же попарно, что вполне устраивало Гоголя. Он вновь очутился рядом с Аксаковым. Из уважения время от времени прислушиваясь к экскурсии хозяина, они продолжили обсуждать картину и восторгаться автором. Чудные виды сада, этого русского Эдема, приятно дополнялись их беседой. — Если бы я увидел ее раньше, то наверняка заказал бы для Веры у Кондакова. — Разве ты знаешь его? — Мы были представлены у Садовского, виделись лишь единожды, и других его картин я не смотрел. — И все же он большой мастер!Море написал будто маринист. — Да, море поистине волшебно. А что, кстати, Иванов? — Счастлив творением, но боюсь, чтобы он не умер с голоду. Пока я мог, то делал все, что в моих силах. — Надеюсь, у Кондакова дела обстоят лучше. Порой у меня складывается впечатление, что бедность — цена таланта. — Чаще всего бедность — цена лени, дорогой друг, — усмехнулся Гоголь, и они вслушивались на пару минут в рассказ Земцова о благородных породах деревьев. После остановки у сияющей в лучах солнца мутно-синей глади пруда, они скоро повернули обратно, но иным путём. Уже ближе к дому писатель заметил опрятный огород, занятый целебными травами. Он редко видел в чьих-либо садах насаждения аптекарских растений, хотя знал, что какое-то время назад на них была мода. Видимо, большинство посчитало лишней заботой такие огороды и брезговало пускать в ход выращенное на них. И очень зря, как считал Гоголь. С самого детства он увлекался ботаникой, позже этот интерес соединился с опекой своего здоровья, и Николай увлёкся конкретно целебными травами. Он прилично изучал в частности различные растения, как ингредиенты народных эликсиров. Ему казалось («казалось», потому что некоторые из его друзей и семьи говорили об обратном), что он смыслит в их бессчетных видах и свойствах. И по его мнению, подборка Земцовых была составлена весьма профессионально и метко. Это заставило отступить его нежелание разговаривать с Николаем Александровичем и подойти к нему с намерением, о котором ещё полчаса назад Николай помыслить не мог. Но Земцов отослал его ко своей дочери, потеряв ещё какую-то долю уважения Гоголя. К Марии Николаевне мужчина шёл с большей охотой. Как показал эпизод с картиной, она была довольно здравомыслящей и небестолковой девушкой, хотя, как полагается всем девицам, ужасно стеснительна и молчалива. На похвалу её аптекарского огорода она ответила, что это заслуга их девок. Обнаружилось, что она имела с ними довольно близкое общение. Гоголь видел не так уж и часто, вернее, вообще никогда, чтобы молодые девушки интересовались своими крепостными. Несмотря на это, она не так и много знала об их отношениях с помещиками. Верно, её отец был менее альтруистичен и открыт к ним, чем Мария Николаевна. Разговор их быстро отошёл от целебных трав, и весьма увлекал Гоголя. Детская наивность девушки, что полностью отражалась, как и все ее чувства, в больших серых глазах, неожиданно сочеталась с остроумием, которую из-за ее простоты можно было назвать интуитивной проницательностью. И что очень прельщало Николая, в ней не было привычных некоторым девушкам ужимок и ограниченного круга тем. Она с интересом слушала и говорила как о настойках и травах, так и о крестьянах и их воспитании. Беседа с ней повеселила, но и приятно удивила и доставила удовольствие писателю, и он бы обязательно продолжил её, ежели бы его приятель ненарочно не прервал их. Извинившись, Гоголь отошёл к Сергею Тимофеевичу. В то время, их компания уже находилась почти у самого дома. — Поверишь ли, мы только что с дочерью Земцова говорили об её огороде, а затем почти мгновенно перешли к служению Богу и приобщению к Нему крестьян. Славная девушка... — О, я прервал ваш разговор, прости, — спохватился Аксаков, — Кто знает, куда бы вы ещё могли зайти... После прогулки они отдыхали в гостиной и снова беседовали, пока не пришлось распрощаться со всеми, исключая Аксакова, Мельгунова и Гоголя. Им уже приготовили комнаты. После ужина Николай находился в более благостном настроении и не стал воздерживаться от вмешательств в разговоры. В более узком кругу они его не так отвращали. Николай Александрович тоже стал как-то более терпим. Он с улыбкой слушал дорогих гостей и меньше пускал вычурные обороты в ход. Притом, даже если бы с Земцовым не произошло таких перемен, Николай Алексеевич и Сергей Тимофеевич скрасили бы и это. Дамы куда-то растворились, а Гоголя посадили ближе к камину или печке, писателю сложно было определить, что это именно. Этот тихий вечер был не так мил ему, как предыдущий, но оставил тёплые, — частично из-за огня рядом, — воспоминания.