red pills

      — Ацуши-кун, проснитесь. — доктор Огай стукнул задремавшего юношу указкой по спине: он вздрогнул, глупо озираясь по сторонам.       — Ч-что? Простите, простите! — Накаджима вскочил, собираясь по старой привычке вставать на колени и просить прощения, но был остановлен твёрдой рукой профессора. По аудитории пробежал ехидный смешок, и был мгновенно пресечён быстрым ударом указки по парте, соседствующей рядом с партой всё ещё сонного паренька, трущего глаза кулаками.       Ацуши зевнул, оглядывая до сих пор непривычную аудиторию — но всё же было в ней что-то до боли знакомое. Старые парты, потрескавшаяся краска на стенах, чёрная доска, скрипучий мел - некоторые преподаватели выглядели бледными и уставшими: та жуткая парочка русских из профессора и его помощника совершенно не выглядела живой. Возможно, это место когда-то было престижным, чистым, со счастливыми лицами на каждом углу — но сейчас, скорее всего, эта красота утонула в годах. Он уже целый месяц как переехал с Рюноскэ из приюта в дешёвое общежитие: также им, только благодаря тому, что они двое из приюта, государство дало бюджетное место в этом колледже. Казалось, что не прошло и часа с тех пор, как мальчишка отправился на первые пары, сразу же познакомившись с властным характером профессора Достоевского и доктора Огая. Акутагава ткнул замечтавшегося локтём в руку, и прошипел что-то вроде:       — Пиши.       Вообще, не сказать, что уровень преподавания был скучен от слова совсем: в колледже встречались некоторые экспонаты, на уроке которых даже глаз смыкать не хочется, но вот только не понятно из-за чего — то ли из-за того, что предмет был сам по себе безумно интересен (но Ацуши в глубине души понимал, что это, конечно, несколько наглая ложь, и в первую очередь перед самим собой), то ли потому, что безумно интересен был профессор. Ключевое слово - безумно. Конкретных шизофреников в педсоставе не было (и это уже второе неверное утверждение за абзац), но и абсолютно здоровых, как оказалось, тоже.       Огай выделялся из массы колоритных и разношерстных учителей тем, что был на их фоне совершенно рядовым преподом — нет, конечно, и в его поведении проскальзывали нотки безумства, например, хищный азарт в глазах при разрезании чего-то, будь то мертвая кожа на брюхе жабы, привезённой сюда ради наглядной практики или тушка полуживого-полумертвого кролика, но это легко списывалось на увлечение и искреннюю любовь к своему предмету.       С другими дела обстояли сложнее: Фёдор Достоевский, который вёл у другого курса, время от времени приходил замещать Огая, но студенты вместо лекций, бывало, выслушивали чтиво о том, что все мы грешные, и на наших студенческих душах лежит гибель несчастных зверушек, которые отдали славные жизни ради нас, балбесов, но вообще-то мы хорошие слушатели, и животные всего лишь расходное сырьё, да и Бога так-то нет, и все мы лишь марионетки, вынужденные бесцельно бродить по большому земному шару в поисках смысла своего бренного существования.       Сидя на его лекциях невольно впадаешь в астрал, в матрицу, короче туда, где хочется сложить руки над головой и сказать «я в домике», надеясь, что взгляд его лихорадочных, отчасти, глаз, не пробежится по тебе во время очередной «исповеди». Собственно, не удивительно, почему первое время первокурсники ходили на пары профессора, а потом резко увеличилось число пропусков. Когда Огай вернулся из своего недельного запоя, он быстро дал нагоняй всем прогульщикам, которые явно не ожидали того, что в перерывах между изложением мыслей (а вообще, страшно подумать, что находится у него глубже, если его мысли имеют такой вид), Достоевский успевал отмечать отсутствующих. Кстати, о его заместителе.       Ацуши лично не был на его лекциях, да и не питал особого интереса к ним, как, собственно, почти все ученики с его потока. Среди студентов ходил анекдот о том, что поистине искренно и трепетно пары Фёдора любит лишь его негласный заместитель, Иван Гончаров. Фактически, Огая замещали сразу два преподавателя, потому что пара Достоевского и Гончарова начала восприниматься студентами как одно целое, что нельзя было разлучать и позволять находиться порознь. Вроде, рядовая ситуация с крепкой дружбой двух мужчин, которые вследствие определенной душевной пустоты (а семьи ни у одного, ни у другого, как известно, не было) эту пустоту заполняют друг другом. Хотя, временами, когда верность Гончарова могла перейти некоторые границы, студенты (а в особенности – студентки) не могли не замечать этого.       Странные насмешки преследовали и элегантный внешний вид профессора, ей-богу, сам Твен — незаурядный работник буфета, который славился своим безотказным умением любой разговор (даже просьбу уточнить цену булочки) мог свести к обсуждению того, что самая сладкая булочка в колледже — это он — воздыхательно присвистывал вслед струящемуся шлейфу из длинных русых волос, которые всегда выглядели необыкновенно красиво и молодо.       О преподавателях в этом заведении можно говорить вечно, а можно не сказать ни слова. Ученики долгое время шутили об Огае, иногда пропадающего на недели: мол, в запое. Но при этом он оказался одним из самых трезвых учителей в колледже, в отличие, от, к примеру, Николая: учащиеся на кафедре психиатрии и чаще всего посещающие уроки Гоголя, пусть и несмело, с натяжкой, которую им позволял сделать факт того, что они всё же еще учатся, могли сказать о том, что у их учителя как минимум эмоциональная нестабильность или что-то ещё похлеще, вроде биполярного расстройства. В большинстве случаев он пребывал на парах в прекрасном настроении, хохотал над каждой шуткой, даже если она представляла из себя что-то вроде «Буратино утонул», но часто приходил на уроки чуть ли не в слезах и посреди пары мог просто впасть в истерику и посреди этой самой пары приходилось отрывать кого-то из русских от дел, потому что только им и доверял Николай. Он часто терял ход времени — было трудно понять, специально ли он это делает, лишь бы отдохнуть или уйти поскорее, или действительно не осознавал, как течёт время, но через пятнадцать минут пары он мог свободно заявить о том, что они закончили, и попытаться уйти по своим делам. Но в коридоре его ловил какой-нибудь другой учитель, и он возвращался в аудиторию. И никого не удивляло, что доктор пьет по выходным: студентам было откровенно жаль его. Он выглядел совсем молодым — говорят даже, что при получении работы он был прекрасным учителем, его обожали ученики за его молодость и амбициозность в обучении, но всего за четыре года из жизнерадостного паренька лишь на вид, которому было тогда двадцать четыре года, к двадцати восьми он превратился в истеричного алкоголика.       Впрочем, не все алкоголики априори печальны: в отличие от своего коллеги по медицинскому, описанному выше, микробиолог-Пушкин был до отвращения фамильярен со студентами, постоянно предлагая выпить не только преподавателям, но порой и ученикам – чаще всего это были милые девушки, которые мгновенно давали пощечины за подобные приглашения: впрочем, Александр и не настаивал. Многие любили этого преподователя просто за его мягкий голос — слушая его, нужно было лишь закрыть глаза или не поднимать их от тетради, чтоб наслаждаться уроком. Он действительно старался чему-то научить своих учеников, порой готовя презентации — не только по своему предмету: его своеобразный, добрый почерк был заметен в презентациях Гоголя. К слову, именно Пушкин считался самым главным алкоголиком школы, и его настроение «под шафе» практически никак не отличалось от нормального его поведения. С ним легко было договориться по поводу повышения оценки – он безо всяких проблем разрешал сделать самодельную презентацию или написать эссе на всё ту же микробиологию. К слову, однажды один из учеников, ошибшись аудиторией и попав на пару к парралели, которая была на год младше, с удивлением узнал своё эссе и свою презентацию, которую он писал всё тот же год назад, на паре у всё того же учителя. В общем-то, среди студентов он прослыл добряком: немного милым, но ленивым, и кажущимся вечно-пьяным учителем.       В желудке Ацуши своевременно забурчал тот самый голодный «кит»: пара окончилась звонком, громко возвестил учащихся о начале обеденного перерыва. Одногруппники молниеносной гурьбой побежали в сторону столовой, дабы занять одну из очередей раньше кого-то другого. Паренёк же чуть задержался в аудитории, чтоб аккуратно сложить вещи в портфель перед следующей парой – и только недовольный взгляд Огая заставил его поторопиться: профессору ведь нужно закрыть аудиторию. Пройти через толпу торопящихся студентов на дешёвый обед? О, может быть, кто-то и сделал бы это без лишних проблем, но не Накаджима, ползущий у стены как улитка, и при попытке ускориться тут же наступая кому-то на ногу.       — Простите, и-извините! – бормотал паренёк, стараясь вновь не отдавить кому-нибудь ласты и наконец уже пролезть в туалет — каких же усилий стоит в этих узких коридорах просто помыть руки перед обедом. — Ух...       Юноша скинул рюкзак у одной из кабинок — кажется, из-за её двери послышался чей-то испуганный вздох – но он не обратил на это внимания, списав на скрип приоткрывшейся от удара сумки двери, и начал мыть руки. Скрип всё не прекращался, и в ушах Ацуши всё больше напоминал вой, который издают забитые палками собаки. Звук начал сопровождаться всхлипами и ёрзаньем подошвы кед о кафель. Лёгким движением руки вода перестаёт течь, паренёк вытирает руки — но звуки за туалетной дверью не утихают. Он приоткрыл её — самую некрасивую, самую побитую — и перед ним открылся вид на в очередной раз избитого третьекурсника с филфака, Эдгара.       — Э-Эдгар? — Ацуши отшатывается назад, и оступается, падая на пол, и искренне пугаясь жестокости Тачихары с Хигучи– в этот раз хулиганы куда сильнее побили беднягу, даже не побоявшись испортить личные вещи Аллана. Ковром стелясь перед деканом, они защищали свою неприкосновенность, и оставались учиться хотя бы тут, дешёвом университете города. Казалось, на теле парня не осталось живого места – всё было в синяках, а на лице красовался чёрный отпечаток ботинка Мичизо.       — Ацу-цу-ши-ку-кун, ты... — Эдгар даже не плакал, просто заикаясь от испуга. Его рот бессвязно открывался, пытаясь произнести хоть какой-то внятный звук, похожий на слово, но всё бестолку. Кажется, они его оставили совсем недавно: иначе студент давно бы успокоился.       — Выпей воды! — Накаджима налил в чей-то выброшенный бумажный стаканчик из-под кофе воды из-под крана, и заставил выпить несколько глотков. Потихоньку третьекурсник успокоился, крепко держась за рубашку паренька, и с его же помощью встал на ноги и смыл с лица позорный след ботинка. — Эдгар, ты... Ты не голоден? Ацуши подождал немного, чтоб друг немного отдышался, и лишь после этого спросил его об этом.       — Я? — он несколько смутился подобному вопросу, неловко похлопав по карманам. – У меня нет денег...       — Я покормлю тебя на свои. — блондин сам удивился своей решимости хотя бы в психологической помощи другу. Наверняка после такого стресса стоило хоть немного перекусить, хотя бы той большой печенькой с какао. Эдгар что-то одобрительно пробормотал, и Ацуши повёл его за собой в сторону столовой, где уже, кажется, очередь стала побыстрей и посвободней.       Он мягко взял нервно подрагивающую ладонь Эдгара в свою, искренне стараясь подбодрить парня хоть и натянутой от шока, но все же солнечной улыбкой. Столовая, к счастью, находилась не так далеко от туалета и это значительно облегчало ситуацию. Пользуясь тем, что людей в буфете было не так много ввиду того, что весь пик посещения приходился на первую половину перерыва, Ацуши без труда купил пару сэндвичей с ветчиной и прихватил стаканчик горячего чая, спеша к столику, за которым сидел По.       — Не знал, кофе или чай тебе брать, так что... — Накаджима неловко замялся, протягивая еду пришедшему в себя Эдгару, который словно вышел из полудремы, когда услышал звонкий голос Ацуши.       — В-все нормально, Ацуши-кун. Спасибо. — сердечно поблагодарил его Эдгар и развернул сэндвич из салфетки.       По с плохо скрываемым аппетитом принялся за трапезу, а Накаджима, откусив совсем немного, признал, что после увиденного у него в горле словно застрял ком, отбивающий всякую охоту есть. Дождавшись, пока Эдгар закончит, Ацуши было хотел начать расспрашивать о том, за что те ребята избили его, но быстро осекся, поняв, что сейчас от него требуется лишь поддержать более-менее пришедшего в норму Эдгара.       — Ты давно здесь учишься?       Ацуши немного опешил от того, что По решил начать разговор первым, и первую секунду в ступоре замолчал.       — Я? Да нет, совсем недавно, так-то...       После наступила неловкая тишина, сопровождаемая тихим бульканьем чая. Поняв, что разговор нужно спасать, Ацуши добавил:       — Всего месяц. Ну, знаешь, уже чувствую себя... как дома, что ли? — и неловко засмеялся, облокачиваясь на руку.       — Мм, — Эдгар вздохнул, снова уходя в свои мысли, но потом, будто в порыве нерешительности, добавил: — Не понимаю тебя. Не чувствую себя здесь по-домашнему. Ацуши сочувственно улыбнулся и было хотел сказать что-нибудь ободряющее в ответ, но собеседник его перебил.       — Нет, я даже не о тех ребятах, просто... не знаю. Кажется, что на меня тут даже стены смотрят. Всё ходуном ходит, и преподаватели, и студенты... — и усмехнулся, но тут же осекся, наткнувшись на несколько непонимающий взгляд Накаджимы.       — Вот оно как. — собеседнику действительно стало не по себе от того, что сказал По. Наверное, действительно тяжело жить с навязчивой мыслью о том, что даже стены тебя не станут поддерживать. Ацуши замялся. Нужно было идти домой. Эдгар, кажется, тоже не решался встать с места. Наконец, Аллан встал, и пробормотав что-то о консультациях у Рампо-сана, ушёл выкинуть бумажную тарелку. Накаджима с облегчением выдохнул и направился к выходу из колледжа.       Наружность встретила его сплошным серым, пасмурным небом — на нём даже не было более тёмных или светлых пятен, оно было просто серым, без единого просвета солнца. Лёгкий, но пронизывающий холодом до костей ветерок шелестел по редким листьям, каким-то чудом оставшихся висеть на деревьях после листопада. Автобус подоспел вовремя: и догнавший Акутагаву студент, пусть и чудом, но запрыгнул в транспорт, едва не зажавший его ногу дверьми.       — Идиот. — Рюноскэ коротко прокомментировал маленькую неудачу Ацуши, после которой последний надевал обратно ботинок на ногу, стараясь завязать шнурок в качающемся при поворотах транспорте.       «Жители северных районов Йокогамы, одевайтесь теплее — на этой неделе температура планирует опуститься ниже десяти градусов цельсия. Неделя обещает быть пасмурной. Во вторник синоптики обещают моросящий дождь, к субботе ожидается гроза.» Дикторша, говорящая о погоде из радио водителя, не сообщала ничего хорошего — в отличие от более южной части города, где солнце даже осенью светило куда чаще, тут будто был другой мир — здесь рано опадали листья, уже к сентябрю шли холодные дожди, а по коридорам общежития гулял озорной, свистящий ветерок, норовивший пробудить от сладкой утренней полудрёмы каждого, кто пройдёт по узкому, скрипучему коридору, стены которого любой норовил испачкать какой-то цветной надписью. Даже Ацуши не удержался, и одолжив у соседки из соседней комнаты цветной маркер, подписался своим именем в свободном местечке около двери своей комнаты. Он разошёлся с Акутагавой по комнатам.       Соседями Ацуши были знакомый всему университету поставщик вина и другой выпивки, Чуя из второго курса биологического факультета, и Тацухико с литературного: кажется, шёл на специалиста, уже пятикурсник. Несмотря на недолгое проживание вместе и большую разницу в характере и возрасте, эти трое неплохо ужились вместе, и перед сном старший рассказывал им басни о том, как он убегал от бабушки с дедушкой в лес, чтоб найти то яблоко, о котором слышал в сказках, которые ему рассказывала бабушка, как он заблудился в лесу, как он встретил русалку и Лорда Снежных Холмов. Вечерами иногда мерцала новогодняя гирлянда, и лишь добавляла таинства рассказам альбиноса, пока цветные огоньки плясали в снежно-белых волосах. Никто из младших не задумывался, правда ль или выдумка рассказы старшего, но обоих безоговорочно завораживал мягкий, миролюбивый голос сказочника. Даже взрывного и взбалмошного рыжего можно было легко примирить его голосом. Сквозь дрёму сказки Шибусавы доносились эхом, отчего становились ещё загадочнее.       Убедившись, что эти двое крепко спят, Сказочник гасит гирлянду.       Чуя спит без задних ног, порой похрапывая в подушку.       Но Ацуши так и не смог заснуть и выкинуть из головы слова Эдгара, продолжая бессмысленно пялиться в стену.       «Кажется, что на меня тут даже стены смотрят».